Raphael cada día

Как-то раз, закончив обучение, Савва Данилыч посмотрел в окно и печально вздохнул. На улице моросил препротивный мелкий дождик вперемежку с мокрым снегом: низкие облака толстой свинцовой крышкою накрыли Замоскворечье. Звон церковных колоколов напоминал о том, что масленичная неделя уже на исходе, и близко начало Великого поста. А по подоконнику весело чирикая, прыгал молодой воробей. Он будто пытался понять, чем это могут заниматься люди в такой замечательный денёк, почему не спешат на воздух?

- Вот ведь глупая птица, - грустно улыбнулся Савва Данилыч, - наверное, ещё ни разу весны не видал, а так радуется, будто она уже пришла. Что с ним будет, когда она во всей красе перед ним явится? От счастья, наверное, помрёт, бедолага?

Мастер мой вздохнул снова, теперь уже решительно - как артист перед тем, как выйти из-за кулис - и я понял, что сейчас последует очередной рассказ. И не ошибся. Действо началось.

- Про случай этот поведал мне один проезжий барин: в награду. Так и сказал: «Это вам, Савва Данилыч, за душевное отношение, на память. Давненько не встречал мастера, который с заказчиком не только о деле говорит, а ещё и умеет интересною беседою увлечь. Вот вы пока в моей шкатулке музыку чинили, сколько разного мне порассказали? И я вам в ответ кое-что презентую».

Историю этого барина я обычно рассказываю от его имени: «Было это лет пятнадцать назад. После того, как мы при государе нашем Николае Павловиче, славно турок побили. Я тогда по слабости здоровья вынужден был выйти в отставку, и вернулся в своё родовое имение. И сразу пришлось взяться за дела: престарелые родители мои доверились приказчику, а он оказался редкостной канальей. Едва не пустил нас по миру. На его счастье, помер, прохиндей: иначе мой денщик, Стёпка, его бы в капусту изрубил. Вот про Стёпку, собственно, и сказ.

Лихой был гусар! Сам Дорохов бы его хвалил, не нахвалился. Смерти не то, что не боялся, а, похоже, это она его боялась. Ни пулей его не могла достать, ни клинком. Он мне ещё при случае хвастался: "Я, ваше благородие, смерти оттого не страшусь, потому как однажды цыганка, любовь моя жгучая, меня заговорила. И не будет мне раны жестокой, и погибну я не от оружия белого или горячего, а от того, что за век свой наживу. А что же у гусара нажито? Ничего, кроме как вошь на аркане, да ветер в доломане. Одно только его богатство: честь, да что под кивером – голова. Да и она-то хороша, когда рядом товарищи верные!"

Нашему полку в ту пору чаще приходилось время проводить на аванпостах да в камволанах, чем на биваках: мы с турками тогда крепко схватились. Ох, и славное же дело было под Кулевчой! Конечно, басурмане нам крови попортили изрядно. Хотя наш брат больше от тамошней гнилой погоды страдал - я вот тогда со своею кумою-лихорадкою знакомство-то и завёл. Да! Война была нелёгкая. Зато турки-то с нами потом, известное дело, сами дружбы искали: битый к тому, кто побил, за защитой поспешил. Вот как. Учили уж мы их уму-разуму немилосердно!

Иной раз, только покажется неприятельский разъезд, Стёпка нарочно поближе подскачет, и ну гарцевать: глаза горят, как угли, саблей воздух режет, коня дыбит, на бой вызывает! И тут уж редко ему соперник не отыскивался. И закружатся они в кровавом танце, и начнут полосовать друг друга, да так, что только звон в ушах! И вдруг - ах! - Стёпкин поединщик летит из седла. А Стёпка едва присвистнет, как Соловей-разбойник, и остальных басурман словно ветром сдует. Страшно боялись они его: слава о Стёпке-удальце в армии турецкой была не меньше, чем в нашей. А уж валашские крестьяне о нём разве что песни не слагали.

Приехали мы как-то в одно село, зашли в корчму, тут нам сразу хозяин и заявляет:

- Для господ гусар угощение бесплатно, ибо среди вас Стефан Бесстрашный!

Ну, Стёпка, конечно, подбоченился, усы покрутил, да и спрашивает:

- А что, любезный, неужто ты меня знаешь?

- А кто ж тебя не знает, - отвечает корчмарь, - слава твоя вперёд тебя летит! Ты только на коня, а она уж в седле, ты только за плеть, а она уж вскачь мчится, ты только на пригорок, а она уж с пригорка, ты только в лес, а она уж по ту его сторону!

- Сладко начал, а не горько ль кончишь?

- Не мною начато, не мне и кончать, - грустно улыбнулся корчмарь. - Скажу только, что ты, Стефан, так бесстрашен, словно саму Смерть обогнать хочешь. А она этого не любит. И не прощает.

