Raphael cada día

18.03.2017

Полуночные сказки: Свадьба да смотрины

Среди многочисленных приятелей и знакомых Саввы Данилыча был один примечательный человек, Тимофей Авдеевич Озерковский. Был он сочинитель. Не писатель даже, или, на худой конец, какой-нибудь журналист, а именно сочинитель. Потому как всё время находился в состоянии сочинительства, но ни разу не предъявил на суд публики ни стишка, ни статейки. Но всегда чопорно представлялся «литератором».

Когда же его просили почитать что-нибудь своё, то он отнекивался, ссылаясь на сырость материала: мол, не стоит продувать сквозняком общественный слух. Я же подозреваю, что Тимофей Авдеевич сочинял опусы иного рода, и что читатели его сидели в Третьем отделении, а именно в Пятой экспедиции. Поэтому-то и тёрся Озерковский среди театральной да пишущей братии. А так как в доме у Саввы Данилыча от людей, имеющих отношение к Мельпомене, зачастую бывало так же тесно, как в трактире у Печкина, вот Озерковский и завёл с мастером дружбу, подсунув однажды что-то для починки.

Узнав, что я подумываю о том, не посвятить ли себя писательскому делу, Тимофей Авдеевич решительно взялся опекать меня:

- У литератора голова, брат, что чернильница: вот под этой волосатой крышкой, - тут он лупил себя по безнадёжно лысому темени, - все наши вечные чернила-то и булькают! Вот куда ты своё перо окунать должон! И вот куда ты каждый день должон без устали свежие чернила добавлять: заметки, любые наблюдения, впечатления, всё, что тебе интересно да памятно. Всё, что зацепило да за душу взяло. И коли пусто здесь, - тут он опять лупил себя по темени, - то всё, и тебе, как писаке, крышка. Но и наливать доверху, а ещё пуще, через край - Боже упаси, нельзя без надобности: захлебнёшься! Понял? То-то и оно, что не понял. Вижу, вижу. Да ладно: не тушуйся, брат, я завсегда тебе помогу: ты только почаще своими наблюдениями со мной делись...

Но я не откликался на его неловкие вербовочные пассажи, и дальше подобных рассуждений дело не шло. Выдав подобную тираду, Тимофей Авдеевич замолкал и начинал озираться по сторонам. Он беспокойно теребил свои бакенбарды, похлопывал себя по карманам, будто искал что-то, бросал демонические взгляды на Савву Данилыча, и если Марфа Тимофеевна догадывалась - а она редко ошибалась - и доставала из буфета графин с вишнёвой наливкой или водкой, то тотчас наливал себе полную, и, выпив, снова принимался меня поучать.

- У литератора, брат, желудок - как святая купель: вот коли нет у тебя вот здесь, - тут он лупил себя по раздутому животу, - в запасе благодатной жидкости: вина или водки - всё! Конченный ты человек! А если и человек, то не писатель! Потому, как и чем ты душу свою отмывать будешь? А?! А хмель - он всё смоет: и невзгоды, и печали, и сомнения, и страхи, любую грязь нашу рассейскую смоет, без остатка! Так что если нет вот тут у тебя, - тут он вновь лупил себя по тугому брюху, - хоть рюмки, то всё пропал ты! Правда, и наливать доверху, а тем более через край - ни-ни! Не вздумай! Утопишь душу свою, как кутёнка. Не вздумай! Понял?! Вижу, что нет. Ну, да ничего, брат! Я тебе, ежели что, помогу...

Савва Данилыч молча слушал своего гостя, чуть прищурив близорукие глаза, и хитро улыбаясь, словно говоря: «Мели Емеля, твоя неделя!» Марфа Тимофеевна, как правило, удалялась на кухню. Я же сидел пнём, старательно изображая молокососа, ошеломлённого интеллектом маститого писателя. А Тимофей Авдеевич, увлёкшись, и выкушав почти весь графин, начинал третью часть своего лекционного курса:

- У литератора, брат, душа, как граната пушечная, как бомба: дымит зажжённым фитилём, да крутится, крутится! Скачет, как угорелая, - тут он лупил себя то по темени, то по животу, - между головой-чернильницей да желудком - святой купелью и каждый миг взорваться норовит. И не вырвать из неё фитиля, не укрыться от острых черепков чугунных, коли рванёт! Вот и окунай её аккуратно то в чернильницу, то в купель, да смотри, фитиля не затуши! Да и не пережги: ударит искра в пороховую мякоть и ба-бах! - тут он всплёскивал руками, изображая взрыв. - Фьють, и нет тебя! Одни атомы да пыль дорожная. Уразумел? Вижу, что не уразумел. Ну, да ладно, брат, я тебе завсегда помогу, ежели что, ты только не таись...

Тут Озерковский принимался нюхать табак, и на этом обучение заканчивалось.

