Raphael cada día

Татьяна Коссара продолжает свой рассказ, извлекая из своей памяти воспоминания, которые переплетаются с ее творческим полетом. Сегодня мы предлагаем вашему вниманию окончание рассказа "Портрет", с началом которого вы могли познакомиться неделю назад... Итак,..

Наталя особенно остро чувствовала эту ситуацию «смотрин» - с неловкостью ощущая на своих плечах потрясающе красивую блузку настоящего индийского гипюра, впервые сшитую ей специально для этой поездки. Ведь мама всегда подчёркивала, какое тяжкое детство и юность пришлось им с тётей Лизой пережить в войну...

Когда она начинала вспоминать о войне, глаза её становились бездонными, а их синева – такой резкой и угрожающей, что Наталя невольно начинала бояться за маму. Но воспоминания эти очень любила.

Когда мама вспоминала своё детство, свою маму, своих ненаглядных братиков-фронтовиков – лицо её становилось прекрасным и совсем детским, из глаз светились лучистые слёзы... и в эти редкие моменты сердце её как будто раскрывалось и становилось, наконец, видимым для взора взрослеющей дочери... так что в юбке, сшитой из чьей-то плащ-палатки, и в ватной фуфайке с накинутым на косы белым платком-паутинкой, мама представлялась несравненно прекрасной, и никакие золотые и серебряные гипюры, привезённые из Индии дядей-металлургом, с этой красотой вовсе никак не могли соперничать и сравниваться.

Оба они, брат и сестрёнка, с самого начала жизни остро ощущали свою сильнейшую зависимость от красоты. От красоты окружающего мира, но ещё более – от красоты человеческой. Носителями которой являлись, в первую очередь, их родители, а во вторую – те взрослые люди, которые возникали в родительском окружении. Но только Николушка ещё не вычленял себя среди всего сущего. А Наталя уже ощущала себя существом, пребывающим в процессе мучительного отделения и определения собственной субстанции из окружающего мироздания. И этот нежный зелёно-золотой блеск пресловутого гипюра ещё более подчёркивал неведомое ей прежде, нарождавшееся в душе прямо сейчас бессловесное душевное одиночество. Братик при взгляде на неё тоже чувствовал безотчётную душевную боль, от которой хотелось заплакать примерно так же, как при отдалении от мамы.

И вот, едва переступив порог тёти-Лизиной комнаты дети совершенно врасплох встретились с нею – с этой странной и загадочной, причиняющей боль КРАСОТОЙ.

Всю стену этой комнаты занимал огромный портрет ослепительно юной женщины, написанный в золотисто-пепельной гамме. Неизвестная красавица была развёрнута в четверть-оборота к зрителю и смотрела чуть слева направо мимо детей. В глазах её не было ни тени улыбки, они были словно хлынувший свет... и этот свет заливал, затапливал собою весь правый угол комнаты и всё твоё сердце. Строго и отрешённо глаза эти были распахнуты навстречу Чему-то... чему-то Такому, Чей Свет и Чью Невозможную Красоту они, как зеркало, одновременно отражали и выражали; одновременно – облекались Ею и посылали мощнейший световой поток из себя – навстречу зрителю.

Были ли серыми или карими её глаза?! – была ли она блондинкой или брюнеткой?! – этого невозможно было определить: пышное облако её волос, кружево платья отливали кремово-золотым, и к этому мягкому свечению примешивались едва уловимые розоватые тени. На ней были также какие-то изящнейшие украшения, светившиеся таинственными мерцающими бликами; и весь её облик дышал благороднейшей утончённостью, невиданной доселе обоими детьми...

Их оторвали от этого созерцания добродушно-иронические хмыки и смешки взрослых, под которые дети вынуждены были «спуститься с небес на землю» и увидеть себя в центре весьма большой комнаты метров этак на сорок, представлявшей собою полнейшую несообразность тому, что они только что созерцали. Она была очень светла, но – вся сплошь уставлена какими-то невероятными комодами и горками, ломившимися от обилия мелких и мельчайших статуэточек, шкатулочек, салфеточек, фарфоровых и глиняных кошечек, птичек и коробочек. Слева у другой стены стояла кровать тёти Лизы – с каймой-подзором, горой подушек под ажурной накидкой – сверкавшая никелевыми шишечками и шариками. А прямо под чудесным портретом существовало ещё одно ложе, неизвестно из чего сотворённое... супружеское ложе тёти-Лизиных родителей. На нём копошились два сгорбленных старичка. Папа был полулысый морщинистый старичок с белёсым круглым лицом и розовато-воспалёнными веками. А мама была – седой растрёпанный старичок в каких-то блёклых лохмотьях и почему-то с ушами огромной, невероятной длины, касающимися плеч – каких не бывает в жизни.