- Так уж и не прощает? А ей ли прощать?

- Может, и не ей, да только ей-то это не ведомо. Не любит она, когда её кто-то опередить пытается. Так что будь осторожен, поверь мне: захочет однажды Смерть тебя испытать, устроить с тобою скачку наперегонки. И не откажешься, и нелегко же тебе придётся! И саблею своей от костлявой не отмашешься, и лихой скакун тебя не вынесет. Особенно, когда Смерть от злости к тебе голову совсем потеряет. Если уже не потеряла: ведь ты же заговорённый. 

Ничего не сказал в ответ Стёпка, но в тот вечер больше не проронил ни слова: только пил горькую. А на следующее утро выступили мы из села, и Стёпка был, как прежде, удал да весел. И про разговор с корчмарём вроде, как и забыл. И в первом же бою сразу двух басурман уложил: меня, между прочим, от верной смерти спас.

Ну, а потом турецкая кампания закончилась, мне моя кума-лихорадка да поранения дальше служить не дали, а у Стёпки полная выслуга вышла. Ну и предложил я ему ко мне уехать. Так и прибыли мы с ним в моё именьице, порядок наводить: все в орденах-медалях, в шрамах-заплатах, да с пустыми карманами. Денег едва хватило до дому доехать. Да ничего, зажили. Сначала тяжеловато было, да Стёпка такую сноровку проявил, что дела начали быстро поправляться. И вот он сначала женился, а потом и я.

И всё вроде хорошо пошло: мне грех жаловаться, и у Степана дом - полная чаша, и жена красавица, и дети - один к одному. Да вот только в последнее время стал замечать я: Степана словно подменили. Стал он какой-то сухой да прозрачный, как лиственница зимою. Куда исчез знакомый мне цветущий весельчак, жизнелюб и удалец? И работу стал делать как-то без души. А однажды приходит ко мне бледный, пот со лба градом катит:

- Отпусти меня, Михал Савельич, Христа ради!

- Ты чего ж это, Стёпушка, - спрашиваю я в волнении, - случилось-то что?

- Не спрашивайте, ваше благородие, только позвольте мне с семьёю завтра же съехать.

- Ну, неволить я тебя не стану, - говорю, а сам вижу, как у Степана руки дрожат, - коли такая спешка приключилась. Но позволь хотя бы тебя угостить сегодня вечером на дорожку: чай, не чужие друг другу люди. Посидим, службу нашу гусарскую вспомним, да расстанемся по-людски.

Поблагодарил меня Степан, и вещи побежал укладывать. А чуть стемнело, пришёл.

Сидит Степан за столом белый, как скатерть, хмурый, как небо перед грозой, и молчит. А я его не тороплю. Хотя страсть как узнать хочется, с каких это таких пирогов мой старый боевой товарищ, а нынче дельный управляющий, съехать от меня желает? Чем же это я его обидел? Или не я? А может, это сосед мой, Евграф Дорофеич, бывший генерал-майор, большего Степану посулил? То-то он всегда, как у нас бывает, его нахваливает!

Вот выпили мы немного, закусили, я нашу службу вспоминать начал, разговор мало-помалу завязался. Стук-звяк стаканы, и закуска на тарелках не залёживается. Смотрю, а тревога вроде как у Степана с лица спала. Обрадовался я, думаю, а вдруг уговорю остаться? И только я это дело собрался как-то начать, как вдруг Степан заговорил:

- Ты не серчай на меня, Михал Савельич, но только потому я к тебе пришёл, что вместе нам довелось лиха хлебнуть. А так - уехал бы, и поминай, как звали. Только пыль столбом!

- Так в чём хоть причина-то, объясни? Неужели чем тебя обидел? Мало жалованье, так добавим! Али в чём другом подсобить надо?

- Нет, ваше благородие! Пришла такая беда, что никто мне не помощник.

- Да ты расскажи, а мы уж разберёмся. Али хворь какая напала, али долг какой у тебя внезапно образовался?

- То-то и оно, что долг. И хуже самой страшной хвори. Помните ли вы того валашского корчмаря, что со мною беседу вёл?

Я-то, понятное дело, эту историю уже и забыл. А Степан мне её напомнил. Потом выпил ещё водки, да продолжил:

