Raphael cada día

04.03.2017

Из полуночных сказок: Овдюшкино счастье 

Как обычно начинаются такие книжки, как эта? Автор непременно подчёркивает, что сам никакого отношения к рассказанному, то бишь, написанному, не имеет. В крайнем случае, он выступает как редактор, не более. Или вовсе как аккуратный и бесстрастный переписчик. А вообще-то то, что сейчас видит перед собой читатель, было когда-то пожелтевшей от ветхости, рассыпавшейся на отдельные листы тетрадью, которую писатель - вот удача! - нашёл на чердаке старого дома, разбирая разный хлам.  

Теперь вот вы, люди добрые, примите в дар это жемчужное зерно. Нет, нет, примите непременно! Не надо зажимать нос и отворачиваться в сторону! И увы вам: если уж не отдёрнули руку, если взглянули хоть одним глазком, то обречены всё прочесть от корки до корки. Или же - другой вариант - всё нижеизложенное досталось автору по наследству, в виде рукописи. Хранилась она долгое время, чудесным образом пережив семейные катаклизмы, всеобщие напасти и потрясения.

Желтела, но не рассыпалась: наоборот, становилась тяжелее и плотнее - созревала тыквою на огороде, ждала своего часа. Как бесценная реликвия, передавалась из рук в руки до тех пор, пока вновь в роду автора не появился человек, имеющий тягу к литературе - то есть, он сам. И вот, в память о своём пра-пра-прадеде, или другом каком - лучше очень дальнем, и давно умершем - родственнике, решился он опубликовать сей опус. И не судите строго: ведь спорить с тем, кого уж нет - пустое дело. 

А для пущего тумана есть и третий способ: таинственный незнакомец, поначалу ничего не значащий разговор где-нибудь в дороге, случайная встреча в провинциальном городке. И вот результат этого события: забытый, либо оставленный в знак признательности свёрток (а то и нарочно подброшенный). Развернув который, заинтригованный рассказчик (как правило, человек молодой, неосторожный и весьма любопытный) обнаруживает некое сочинение без фамилии автора, или озаглавленное одними инициалами, в лучшем случае снабжённое слёзной просьбой-припиской «непременно издать его, поелику возможно». И вот теперь «скромный издатель» надеется, что когда это творение наконец увидит свет, быть может, откликнется его настоящий создатель. Или кто-нибудь из читателей узнает себя или своих знакомых среди героев данного произведения.

Но, конечно же, всё тщетно: не объявятся ни вымышленные авторы, ни якобы описанные ими персонажи. Настоящий автор хоть и известен, но во всех трёх случаях себя обезопасил: мол, если где какие неточности, ляпы, или вообще полная ерунда, в лучшем случае, плавно переходящая в тихий бред, а в худшем - в белую горячку, то это всё не я, не я! Это, мол, всё они виноваты: родственники-графоманы, прилипчивые писатели-незнакомцы, некие горе-мемуаристы.

А вот я ничего подобного сочинять не буду. Я прямо скажу: все эти истории вовсе не мои. А старого москвича, механика и ювелира Саввы Данилыча Васильева. Впрочем, и не только его, но рассказанные в его доме. И встретил я Савву Данилыча не случайно, а сразу, как только прочитал о нём однажды в «Московских ведомостях». Мол, живёт в Замоскворечье мастер не только ладного дела, но и меткого слова. И тотчас решил с ним увидеться. Завёл машину времени на 1847-й год, и всё. Бом-бом, вжик-бац! И вот я уже в его мастерской, в Климентовском переулке, рядом с домом купца Узденёва, известного каждому замоскворецкому жителю. Ну, вы знаете: того самого, что наискосок от храма. Вот так вот, и без всяких там натужных выдумок.

Конечно, я не открылся, кем по-настоящему являюсь. И даже назвался не своим именем. Представился я Денисом, сыном Васильевым Шиповым, из купцов, студентом Московского университета, решившим для пользы самообразования постичь основы механического или ювелирного дела.