Старички копошились, улыбались беззубыми ртами и даже несколько хихикали, пытаясь вести «светский разговор» с молодыми людьми – родителями Натали и Николки. Из этого разговора явствовало, что эти старички когда-то тоже были молодыми и даже видными людьми; что тётя Лиза вместе с мамой когда-то состояли при них маленькими девочками; и даже – что старичок-мама была на несколько лет старше своего старичка-папы и в своё время почему-то долго не соглашалась выйти за него замуж. –«Ага... дюже красивая была для меня, - веселился старичок-папа, - цены себе прям не сложить было... а щас какая стала?! – а я как ещё прилично выгляжу, я моложе её на целых пять лет!» - с сарказмом хихикал он, и дети с удивлением почуяли, что он всерьёз сейчас пытается унизить свою супругу в глазах окружающих – всерьёз мстя ей за какое-то своё «доисторическое прошлое».

А седой сморщенный старичок-мама, в свою очередь, громко хлопала супруга по блестящей лысине сложенной газетой «Известия», при чём невероятные уши её, свисая в прямом смысле до самых плеч, шевелились от возмущения и тоже какой-то горькой, горчайшей застарелой обиды...

Дети, не сговариваясь, взялись за руки и тихо попятились в дальний угол этой необъятной комнаты, к жёсткой кушетке, на которую взобрались и затихли там – молча; обнявшись и нахохлившись. Дети были сломлены. Они были никак не готовы к этой жесточайшей правде. Они не могли пережить того, что их чудная красавица на портрете и вот эта самая сморчок-старичок мама тёти Лизы, копошащаяся под портретом на куче тряпья, оказывались одним и тем же лицом. С дальней кушетки вся эта картина ужасающего контраста между портретом и его нынешним оригиналом открывалась им полностью, и они были вынуждены предаться ещё и этому – впервые настолько страшному – созерцанию.

Они увидели своих молодых и прекрасных родителей – и поняли, во что превратится их непобедимая красота через чреду грядущих лет. Они увидели себя – и поняли, что и их неминуемо ждёт та же участь. Дети сидели обнявшись и тесно прижавшись друг к другу, но между ними незримо вдруг легла некая разделительная черта, стремительно разверзавшаяся в непреодолимую пропасть...

Сердечко маленького мальчика затрепетало и полетело к маме в наивном желании спрятаться, зажмуриться,.. найти убежище от страшного созерцания, как всегда бывало, на материнской груди. Сердце его сестры порывало сейчас даже те нити, которые связывали её с любовью и защитой отца: оно решилось безвозвратно принадлежать только Тому Свету, Который лился сейчас от чудесного портрета - охраняя бессмертную юность и красоту той, которая сама не сумела сохранить себя в неприкосновенности тлену...

Дети обнимали друг друга, но всё острее и острее ощущали на себе раскалённую каинову печать тотального сердечного одиночества, так внезапно и вероломно настигшую их здесь, посреди самого нежного и безмятежного детства, в лоне полной любящей семьи, на пороге взросления – и не покидавшую уже более никогда.

Впрочем, однажды... или даже вовсе не однажды?! – несколько раз в жизни... да, бывало освобождение. Натале было семнадцать лет; её умиравшая к этому времени бабушка попросила провести её из комнаты на кухню и обратно... и, осторожно ведя бабушку за обе руки, она задержалась посреди прихожей у большого зеркала. В зеркале отразились вместе невозможная юнейшая красавица с горячим взглядом шоколадных глаз – и всклокоченная сгорбленная старуха, вцепившаяся в точёные кисти рук внучки своими дрожащими скрюченными пальцами... и в этот момент внучка почувствовала властное единение этих двух душ. Эта старуха была когда-то семнадцатилетней красавицей. Эта девочка с шоколадными глазами станет когда-то всклокоченной сгорбленной старухой и вцепится в чьи-то юные кисти скрюченными пальцами. Они – ОДНО. Были – и будут. Это ощущение не дало ей радости – напротив, оно дало ей слёзы... но каинова печать исчезла на эти мгновения. И ещё раз она исчезла – когда Натале показали её новорождённую дочку. –«Девочка!!!» - воскликнула акушерка... и молодая мать после суточных родовых мук отчётливо поняла, кто перед ней. «И она тоже...» - пронеслось у неё в мозгу... и этот розовый комочек рождён для всех этих мук – родовых и сердечных; и они вдвоём – ОДНО...

А повзрослевшему и возмужавшему Николушке вновь пришлось обнять свою сестрёнку в день похорон их отца, и в этом братском объятии вновь было непобедимое единение. И брат теперь был точной отцовской копией – поседевшей и постаревшей; а отец смотрел на них обоих с портрета, сияя благородным точёным профилем и прядью блестящих волос цвета воронова крыла... и когда-нибудь рядом с этим портретом им предстояло поместить портрет их мамы – в её розовом шёлковом платье с тонким чёрным кантом у высокой груди.

Татьяна Коссара
Санкт-Петербург (Россия)