Зато наступала та минута, ради которой я и был готов терпеть душевные муки. Приступал к своему рассказу Савва Данилыч.

- Вот говорят, что если как свадьбу сыграть, так у молодых и жизнь сложится, - начал он, выдержав паузу. - Только я лично в это не верю. Может, она для кого и примета, а для меня нет. И вот почему.

Однажды, под Рождество, один мой приятель, часовщик Иван Луков, пригласил меня на свадьбу своей дочери.

Гуляли Луковы шумно. Дом был полон гостей, стол прогибался под тяжестью напитков да закусок. Шутка ли, единственная Иванова дочь, красавица Катерина, вышла замуж. И не за кого-нибудь, а за лихого драгунского унтер-офицера. Румяный и черноглазый, подскакивал он на стуле, как на коне, и всё бокалом взмахивал, словно саблей. Невеста тихонько сидела рядом и млела от криков «горько!».

- Горько! Ох, горько! - кричал я вместе со всеми, подняв рюмку.

Молодые в ответ каждый раз подолгу целовались, и потом веселье начиналось снова.

Соседом моим по столу был угрюмый паренёк. Когда жених с невестой целовались, он молча смотрел на них, не мигая. Потом выпивал всё до капли, садился и снова наливал до краёв.

- Ты бы, милок, не переусердствовал, - говорю я ему, - так и захлебнуться недолго.

- Эх, батя, - отвечает он, а у самого уже слёзы по щекам катятся, - А кабы и утонуть совсем!

Вижу я, трещина в судьбе у парня серьёзная.

- Пойдём, - говорю, - на двор выйдем. Расскажешь про свою грусть-печаль.

Вышли мы с ним, и завели беседу.

Звали молодца Афанасием. И любил он Иванову Катерину с малых лет до беспамятства. Но она его и не замечала. Что ей толку в соседском мальчишке? У ней всегда во всём свой интерес был. И как в лавке у отца объявился тот румяный унтер, так она в него и вцепилась. А тому много ль надо? Он в турецкой кампании только женского роду и видал, что пушки да сабли. Окрутился, стало быть, враз. Поцеловал у Катерины ручку, стукнул каблуками, звякнул шпорами, да и упал на колени перед Иваном Макарычем: «Объявите о помолвке, батюшка! А уж я испрошу в полку соизволения, чтоб под Рождество непременно обвенчаться!»

Как дело у них сладилось, так загрустил с той поры Афанасий, и понесло его незнамо куда. Стал горевать - пить да гулять. Пришёл однажды в кабак, заказал себе графин водки. И тут подсаживается к нему старичок. Ну, вроде, как я. И сладко так говорит:

- О чём тоскуешь, сынок? Может, помогу чем?

- А чем же ты мне поможешь, старче?

- А всем, чем могу, только скажи.

- Уж, часом, не колдун ли ты?

- А хоть и колдун, тебе то что, коли я тебе доброе дело сделаю?

- Ну, и то правда, - сказал Афанасий и поведал старичку о своей беде.

Посидел старичок с минуту, бородёнку свою пощипал, и спрашивает:

- А если я для тебя смотрины устрою, согласишься? Выберешь невесту краше своей Катерины! Влюблена в тебя по гроб будет.

- И что ж ты за это попросишь, отец?

- А ничего, - смеётся старичок, - уж больно ты мне приглянулся! Приходи завтра вечером в мою сторожку. Покажу тебе невесту. Если понравится, тут же под венец!

- А где ж ты живёшь? – спросил Афанасий, голова которого уже совсем от водки отяжелела.

- Так, за городом, в лесной сторожке, возле заброшенного монастыря.

И деревню назвал. Тут Афанасий на стол свалился, и до утра проспал. А как очнулся, так сразу свой разговор со старичком и припомнил. Лишь только свечерело, так к указанному месту и помчался. Глядь: деревня есть, а никакой сторожки нет.

Шёл мимо пастушок со стадом. Афанасий к нему:

- Скажи-ка, парень, а где здесь, возле вашей деревни, сторожка лесная?

- А не тут она, это дальше, через лес, возле старого кладбища монастырского. Только я вам, дяденька, сейчас туда ходить не советую. Время позднее, а люди про те места дурное говорят. Нечисто там.

- Да ладно тебе, - улыбнулся Афанасий, - там мой знакомый живёт.

Тут парнишка в лице переменился: стал белее первого снега. Да как погонит стадо, да как сам побежит! Вмиг одни следы на пыльной дороге и остались.

Посмотрел ему в след Афанасий, и что-то нехорошо ему стало, смутно - уж и луна как-то ядовито так с небес светит, и деревья как-то недобро костлявыми ветвями к себе манят. Но постоял, подумал, и пошёл туда, куда пастушок указал.