Наверное, иногда Савва Данилыч и супруга его, Марфа Тимофеевна, подумывали, что я всё же не тот, за кого себя выдаю. Но надо отдать должное мудрости и деликатности этих людей: они ни разу об этом не обмолвились. А принимали меня постоянно с радушием и щедростью, наряду со своими многочисленными друзьями-приятелями. С той открытостью и широтою, на какие способны только истинные хлебосольные москвичи. И угощали не только чаем с пирогами-кулебяками, но и разными рассказами.

Итак, Савва Данилыч и его гости поведали мне всё, что вы сейчас будете читать. Он и его гости называли их то «сказками», то «историями», то «былями», потому что придумать для них общего определения не могли. Не смог и я. И то, что я обозначил их как «сказки», на самом деле объясняется моей полной беспомощностью. Быть может, вам, уважаемые читатели, удастся определить сей жанр. Ведь вы, как правило, да ещё критики, всегда лучше автора знаете, как классифицировать его произведения. А уж особенно, что с ними делать после опубликования: читать, перечитывать, или напрочь забыть.

Завершая свой вступительный монолог, пожалуй, позволю себе одну рекомендацию. Сказки эти читать надо поздним вечером. Или даже ночью. А ещё лучше, в полночь. Потому-то сказки и называются полуночными. Их можно читать в тёмной комнате, с лампой. Керосиновой. Только чтоб светила ровно, не коптила. Но лучше со свечой. Можно и с фонариком. Но под одеялом. И про себя: это если читать одному. А для компании - вслух. Но шёпотом. С многозначительными паузами в нужных местах, вздохами и замечаниями в финале: вот, мол, как бывает.

А лучше всего, делать это у костра. И чтобы тёмный лес рядом, или широкая и безмолвная, словно застывшая, река. Или тёмное озеро, отражающее бледную луну. И важно, чтобы вокруг чтеца была тишина. Чтобы был слышен только его голос, а в паузах - треск пламени, или завывание ветра, или шелест листьев, или звон летней капели, или всякие другие таинственные звуки-шорохи. Тогда лучше добиться того эффекта, когда по спинам слушателей внезапно заскребут своими холодными, когтистыми лапками невидимые зверьки... Впрочем, если вам захотелось это прочитать, то ничего больше и не надо. Просто сядьте поудобнее, да и начните.

Овдюшкино счастье 

Что сказать о том, как явился я к Савве Данилычу? Наобум. В молодости ведь мало заботишься о предстоящих последствиях. Впрочем, иной и к старости об этом думать не научится. Я же тогда и предположить не мог, что обман мой может ненароком раскрыться. Я приоделся надлежащим образом, одолжив нужное «платье» у своих театральных друзей. Они же помогли мне сделать причёску весьма простую, не прилизывая волосок к волоску, советуя, чтобы вид я имел скучающий, но не бессмысленный, держал себя скромно, но строго: без нарочитого лоска. Никогда не таскал с собою лорнета, но всегда имел пару шёлковых носовых платков.

Настоящие ассигнации и кредитные билеты - немного, но разного достоинства - я купил у одного нумизмата (я их потом удачно разменял в Торговых рядах). Друзьям и знакомым о своей миссии (но, разумеется, не нумизмату) я сообщил честно: желаю, мол, на машине времени на некоторое время отбыть. Из Москвы эпохи нанотехнологий в Москву эпохи Николая Первого. «Что ж, - сказали они, - каждый борется со скукой по-своему». Я ничего им не ответил, такая уж у артистов особенность, сыпать цитатами. Ибо иногда проще вынуть из чулана сознания чужую мысль, чем родить свою. Но вы-то, дорогие читатели, знаете, что не в скуке дело, а скорое наоборот, суть именно в том, что душа дела требует!

И вот я пришёл в дом Саввы Данилыча, и сразу, без лишних слов, попросился в ученики. На освобождённой основе. Мол, когда хочу, тогда и прихожу. Но не задаром же! За двойную плату. Надо сказать, что мастер слегка ошалел от моих речей и хотел уж к двери проводить, но выручила меня Марфа Тимофеевна.

- Савва Данилыч, а испытай-ка ты молодца. Тем более что и учеников-то у тебя нынче нету. Чего, убудет с тебя, что ли? - сказала она с улыбкою. - Себя-то вспомни: как ты у механика-немца пороги обивал, а?

Савва Данилыч тут почему-то покраснел, и пробормотал: «Оно, конечно, с меня не убудет... Прошу, пройдёмте в гостиную».

- Ну, вот и ладно! - снова улыбнулась Марфа Тимофеевна. - Посидите, побеседуйте, а я пока самовар поставлю. И калачи хоть и вчерашние, а мягче подушки пуховой.

Так и состоялось наше знакомство. Я, понятное дело, предложил его вспрыснуть по старинному обычаю, и предъявил приобретённую в лавке бутыль, но Савва Данилыч настоял ограничиться лишь рюмочкой-другою. А как зашёл разговор про дело мастеровое, тут я только помалкивал, да вникал. Приходил я на ученье раз в неделю. И искренним прилежанием своим расположение мастера заслужил. Вскоре стал он называть меня Денискою, и как-то сама собой образовалась у нас традиция: после каждого урока Савва Данилыч мне что-нибудь да рассказывал.

- Вот послушай, Дениска, какую историю мне один знакомец поведал, - начал он как-то, убирая в футляр свои круглые очки, и дав тем понять, что занятия на сегодня закончены. - Пришёл он давеча почаёвничать, и вот разговорились. Я ему одну свою сказку-то возьми да расскажи. А он усмехнулся: «Что сказки? Вот быль я знаю, так вот то - дело другое!» Я ему и говорю: давай, выкладывай! А он бороду чешет:

- С чего начать-то?

- Да говорю, начни по чину, с начала да с почину.

Покряхтел гостюшка мой, да начал.

- Ну, вот так, к примеру. Даже у самого хорошего мастера после работы будет хоть один обрезок. Какая-нибудь бобышка да останется. Повертишь её в руках, почешешь затылок, да отложишь деревяшку - что в ней толку-то? Только что в печь, на растопку: больше никакой надобности. Редко когда от эдакой мелочи польза бывает. Вот такой же бестолковый, как эта бобышка, жил-был за Москвой-рекою года три тому назад один парень. Овдюшкой звали. И что в нём Глашка, прачкина дочка, нашла? Я к ней и так, и эдак подбирался, а она ни в какую - мол, Овдюшка мне боле по сердцу. То есть этот-то, обрезок!

Да что там, любую бобышку можно куда приспособить, а вот Овдюшка ни в каком деле полезен не был.

- Я, - умничал, - мыслю себя разумной личностью, а потому любой труд для меня вреден.

Отец Овдюшкин, старый сапожник, уж и не знал, что делать. Схватил однажды ремень, задумал отлупить ленивца, да мать в слезы: «Ой, что ж ты, изверг, делаешь! На кровиночку мою того и гляди, красну шапку наденут - в солдаты заберут, а ты и вовсе раньше прибить хочешь!»

Посмотрел на них Овдюшка, и говорит:

- А плюну я на вас, однако. Поеду за море жить. Тут давеча в «Пчёлке», издании весьма сурьёзном, писали, что там тоже люди живут! Стало быть, и невесты за морем имеются. Парень я умный да красивый, женюсь на тамошней купчихе, буду ходить каждый день в новых портянках, а то и не в сапогах, а в штиблетах лаковых. Там ведь дорожки-то все, если не под брусчаткою, то гравелем-песочком посыпаны: не то, что грязи - пыли не видать. Буду сытно есть-пить, да не по праздникам, а по будням в баню ходить. Стану это я вечерочком со своей ненаглядной вдоль железного заборчика-штафетника прохаживаться, семечки лузгать, да на звезды смотреть. А про вас и не вспомню.

Родители так на пол и сели.

А Овдюшка, как сказал, так и сделал. Тут же собрался, да дверью хлопнул. Прихватил из родительского бюро ассигнации - как свои, поймал лихача-живейника, крикнул: «Гони!», да и помчался. Куда? А так просто, главное, что без оглядки. Ну, лихач-то правит по бульварам, а сам думает: «И что это за седок у меня такой образовался? Вроде не голь перекатная, да на праздного гуляку не похож. Как бы с него побольше взять, да самому не оплошать!» Вот он через некоторое время и спрашивает:

- Куда ж всё-таки прикажете ехать, мил человек?

- А в Петербург можешь?

Лихач кудри потрепал: не понравилась ему эта затея, да вслух произнёс:

- Можно и в Петербург. Да хоть в Серпухов.

- Не надо в Серпухов! Ты меня к морю вези.

- Ясно дело, к морю. Ан токмо, зачем же?

- Потому как имею я желание отбыть за море. Чтобы вступить в брак с тамошней девицей. Можно с конопатой али косой, можно со вдовой, но непременно богатой.

Понял лихач, что в дрожках-то у него - дурак-дураком. Обрадовался он удаче: «Выкину с ним штуку другим в науку!» И придумал, как уладить дело по-своему.

- И зачем же это, - говорит он будто бы сам себе, разворачивая лошадь, - ехать в эдакую даль, когда и в Москве-матушке заморских невест пруд-пруди?

- Это где ж такие места? - заинтересовался Овдюшка. - Можешь ли показать?

- Могу! Только за показ будет с вас! Деньги-то, извиняюсь, у господина имеются?

Тут Овдюшка перед его носом ассигнациями и помахал: вот, мол, имеются!

- И дорого ли возьмёшь?

- Да четвертак!

Кивнул Овдюшка - согласился, мол. И помчал его лихач. Доставил к известному дому на Петровском бульваре, показал на дверь. Там, мол, найдёте всё, что нужно. 

- Только, барин, расторопность мою не забудьте.

- Оно, конечно, - говорит Овдюшка, и протягивает живейнику монетки.

- Экий вы шутник, барин! Будто впервой раз катаетесь! Для вас, знающего человека, это уж чересчур. Я ж говорю: четвертак. А это всем известно: двадцать пять рубликов ассигнациями. Так уж заведено меж нами, да вами - важными седоками. Не мною придумано, не мне и отменять! Закон неписаный тем и крепок, потому как на чести стоит.

Овдюшка аж вспотел от досады: «А ведь чуть не осрамился!»

Сунул парню бумажку, а тот, не будь дураком, тотчас и умчался, как и не было.

А Овдюшка вприпрыжку к заветному крыльцу сиганул. Позвонил в колокольчик и стоит, прихорашивается.

- Что угодно, мсье? - спрашивают его из-за двери.

- Овдюшка мы... тьфу ты! Коркин Овдей, сын Егоров, пришёл жениться.

- Ой, да что же вы так официально, майн либер! Проходите, проходите!

Дверь тут же открылась, оттуда выскочили девицы нарядные да размалёванные, и враз втащили Овдюшку вовнутрь...

Очнулся он под утро, босой, без кошелька, под забором. И ничегошеньки не помнил: только голова гудела, как колокол, а тело ныло, как будто его из-под молотилки вынули. Ему б скорей к хожалому с жалобой: мол, опоили да обобрали! Это ж кандальное дело: гостя в весёлом доме вином угощать. Тем паче, до отсутствия сапог. Хотя, наверное, при Овдюшкиной дурости, он сам бы в холодную угодил: ведь ещё возрастом по такими местам шастать не вышел.

Шла мимо цыганка.

- Что, тяжело, касатик? - спрашивает. - Может, чем помочь?

- Ой, тяжко, тётенька, - отвечает Овдюшка, - помоги!

- Помогу. Коль заплатишь.

- А чем? Денег-то у меня нет.

- Тебе решать, что для тебя дороже денег.

- Не знаю. А что ж?

- А продай мне своё счастье!

- Какое ж? У меня его и нет.

- А ты, которое будет, продай.

- А сколько дашь?

- Покажи ладонь, может, сговоримся.

Протянул Овдюшка руку цыганке, та посмотрела на неё, и поёт:

- Эх, касатик, более червонца дать не могу.

