XXVIII. Возвращаясь на театральную сцену
XXVIII. VUELTA A LOS TEATROS
Завершив четыре концерта, я уехал Гвадалахару, Монтерей, Мексику… В Мексике я чувствую себя, как в Испании. По правде говоря, находясь в любой точке Америки, я словно дома, но Мексика – что-то особенное. Наверное, потому что я обрел там много друзей, а это очень помогает в длительных гастролях.
И везде повторялся необыкновенный прием.
С Кармен Севилья, в моей гримерной, после премьеры
Я совершил эту поездку, глядя на все глазами человека, который возвращается в то место, где когда-то пережил очень волнующие моменты, и который считал, что никогда не увидит его вновь. Так было в Мексике. Так было в Нью-Йорке.
Перед моей свадьбой, я провел в Нью-Йорке очень долгий сезон. Мой дом находился на Форест Айлс, между аэропортом “Кенеди” и Нью-Йорком. Это был очень красивый дом с садом. Нью-Йорк – город ослепительный, живой, активный, необыкновенный и столица театрального мира.
Первый раз для выступлений в Медисон-Сквер-Гарден я приехал в Нью-Йорк в 1967 году. Затем я часто приезжал в Фельт-Форум, который является залом в том же самом Медисон и вмещает девять тысяч человек. Он поменял много имен. Сначала был Фельт Форум, потом Парамаунт… Но больше всего я выступал в Карнеги-Холле. Туда я приезжаю практически каждый год. Как-то раз так сложилось, что на фасаде висели афиши Монтсерат Кабалье, Артура Рубенштейна и мои. Я тогда почувствовал, что это было лучшее соседство.
В тот приезд, о котором я рассказываю, я снова оказался в Карнеги-Холле. Я могу сказать, что мой дом, выражаясь театральным языком, - это Карнеги, и так выходит, что в некоторых случаях я ему изменяю и отправляюсь в Радио-Сити.
Радио-Сити – фантастический зал для выступлений, потому что, несмотря на то, что он огромен, всегда присутствует чувство, что публика располагается высоко и, вместе с тем, очень близко. Но однажды все пошло очень неудачно. Я вышел с той стороны, где находятся лестницы, по которым поднимаются знаменитые “Rockettes”, и, не знаю, почему, начал подниматься...
С моим дорогим Антонио Минготе.
Так, приветствуя аудиторию, я поднялся до четвертого уровня на глазах у публики. И уже там, оказавшись наверху и глядя на панораму со зрителями, я вспомнил про свой страх высоты и то, что это у меня вызывает головокружение. “Как же мне теперь спуститься?” – спросил я сам себя. Дело было в том, что единственное ограждение, которое там имелось, представляло собой подобие толстой веревки. Полагаю, что это был самый некрасивый спуск в моей жизни. Я спускался, схватившись за веревку, как за перила, но она колебалась, оттого что я опирался на нее слишком сильно, и публика, должно быть, пронаблюдала кое-что весьма необычное. Такие вот дела...
Карнеги-Холл – мой дом, но правила этого театра – очень строгие, и, в сравнении с другими залами, имеется много отличий. Так, например, выходить на сцену можно исключительно с левой стороны от зрителей. Правая сторона закрыта. Мне же, определенно, нравится выходить с правой стороны с точки зрения зрителей, то есть для меня – это левая сторона. Предрассудок ли это? Так это и есть, но в любом случае этот предрассудок слишком сложно осуществим в таком зале, как Карнеги. Что же я делаю? Я выхожу с левой кулисы от зрителей, той, которая открыта, прохожу за оркестром так, чтобы меня не было видно, и появляюсь справа, как всегда.
Еще одна особенность их регламента заключается в том, что нельзя пройти в гримерную. Никому. Я полагаю, что если бы президент Соединенных Штатов прибыл с намерением поприветствовать артиста, который выступает, ему бы пройти не позволили. Во время моего последнего выступления мне пришлось принять меры, чтобы дали разрешение пройти нескольким человекам, среди которых был Томас Муньос. Согласие дали, но все же это не делает им чести.
Кроме того, сцена закрыта до момента начала. Предоставляется время для репетиции, и столько, сколько нужно. Но, как только репетиция закончена, двери, ведущие к проходу на сцену, запираются на ключ. Что же касается меня, так, я люблю минут за двадцать или полчаса до того, как откроются двери зала, выйти на сцену, взять несколько нот, чтобы разогреть голос и попробовать акустику, хотя и знаю, что она изменится, когда зрители займут свои места. Но я сделать этого здесь не могу.
Конечно, взамен предоставляется просторная гримерная, огромная, где находится даже рояль, если нужно порепетировать. Это больше, чем просто гримерная, это просторная квартира, в которой есть даже гостиная.
С Хосе Мариа Поу.
Не так давно я обсуждал с Хосе Каррерасом те изменения, которые произошли в Испании в театральном деле. Он мне говорил, что еще восемь или десять лет назад он был лишен возможности выступать в полудюжине мест. Сейчас же, взамен, он может выступать во многих других местах, потому что была осуществлена политика инвестиций и реставрированы театры, что привело к тому, что в любом городе, пусть даже самом маленьком, существует театр, не только достойный, но и удобный и гостеприимный, хотя гримерные и не такие, как в Карнеги.
Конечно, большой размер не может являться синонимом качества. Я помню выступление в Австралии, в театре “Опера”, огромном, как гигантский корабль. Во время репетиции я отметил, что акустика была плохой. Во время выступления она оказалась еще хуже. Надеюсь, что они сумели решить эту проблему.
За исключением этого инцидента, который был, впрочем, больше, чем просто инцидентом, потому что носил постоянный характер, я с удовольствием вспоминаю Сидней, Перт, Мельбурн...
Я пересматриваю театры, добрался даже до границ Монголии, с русской стороны. В России все началось с кино. Если же сказать более точно, то все началось с Леонардо Мартина.
Выступал я как-то в Театре Сан Фернандо в Севилье. Все это произошло на заре моего творческого пути. Сейчас миновало уже столько времени, что Сан Фернандо больше не существует.
С министром культуры того времени Пилар дель Кастильо
Я привез спектакль, который назывался “Noche de Ronda” или “Festival en color”. Для севера страны мы использовали одно название, для юга – другое. У нас все шло и не плохо и не хорошо. Мы выплачивали пунктуально, это было, но мы не зарабатывали ни дуро.
В один прекрасный день, открыв дверь, Пако Гордильо мне сказал:
- Niño, этот сеньор хочет с тобой познакомиться. Он кинопродюссер.
Пако всегда звал меня “Niño”, а понятие о кинопродюссере звучало для меня слишком чужеродно, поскольку единственное, что я хотел тогда, так это быть успешным исполнителем своих песен.
Леонардо вошел и сказал:
- Я вас поздравляю. Я еще никогда не встречал человека, который бы выступал на сцене столь эмоционально.
И он продолжил, высказывая много хвалебных вещей обо мне. Ближе к концу, когда собрался уходить, он меня спросил:
- А вы не хотите сняться в кино?
С Марией Хесус Вальдес
Я этого совершенно не ожидал, и он застал меня врасплох.
- Я? – спросил я изумленно.
Возможно, в это сложно поверить, но, поразив меня, он не вызвал каких-то особых надежд. По принципу, который уже упоминался, а именно: “это не входит в мои планы”. Ну, а дальше последовало наше обсуждение с Пако, в результате которого мы пришли к выводу, что выход фильма может способствовать успешному развитию моей вокальной карьеры, потому что это предполагало тысячи и тысячи афиш, разбросанных везде, без какой-либо дополнительной рекламной кампании. И мы решили, что, с такой точки зрения, это может быть дополнительным подспорьем мне как певцу. А дальше случилось так, что кино, соблазнив однажды, сумело меня захватить.
Первым фильмом стал фильм “Когда тебя нет”, и его поставил Марио Камус. Позже он снял меня в “На закате солнца” и “Пусть говорят”. Еще позже ему на смену пришел Винсенте Эскрива, который поставил для меня “Хулигана”, “Ангела” и “Не прощаясь”.
Я отлично помню свои первые дни на моей самой первой кинокартине. Я вставал в шесть часов утра и в восемь был уже на съемочной площадке, пока не уезжал домой. Поскольку я вставал так рано, к полудню мне приходилось снова бриться, чтобы продолжать сниматься.
Так случилось, что какие-то господа приехали из России на Фестиваль в Сан-Себастьян и стали интересоваться моими фильмами, которые там не шли. Они приняли решение купить их все, чтобы привезти и представить их в стране, которая тогда называлась Союзом Советских Социалистических Республик (СССР).
Закончив в Мадриде, я начал серию концертов в различных странах. В моем обожаемом Мехико.
Фильм “Пусть говорят” был переведен на русский язык и имел большой успех.
Так случилось, что какое-то время спустя в офис Пако Бермудеса пришло письмо из Госконцерта, официальной организации, в котором мне предложили дать серию сольных концертов в России, поскольку русская публика хотела меня видеть живьем. Из чего проистекло это желание? Из фильмов же.
Дело заключалось в том, что в глазах официальной Испании СССР представлялся чем-то вроде киношного дьявола. Испания была антикоммунистической диктатурой, а СССР – колыбелью коммунизма. И более того, у меня в паспорте было написано: “действителен по всему миру, за исключением России и ее союзников”.
Нам все представлялось столь сложным, что мы сообщили в ответ, что не располагаем временем для заключения предварительных договоренностей. Но предложения продолжали поступать. Нередко случалось, когда из офиса Бермудеса нас уведомляли, что получено еще одно письмо из Госконцерта.
Они так настаивали, что мы принимаем решение согласиться, хотя все достаточно сильно осложнялось проблемой получения разрешения, виз, иными препятствиями.
Но внезапно все трудности отпали. Я отправился в Париж и сдал свой паспорт в Посольстве Испании во Франции, а мне выдали другой, действительный только на время поездки. Так все это происходило в 1969 году, и у моей страны не было дипломатических отношений с СССР. Я прибыл туда и дал - не больше не меньше - сорок концертов, которые начались в Санкт Петербурге, называвшемся тогда Ленинградом.
Это был огромный опыт. Хотя мне и было трудно приспосабливаться к реакции публики иного сорта. В Испании и Америке я выходил на сцену и – ууууууааааа!!! – слышал приветственные крики. Здесь было не так. Здесь выходишь при полной и почтительной тишине. И даже более того, когда я заканчивал, имея привычку, что Буэнос-Айросе или Мадриде еще до того, как прозвучит последняя нота, уже аплодируют, здесь все было по-другому. Я заканчивал, и в течение пары тоскливых секунд можно было услышать только тишину. Я говорил себе: “Ты совсем не нравишься”. И нервничал. До тех пор, пока не произошли две вещи: одна, когда мне решились разъяснить, сказав, что мои выступления очень нравятся, но такова манера реагировать на артистов, и вторая, когда, по прошествии некоторого количества дней, раздались крики “браво” и атмосфера стала такой же теплой, как и в Америке.
Я часто возвращался в Россию. Нелегко понять то искреннее отношение, с которым принимают меня, учитывая, что я пою по-испански. Удивительно видеть мои афиши на улицах Москвы, написанные на кириллице, на которых единственное, что мне понятно, - это мое лицо.
Конечно, сначала приходили зрители, которые, по большей части, изучали испанский язык, но я побывал даже, как уже говорил, на границе с Монголией, и везде меня принимали восторженно.
Вот уже восемь лет, как я не был в России.
Я вернусь.
Перевод Natalia A.
(Арутюновой Натальи)
Опубликовано 28.03.2010
Новая редакция 19.09.2015