Темна и страшна была дорога через тот лес. Словно длинная, сырая пещера. «Уж не повернуть ли назад?», - подумал Афанасий, оглянулся, а обратного пути-то и нет! Плотно сомкнулись позади него деревья да кусты. «Всё, пропал!», - только и пронеслось у парня в голове. Кинулся он в сторону, через коряги-пни перепрыгивает, сердце вот-вот выскочит! Споткнулся, да и навзничь упал, едва не переломился. Смотрит - лежит он меж провалившихся могил да покосившихся крестов. Старое кладбище!

Вдруг глядь - впереди огонёк горит. Потом ещё. И ещё. Издали вереница огоньков приближается! Затаился Афанасий, а сам чуть-чуть благим матом не орёт. И видит, идут прямо на него со свечами в руках девушки красоты необыкновенной. Все в белом, волосы распущенные, на головах венки из лилий. А глаза-то у них пустые, мёртвые глаза. Покойницы! А за ними следом, словно пастух, знакомый старичок прихрамывает, ручонки потирает.

«Так вот каких ты мне невест показать-то хотел», - догадался Афанасий, и в сторону откатился. Лежит, ни жив, ни мёртв. Слава Богу, мимо прошли.

Подождал, отдышался парень, да и давай проверять на силу ноги!

Как бежал, не помнил. Выскочил на дорогу и понёсся без оглядки. И что же? Впереди ворота. Сторожка! Развернулся Афанасий, и было назад, а снова туда же вернулся. Как ни бегал, всё там же оказывался, у той проклятой сторожки.

«Эх, знать, судьба такая! - всхлипнул Афанасий. - Авось, пронесёт нелёгкая!», и ударил кулаком в ворота нетёсаные.

Жалобно скрипнули тяжёлые ворота, словно живые, и открылись. А за ними уж колдун дожидается, ласковым голоском пройти просит.

- Заходи, заходи, Афонюшка! Отведай хлеб-соль!

Прошёл Афанасий в старикову избу, словно в тумане. А там за накрытым столом - те самые мёртвые красавицы. Только теперь глаза у всех, словно угли, горят. Молчат, на него смотрят. 

- Присаживайся, гостьюшка дорогой, - завертелся вокруг Афанасия старичок. - Угощайся. Девицы нам и споют, и спляшут, а ты ешь да пей! Выбирай себе невесту.

А парню в рот и кусок не лезет. Налил он себе стакан водки, да и говорит:

- Выпей, со мной, старче, за душу мою беспокойную!

- Отчего не выпить, коль хороший человек просит, - ухмыльнулся старик. - Я ж говорю, больно люб ты мне, молодец! А ну, красавицы, айда в хоровод!

Тут выплыла из-за печи балалайка, завертелась и затренькала: будто кто невидимый на ней заиграл. Девицы повставали, и давай кружить по горнице. И холодом от этого танца так и веет!

- Выбирай, которая тебе люба, - шепчет старик Афанасию, - а то скоро устанут! 

А тем временем к балалайке бубен присоединился, и завели они плясовую, и покойницы загремели костями так, что все вокруг ходуном заходило. Шум, грохот, как на молотилке.

- Эх, была - не была! - вздохнул Афанасий. - Вон та мне приглянулась, чернобровая! Та, что на цыганку похожа.

- Ай, шельмец, недаром ты мне по нраву пришёлся, - загрохотал старик так, словно утёс обвалился. - Повезло тебе, смертному, это ж дочь моя единственная! Знать, с бесом породниться хочешь?! Совет да любовь! Ха-ха-ха!!!

И чернобровая девица тотчас плясать перестала, обернулась кошкой чёрною, да с визгом на Афанасия кинулась. Впилась в него когтями острыми, и давай на части рвать!

Дёрнулся Афанасий, и проснулся!

Лежит он в луже у кабака, а какой-то бродяга его за ногу дёргает: хочет сапог снять. Насилу отбился. Так и не понял, привиделся ему тот старик, или нет. Но проверять не стал...

Ну, постояли мы ещё с Афанасием, помолчали, покурили. Да и пошли по домам. Потом я его ещё раза два видел. На масленицу, под колоколом. Выпил, он тогда да хвастал мне: мол, полюбила его горячо красавица-цыганка, баронова дочка. Говорил, что даже кочевать с ними собрался. Я его отговаривал, он - ни в какую. Эх, жаль парня! Я ему всё втолковать пытался, что как только деньги у него кончатся, так и любовь к нему тут же остынет. Да всё напрасно. Не послушал он меня. Расстались мы, и больше я его не встречал.

Да, а как с Катериной-то? Так бросил её муженёк через месяц после свадьбы. Проигрался в карты, да и сбежал на Кавказ. Там, говорят, в первом же бою басурманы его и убили. Такая вот история. А вы говорите, примета! 

Продолжение следует... 

Дмитрий Седов
Москва (Россия)

Дополнительные материалы:

[Вернуться]