- Что ж так?

- Счастьице-то у тебя мелковато. На большее не тянет.

- Давай хоть за червонец! - махнул рукой Овдюшка.

Цыганка достала из-за пояса красненькую, и протянула Овдюшке:

- Когда будешь брать, трижды плюнь через левое плечо и скажи: «Вот, подпись и печать, что счастье моё сегодня продано цыганке за червонец, и бес тому свидетель».

Овдюшка всё в точности повторил, а цыганка с хохотом тут же исчезла, будто и не было её вовсе. Только и осталась Овдюшке ассигнация на память - видать ещё сам Буонапартий с чертями её малевал! Смотрит парень на бумажку, и глазам своим не верит: вместо орла там - рогатый. Подпрыгивает, как живой, Овдюшке подмигивает, да приговаривает:

- Эх, Овдюшка, дурак ты дурак, продал своё счастье за бесценок!

- А что это хоть было-то?

- Да так, дурь кареглазая, сарафанная... Забудь да не горюй! Мы теперь с тобой гулять будем. Ты ведь счастье своё на бесовский червонец сменял! Иди, покупай, что надо, да не скупись: я к тебе обратно вернусь. Только смотри, случаем не перекрестись, пока я не возвратился.

Овдюшка совсем ошалел. Решил приодеться франтом. Пока шатался по рядам да магазинам, все церкви стороной обходил, да карман щупал - вернулся ли червонец? Вернулся! Никто и не заметил, что вместо орла чёрт на нем отпечатан.

Прошёлся Овдюшка по Петровскому саду, поглазел на барышень да девиц, в трактире плотно перекусил и заветный червонец достал. Решил с хвостатым посоветоваться, что дальше делать.

А тот ему и говорит:

- Что ж, а делать-то больше нечего. Пора собираться.

- Куда? - удивился Овдюшка.

- Как куда?! - удивился в свою очередь чёрт. - На Кудыкину гору!

- Это зачем это?

- Ты счастье своё продал?

- Ну, продал.

- За червонец?

- Ну, за червонец.

- Ну, - передразнил его рогатый, - так и всё! Время - деньги. А деньги уже кончились, и время твоё вышло.

- Ты же говорил, погуляем, - всхлипнул Овдюшка.

- Там и погуляем, - подтвердил черт. - Н-но, поехали!

С этими словами он спрыгнул с ассигнации прямо Овдюшке на загривок. Вцепился, как клещ, и у Овдюшки все перед глазами поплыло.

- Чур, меня, - завопил он, начав неистово креститься, - Чур, меня!..

...В лазарете его привели в чувство. Лекарь сунул под нос рыбью кость - смотри, мол, чем подавился.

- Счастье твоё, что не острием вошла, - сказал, улыбнувшись, - не то бы поминай, как звали.

Через пару дней Овдюшка вернулся домой. Молча пришёл к отцу в мастерскую и сел сучить дратву. Тот ему также не сказал ни слова.

С тех пор Овдюшка стал сапожничать, и вскоре прослыл неплохим мастером. Однажды даже сам Пров Кузьмич, из Торговых рядов, ему сапоги заказал. Только вот в любви Овдюшке удачи не было. Как задумает жениться, так все у него наперекосяк. То невеста даст ему от ворот поворот, то с тестем подерётся, то с тёщей из-за приданого разругается. Тогда берет он бутылку, идёт ко мне в плотницкую, и мы с ним грусть-тоску водкой заливаем. И каждый раз он мне эту историю рассказывает.

А перед тем, как уходить, всегда последнюю стопку пьёт молча. И я с ним тоже. За Глашу кареглазую. Померла ведь девка-то. Невесть от чего. Прямо на другой день, как Овдюшка на заморской девице жениться уехал.

Продолжение следует...

Дмитрий Седов
Москва (Россия)

Дополнительные материалы:

Из сказок странствий. Ветер Сарагосы. I
Из сказок странствий. Ветер Сарагосы. II
Из сказок странствий. Ветер Сарагосы. III

[Вернуться]