- И пришла, ведь костлявая. Сама. Недели две тому назад. Я чего-то не спал. Ворочался-ворочался, встал, вышел во двор. Любуюсь луною да безмолвием: только сверчок в кустах трещит. Вдруг слышу, за амбаром стучат так тихо: стук-звяк, стук-стук-звяк, стук-звяк... Думаю, неужто кто из заезжих лиходеев стенку простукивает, по кирпичику разобрать собирается? Подкрался я незаметно к амбару. Гляжу: стоит ко мне спиной фигура. И на колоде косу правит. Подхожу эдак, сторожко, да громко спрашиваю: "Ночи доброй, мил человек! И что ж ты у моего амбара делаешь, гость незваный?" А фигура-то поворачивается ко мне, и вижу я - вместо лица - голый череп! Как на духу скажу: струхнул я! Так под турецкими пулями да ятаганами со мной не бывало. Стою, молчу. А фигура щёлкает зубами гнилыми: "Что, признал, служивый?" "Как не признать, - говорю, - чай, не раз встречались на полях кровавых, ваше загробие". "Стало быть, готов ответ держать?" "За что же это?" "Как за что? За то, что посмел тягаться со мною! За то, что славой своею косу мою перерубить сумел!" "Это когда же, ваше бессмертие?" "А вот когда: в полях валашских! Только сегодня её и починила". "И не стыдно врать-то, ваше загробие?" "А коли и вру, тебе не о том думать надо, а о том, как голову свою пропащую спасти". "И как же это, если вы уж за нею пришли?" "А я тебе фору дам. Устроим скачку. Наперегонки. С уговором. Коли успеешь раньше меня до кладбища доскакать, то будешь жить-поживать, пока срок не выйдет. Ну, а не успеешь, так дух из тебя вон. Идёт?" Стою я, соображаю: кладбище на другом конце деревни, а дальше - овраг. Стало быть, хочет загнать меня безглазая. "А ежели откажусь, ваше загробие? - спрашиваю, чтоб время протянуть: ведь понял уже, что не отвертеться. - Или отсрочку попрошу?" "Вышла тебе отсрочка! А откажешься, то не только всю твою семью изведу, но и барина твоего: у меня к нему тоже счёт имеется".

Тут опрокинул Степан ещё одну стопку, прежде чем заговорил снова:

- Понятное дело, согласился я. Едва вывел коня своего из конюшни: всё хрипел, приседал, никак не шёл. Но вот вскочил на него, без седла и узды, да говорю: "Что ж, ваше загробие, посостязаемся!" Ухмыльнулась Смерть, оседлала косу свою, и проскрежетала: "Ну, Степан, скачи!" И погнал я коня, а тот и рад - прочь со двора! Оглянулся: а костлявая уж на косе своей гарцует. Я коню в гриву вцепился, да шенкеля ему голыми пятками. И вдруг слышу свист за спиной: мчится за мною Смерть! А я скачу, не оборачиваюсь, конь словно крылья обрёл. И чудится мне, будто снова я в сражении лихом, и гонится за мною вся рать басурманская, из пушек-ружей палит, а мне надо в крепость непременно попасть - там спасение моё! И вот уже вижу вал крепостной, и стены, и мост опущен, и с башни кто-то призывно машет - и тут ба-бах! - прямо в спину мне, промеж лопаток что-то пришлось! Почище ядра! Тут я из седла и вылетел, через кладбищенскую ограду - и мешком на лопухи, возле часовенки - бац! И слышу, как рядом в темноте Смерть зубами стучит: "Ну, гусар! Повезло же тебе". Смотрю: да это же башка её костяная! Пустые глазницы огнём горят. Так вот что она мне в спину метнула, чтоб меня остановить! "Повезло тебе, - повторил череп, - да не надолго". "И когда же снова ждать, ваше загробие?" - спрашиваю, едва зубами на зуб попадаю. "А не раньше, чем вовремя. Уговор-то помнишь? Вот! Как срок выйдет", - простучала костяшка, да укатилась прочь.

Тяжко вздохнул тут Степан.

- С тех пор и не сплю я вовсе. Всё жду. Не уйти мне, Михал Савельич, от новой скачки со Смертью. Решил я не маяться, попусту время не тратить, да податься отсюда в места намоленные, в Звенигород. Сниму грех с души, покаюсь, встану с семейством под защиту святого креста. Потому-то попросил дать мне расчёт немедля. Вот и весь сказ.

Тут умолк Степан, а мне и сказать нечего. Крепко обнялись мы, и ушёл он к себе домой походкой твёрдою, будто и не пил вовсе.

Проводил я его, а уснуть не могу. Всё думал о том, что Степан мне поведал. Лишь под самое утро задремал. Вдруг, трясут меня, будят:

- Батюшка, беда! Степан, Степан наш убился!

- Как - убился?! - хмель да сон у меня из головы наперегонки долой выскочили.

А вышло вот что. Ушёл Степан ночью от смерти, да днём далеко не уехал. Перевернулся воз его с добром, в овраге у кладбища. Этим возом его и придавило. Насмерть. Вот так-то. Поквиталась с ним костлявая. Ведь башку-то свою она от злости к Степану и впрямь потеряла! А что до уговора, так живому со Смертью договариваться, что и не рождаться вовсе: всё одно, обманет.

Продолжение следует...

Дмитрий Седов
Москва (Россия)

Дополнительные материалы: