IX. Большой рывок. Подготовка к Бенидорму. La Galera. Я сменяю метро на такси

IX. EL GRAN SALTO. SE PRAPARA BENIDORM. LA GALERA. CAMBIO EL METRO POR EL TEXI.

В один прекрасный день маэстро Гордильо пришел с приятным известием: меня собирались прослушать на La Voz de Madrid (Голос Мадрида), в рамках отбора на фестиваль в Бенидорме.

Один из редких дней, когда я мог наслаждаться морем и солнцем.

Когда у радиостанции на улице Иларион Эслава была немного похожая на маленький театральный зал студия с местами для публики, где в течение трех месяцев должен был проходить полуфинал отбора на фестиваль. Именно там, много лет спустя, я поставлю Raphael Shaw для канала SER.

Прежде чем продолжить тему фестиваля, я хотел бы сделать несколько уточнений.

К тому моменту, когда начинались отборочные соревнования, я, благодаря отцу Пако, уже пользовался некоторой безоговорочной поддержкой, вот хотя бы, например, братьев Гарсия Сегура (через несколько лет Альфредо станет моим сотрудником и очень хорошим другом). Но было и упорное сопротивление: Аугусто Альгеро-отец категорически возражал против моего участия в фестивале. Я никогда не мог понять такого отношения, потому что со временем он стал моим другом.

С другой стороны, была одна девушка по имени Марибель Льяудес (потом она станет более известна как Карина), приходившая в издательство на репетиции. Она уже побывала в Бенидорме с песней Мануэля Алехандро и ничего не получила. У нее было огромное желание попытаться еще раз, но был выбран я.

Это стало великим огорчением для Марибель и довело до обморока ее матушку, которая, говоря на нашем профессиональном арго, «ее проталкивала».

Как и везде, в Бенидорме были интриги, удары исподтишка и сговоры на любой вкус. Там мечтали о громких именах, и мне пришлось, в каком-то смысле, войти через заднюю дверь.

Признавая еще раз правоту моей изумительной матери, скажу, что это походило на двор Борджиа: куда бы ты ни глянул - попытки вставить палки в колеса, а если бы зависть проявлялась сыпью, то коридоры фестиваля и пространство за занавесом были бы, по крайней мере, когда я там крутился, переполнены чешущимися людьми.

Как всегда бывает в таких случаях, в тот день, когда устроили коктейль, чтобы вручить мне чек и «чествовать» меня как победителя, все присутствовавшие закатывали глаза, будто видели небесные куличи, и на полном серьезе говорили, будто о том, что Рафаэль победит, они знали прямо от рождения. Там прозвучал богатый ассортимент фраз относительно успеха. Приведу вам некоторые примеры: «Сколько раз я говорил, что если появился этот мальчик, всем остальным откажут…» Так говорили самые сдержанные. Менее сдержанные восклицали, сыпля соль на раны проигравших: «Кому пришло в голову явиться на фестиваль в тот год, когда приехал Рафаэль?» Самые смелые: «А сколько раз я уже несколько месяцев назад, да - несколько месяцев назад! называл имя этого юноши как бесспорного победителя?» У «информированных» была другая реакция: «Мальчик, который пел с колыбели (потому что я знаю о его жизни все, однозначно) и которому дали в Австрии премию, когда ему было девять лет, должен был победить, кто бы сюда не приехал».

Этим я мог бы заполнить еще четыре страницы, но я уже устал повторять глупости, которые говорили некоторые. Те самые, которые всего несколько дней назад не только не дали бы за Рафаэля ни одного дуро, но и нарочито мрачным голосом и с лезшей из ушей злобой утверждали, что я полное дерьмо, так вот – те же самые люди клялись добрым именем своей матери, что в Бенидорме победил лучший, и что «сегодня Рафаэль – самое лучшее, что есть в Испании». Что толку перечислять эти предсказания!

В этих воспоминаниях я ограничиваюсь тем, что рассказываю о событиях так, как я их пережил.

В Бенидорме все было именно так, как написано ниже.

Чтобы сформировать десятку, участвующую в конкурсе, не хватало лишь одного последнего исполнителя. Недоставало певца. И не обязательно в том жанре, в котором пел я. Но я, со своей обычной дерзостью, был более чем настроен взяться за то, что мне предлагали.

Тогда в моде был твист, и я, естественно, согласился петь твист. Так же беспрекословно, как если бы мне велели петь оперу. Ну я бы и ее спел! Я уже сказал, что взялся бы за все что угодно.

Чтобы не быть многословным: меня выбрали дополнить список.

Мне дали четыре песни. Естественно, они были новыми, и мне пришлось ходить в разные издательства репетировать их, чтобы потом спеть перед публикой. 

Публика меня никогда не пугала. Она привлекательна. Я уже с детства привык к ней. Сначала – школьный хор и сарсуэлы отца Эстебана. Потом последовали конкурсы на радио и другой опыт, и (я без колебаний могу это утверждать, потому что для меня это так естественно, что я не вижу в этом никакого достоинства) я никогда не боялся публики.

Уважение – глубочайшее. Страха – никакого. Я вижу в публике своего союзника. И никогда – врага. Более того – я чувствую себя под ее защитой. До такой степени, что если однажды по какой-нибудь причине я буду не в форме, я скажу: «Минуточку, как вы сами услышите, сегодня мне не по себе. Я приболел. Так что если я как-нибудь дам петуха… или в какой-то момент сделаю что-то не лучшим образом, ну… простите меня, пожалуйста. И не беспокойтесь, концерт будет исполнен с первой до последней песни. Я ничего не пропущу».

И они знают, что и в самом деле будет так.

Этой откровенностью я превращаю публику в моего сообщника. Так как я уже облегчил свою совесть, мне не надо ничего скрывать и все идет как по маслу. И зрители выходят, говорят что-нибудь вроде: «И это он приболел! Надо будет послушать его, когда он будет здоров!»

Вот так всегда строились мои отношения с публикой. Люди знают, что я откровенен, и что бы ни случилось, всегда буду абсолютно лоялен с ними. И они прикрывают меня. Дела обстоят так, что если в моем голосе заметно что-то странное (потому что я простыл или устал после долгой поездки), то найдется (всегда!) кто-нибудь, кто крикнет: «Не напрягайся; нам достаточно видеть тебя!»

Это мне кричали на протяжении моей карьеры – такой длинной! – на всех языках. Даже на русском.

Перенесемся в другое время… много лет спустя…

Это случилось в Мексике (на эту тему у меня есть гораздо больше историй, но эту я помню особенно хорошо) и совпало с периодом, когда я впервые пробыл там семнадцать дней подряд, в одиночку выступая в театре на три тысячи мест. Там такого еще не видели (как не видели в Испании того, что я перед этим устроил в театре Сарсуэла и во Дворце Музыки, но до этого мы дойдем в свое время).

Было воскресенье, день моего прощанья. Кому-то пришло в голову устроить конкурс паэльи, в котором приняли участие Марио Морено, Кантинфлас (какое великое имя, какой гений в стольких областях!) и мои близкие друзья Хакобо Заблудовски и Мигель Алеман, сын бывшего президента Мексики и нынешний губернатор штата Веракрус. Был также Габриэль Гарсия Маркес и владелец Televisa Эмилио Аскаррага, который недавно скончался.

Так вот, Заблудовски привез из Испании воду (это очень важно для варки риса) и заказал морепродукты в Галисии, уже доставленные к тому моменту.

Естественно, он и словом об этом не обмолвился, и будучи, таким образом, во всеоружии, победил в конкурсе. В своей хитрости он сознался только позднее. Хотел бы я знать – было это правдой или потом он просто решил выпендриться.

В Мексике люди привыкли ужинать достаточно поздно. Сейчас это уже не так. Я предупредил, что в какое-то время мне придется уйти, чтобы прилечь на сиесту (священную в силу необходимости), потому что в половине восьмого я должен петь, и кроме того, речь шла о моем последнем дне, дне моего прощания с мексиканской публикой в этом сезоне.

Но мое предупреждение они пропустили мимо ушей, и когда мне удалось сбежать, была уже половина шестого. Или больше.

В общем, я примчался в театр, так и не поспав. Это было ужасно, по-настоящему ужасно. Я вышел на сцену в такой спешке, что не смог даже побриться.  Я просто задыхался, мне не хватало воздуха, и ясное дело… вырвалось несколько петухов!

Но так как у меня хватает мужества, чтобы суметь остановиться и облегчить свою совесть в столь неблагоприятных условиях, в середине третьей песни я резко оборвал пение, заставил оркестр замолчать и сказал этим трем тысячам зрителей: «Вы слышали, как обо мне говорят, что я большой профессионал… Это ложь!»

Напряженное ожидание, смущенный шепоток, и я продолжаю: «Ложь! Хороший профессионал не сидит на пирушке и не обжирается до пяти с лишним вечера, не является в театр запыхавшись, и, будучи в таком жутком состоянии, не выходит на сцену как ни в чем ни бывало. Или же – запомните это – с сегодняшнего дня я больше не являюсь хорошим профессионалом».

Зрители начали кричать «нет» и аплодировать. Но я попросил их замолчать и продолжал: «Я всегда признаю за собой недостатки и ошибки. Если бы я был таким хорошим профессионалом, как все говорят, моим долгом было бы отложить сегодняшний концерт, потому что я не в форме. Но так как я знаю, что многие из вас приехали из Пуэблы или Веракруса и из других городов… так как я понимаю это, я буду петь. Сегодня у меня последний день, и я не могу предложить, чтобы вы пришли завтра. Вы не можете остаться без концерта по моей вине. Так что с вашего разрешения я продолжаю. И пусть будет, как Бог решит».

Сказать это и оставаться спокойным – это было нечто. Нечасто в этом сезоне мне приходилось чувствовать себя так. И наверняка после окончания недоверчивые пройдохи, которые всегда попадаются в публике, уходили, говоря «Все это было подготовлено заранее. Он же был совершенно здоров… а петухов в начале делал специально, чтобы устроить этот номер. Он нас разыграл!»

Вот они, всезнайки, которые ничего не понимают.

Большинство моей публики знает, что я искрений человек, всегда. И поэтому доверяет мне... а я – им.

То, что возникает между мной и публикой, взаимное доверие, которое существовало всегда, трудно объяснить словами.

Судя по тому, что мне рассказывали, всегда найдется кто-нибудь, кто спутает мою природную искренность с заранее обдуманным сценическим трюком.

Как было один раз в мадридском Дворце Музыки...

Я всегда устраиваю так, что на моих концертах у края сцены, на виду у всех, мне ставят пюпитр со словами моих песен... на всякий случай. И в тот вечер я плохо начал одну песню, «Si, pero no».

Есть такие песни, что если уж ты их начинаешь, то до самого конца ничего непредвиденного не случается. Ты их сам реконструируешь. Переставляешь слова во время пения и обычно выходишь победителем. Мне удается довольно хорошо исправлять ошибки на полном ходу и нет необходимости останавливать мотор. Но есть и другие - такие, что если ты их начинаешь плохо, то не видать тебе конца как своих ушей. Все тогда идет неудачно. Ну так вот, эта песня, «Si, pero no», относится именно к этой категории. И в тот вечер во Дворце Музыки так и случилось. Случилось со мной. Я сразу перестал петь. Я моментально остановился и спокойно пошел к пюпитру, в то время как оркестр продолжал играть, как говорится, ad libitum (лат. как попало, в свое удовольствие). Я не торопясь нашел страницу с вышеназванной песней, и, когда добрался до нужного листа, ограничился тем, что воскликнул «А, ну да, конечно!» и снова запел ее comme il faut (фр. как надо), как говорят во Франции.

Это, естественно, не было придумано заранее. Я никогда этого не делал. Я все делаю так, как получается. Поэтому я часто ошибаюсь. И поэтому же в других случаях попадаю в яблочко.

Мне кажется, что то, о чем я вам только что рассказал, очень хорошо все поясняет и служит тому, чтобы у моих читателей сложилось наилучшее представление о главном аспекте этого романа, который я так давно кручу с публикой: взаимное доверие.

Возвращаясь к фестивалю...

Я был полон надежд. Я знал, что для меня он может оказаться большим прорывом. В ту пору Бенидорм мог стать грандиозным трамплином. У меня было четыре песни. И все четыре прошли в финал.

В очень короткий промежуток времени (отборочные соревнования проходили в течение двух месяцев или около того) я начал понимать реальное положение вещей и смотреть вперед. Строить планы. Мечтать.

На премиальные деньги я собрался вытащить мою семью из злополучной комнаты в Карабанчеле и реализовать кое-что, что моя интуиция рекомендовала мне как гигантский шаг к славе: оплатить обложку журнала Primer Plano (первый план), который в ту пору был таким крутым, что круче не было среди журналов, посвященных кино и театру. Он был не только единственным в своем роде (что я знал), но и имел большой авторитет и пользовался огромным успехом у части публики. Я чувствовал, что появиться на обложке журнала Primer Plano - лучший способ войти через парадный вход. Так как этого было мало, я еще планировал оплатить обложку другого журнала, Noche y Dia (ночь и день), а также...

В общем, сказка про молочницу. Но в моем случае только до определенного места. Потому что у меня не было никакого желания разливать кувшин с молоком (аллюзия на сказку о молочнице, которая в мечтах продала молоко, купила яиц, потом продала вылупившихся из них кур, купила ... и т.п., пока замечтавшись не толкнула предназначенный к продаже кувшин с молоком и осталась ни с чем – прим.пер.)

Но чтобы мечты стали явью, надо потрудиться. Чтобы дела шли хорошо, надо работать, не щадя живота своего. Хотя я так этого хотел, так выкладывался, чтобы сделать это возможным, что было бы несправедливо, если б удача не помогла мне – хотя бы немного.

Сейчас, в этот самый момент, я добрался туда, куда хотел (в моей жизни, моей профессиональной карьере и этих воспоминаниях), и мне представляется нужным поделиться с моими читателями кое-чем, чему меня научило время – по отношению к успеху в моей профессии.

Честно, я думаю, что в этом шоу-бизнесе вовсе не трудно добиться «триумфа». Иногда достаточно зигзага удачи, ряда обстоятельств, складывающихся (может быть по чистой случайности) в цепь неожиданных событий, совпадений и... ну, большого утомительного труда. 

Хотя, пожалуй, утверждать вот так, что успех несложное дело, это слишком сильно. Потому что тому, кто для этого не рожден... Вот именно – не рожден.

Тогда это действительно сложно.

Можно задействовать всю свою волю, всех специалистов по имиджу, любую рекламу, все средства продвижения, которыми располагают фирмы грамзаписи, все естественные и сверхъестественные силы, чтобы... ан дудки!

Очень, очень трудно добиться успеха, если этого у тебя нет в крови. Может оказаться так, что он будет просто недостижим. Пожалуй, без таланта получится одурачить некоторых, и на короткое время. Но обманывать всех и всегда невозможно.

В любом случае самое сложное – год за годом поддерживать ритм, заданный триумфом. Преодолевая миллионы трудностей, миллионы мелочей, от которых придется зависеть. Весь день напролет. Во все дни твоего существования.

Если ты говоришь, то объясняй, почему говоришь. А если не говоришь – то почему не говоришь.

По правде, это очень сложно. Я никоим образом не желаю, чтобы люди думали, что эта дорога усыпана розами. Может, и так, но шипы у роз по семь метров! Шипы, которые приходится обходить. Потому что каждое утро ты встаешь, а у тебя пятьдесят тысяч проблем. И так все двадцать четыре часа. И так день за днем. Маленькие или большие проблемы, которые тебе надо решать самому.

Да, сегодня; и завтра тоже. И послезавтра, и после послезавтра, и на следующий день, и на ... ладно! Потому что на всех не угодишь ... 

Делать это за деньги невозможно. Никакие деньги того не стоят. 

Маэстро Гордильо и сын Пако, руководствуясь верностью, которой уже ко мне прониклись, и своей слепой верой в мои способности, втянули меня в то, что мне тогда казалось темным делом. 

Обстановка была такой напряженной, что казалось, будто вот-вот где-то что-то взорвется.

Я знал, что из этой сложной драматической ситуации есть только два возможных выхода. Или произойдет что-то очень важное и очень хорошее, или я навсегда вернусь домой.

Я был настолько внутренне напряжен, что мне казалось, что не могу выносить это, хотя внешне я выглядел абсолютно спокойным. Мучение внутри и полное спокойствие снаружи. Я принадлежу к этому типу людей. И этот та моя грань, которую мне нравится утверждать в глазах окружающих. Я такой уверенный, спокойный, милый и владеющий собой.

Но в любом случае, пусть даже все переживалось только внутри, те отборочные соревнования выматывали нервы.

Каждый раз, когда песня заканчивалась, я, судя по манере публики аплодировать, повторял самому себе: «Эта песня пройдет. Должна пройти!», и она проходила!

Я начал более усердно посещать церковь Иисуса из Мединасели. И просить Христа, чтобы та или иная песня прошла, а когда это получилось, то чтобы прошла еще одна, и еще одна, и еще. Когда у меня возникали проблемы, я всегда прибегал к Нему, к Богу. Даже сегодня. Если я в Мадриде, то иду к Христу Мединасели. А если нет, то в любую церковь. Если я нахожусь в сложной ситуации или чувствую, что не смогу разрешить ее самостоятельно, я шагаю прямиком в церковь.

Я вхожу и начинаю напрямую разговаривать с Богом. Просить его. Или благодарить. И всегда, всегда ухожу гораздо более спокойным. С гораздо большим миром внутри. С уверенностью в том, что то, что я предпринимаю, должно получиться хорошо, потому что оно этого заслуживает. И все получается хорошо. У меня очень личные отношения с Богом, не зря я полжизни провел в церкви и всегда ношу с собой своего Христа Мединасели.

Когда я говорю об этой конкретной эпохе моей жизни, у меня часто возникает ощущение, что к ней неприменимо то понятие времени, которое мы обычно используем. Казалось, что все вокруг меня ускорилось, что логично, если мы вспомним, что тогда совпал целый ряд разных событий. Уже только думать об этом утомительно. Столько их было за такое короткое время!

Тем временем я продолжал ходить в академию, чтобы работать над своим голосом, потому что я никогда не отказывался ни от какой возможности поучиться. Продолжать учиться.

Думаю, я четко дал вам понять, что, по моему мнению, человек никогда не может совершить такую ошибку, чтобы сказать самому себе: «Наконец мы пришли!» Ты никогда не пройдешь всего, а когда это случится, в тот единственный раз, когда это происходит – то всем привет! «Все, двадцатка закончилась», как говорят в Мексике: вышло то время, что тебе отведено. (имеется в виду монета в 20 сентаво, которой оплачивались телефонные разговоры – прим.пер.)

Во мне росло беспокойство, которое советовало мне кроме конкурсов на радио (которые я выиграл все, под разными именами) искать путь в жизни другим способом. Отступления уже не было. Все было решено.

Однажды благодаря посредничеству человека по имени Хуан Паломо я пообщался с менеджером (я так до конца и не смог понять, был ли он владельцем или только импресарио) достаточно шикарного концертного зала под названием La Galera. Он находился на улице Вильялар; я говорю «находился», потому что теперь его уже нет. Это было достаточно элегантное место, но полное «симпатичных дам»*. Что было совершенно нормальным для залов подобного рода, существовавших в ту пору в Мадриде. Их называли, и полагаю, что и сейчас называют «дамы легкого поведения». Хуан Паломо узнал, что им нужен певец, и устроил мне пробу. Маноло Алехандро оказал мне услугу и пришел аккомпанировать мне на пианино. Мы исполняли песни, которые он сочинял и собрался потом записать. Тогда в моем имени еще не было «ph». Это придет потом. Немного позже. На той пробе я еще был Rafael.

Когда мы в первый раз встречались с менеджером этого зала, мы договорились, что я буду петь на пробу в этот самый день, в свободное время, остававшееся у меня между вечерним и ночным show. 

Это господин прослушал меня уже в первый день, прямо в зале, просто потому что он хотел услышать, как я пою перед публикой.

Было девять с чем-то. Часть народа уже пришла. И там в полутьме были всегдашние парочки (я предполагаю), занятые своими делишками. (Это я не предполагаю. Я знаю точно).

Маноло сел за пианино, а я принялся за свое дело, то есть пение. Полумертвый внутри, но такой спокойный внешне. Не стоит и говорить, что сначала я обращал внимание только на Маноло, это ясно. Парочки, надо сказать, занимались своим делом; и это было явно не слушание этого мальчишки, который еще не был РАФАЭЛЕМ. Хотя он был очень близко.

Я пел. И не знаю, что они разглядели во мне, но я им навел шороху! Там были «они» - господа клиенты, занимавшиеся с «этими» - симпатичными сеньоритами - тем, что делают в подобных местах: поцеловаться там, потискаться сям. Все совершено нормально, в пределах того, насколько нормальными могут быть такие места «свободных нравов». Какими бы изысканными они не были.

Я смотрел на всех них, не видя. Я был на небесах. Гораздо выше всего, что меня окружало.

Я спел четыре песни, которые у нас были, и когда я закончил первую, мне зааплодировали. Сильно. Более чем сильно. Очень сильно! И то же самое было с остальными тремя.

С этим парочками, моей персоной и моим голосом случилось нечто экстраординарное.

Я всех их прибрал к рукам (так, что даже вынудил их оставить свои «предполагаемые дела»), и уши и глаза этих «господ» и «дам» обратились ко мне. Когда я вспоминаю этот момент моей жизни, внутри у меня по-прежнему поднимается не знаю что, что-то приятное и теплое. Нечто нежное, душевное, приводящее меня в замешательство. Кажется неправдой, что у человека, так мало склонного к воспоминаниям, как я, возникает такое ощущение уюта и родного дома, когда я вызываю в памяти несколько минут из прошлого. Я твердо уверен, что и я, и Пако, и Маноло в неожиданной реакции этой специфической (и такой сложной!) публики увидели знак свыше. Предчувствие успеха. Что-то, что сказало нам, что мы идет верным путем.

Ставя себя на место зрителя, я понимаю, что, должно быть, казалось забавным увидеть, как на сцене появляется тощий мальчишка (тогда я был ужасно худой), который начинает петь песни, полные такой страсти:

Бездонность моей неудачи,
Безмерность моей агонии,
Когда я вижу тебя пропавшей без снисхождения,
Бесконечность моего горя,
Когда я вижу тебя такой... погибшей.

Хотя, ясное дело, парню, недавно в первый раз надевшему длинные брюки, было не менее странно видеть, что по мере того, как он пел нечто столь пылкое, парочки расцеплялись и начинали таращить на него глаза размером с блюдце, словно восклицая: «Но что же это такое! Только посмотрите, как страдает от любви этот бедный мальчик!»

Я не добрался еще и до середины моей первой песни, как по воцарившемуся молчанию по осязаемому вниманию зрителей понял, что все только и слушали, как я пою. 

Что совершенно не сочеталось с La Galera. Ни в коей мере.

Когда я спел четыре песни и эта публика начала требовать еще, единственное, что мне пришло в голову – это взглянуть на Мануэля Алехандро, словно прося помощи.

Потому что Маноло всегда был очень уравновешенным и очень спокойно относился к таким вещам. И хорошо делал. Хотя я предполагаю, что внутри у него тоже шли свои процессы.

Было понятно, что и меня и его проверяют. Да, у Маноло была премия Консерватории лучшему пианисту, но понятно, что La Galera была испытанием огнем. Не для пианиста, а для композитора. Мы оба вышли из него более чем легко отделавшись. И получили «отлично». Какое там «отлично»! Еще выше!

В то время Маноло писал слова и испанские версии иностранных песен для издательства Агусто Альгеро-отца. Я хочу этим сказать, что он тоже был начинающим. 

Так же, как и Пако Гордильо, на три четверти менеджер, хотя он пока об этом не знал и не получил за это ни единого дуро, и продолжал, с каждым днем все с меньшим желанием, работать инженером. В то время Пако еще не говорил за меня. Пока в один прекрасный день он не заявил: «Оставь это мне». И стал моим менеджером.

В тот день я отдыхал, потому что сказал себе: «Ладно, красавец, тумаки оставим тебе, и драться будешь ты». И в то утро (или тот вечер или что там было) я почувствовал облегчение.

У Пако есть очень изящный жест, будто он засучивает рукав, словно собираясь начать боксировать, выбрасывает ее вперед – и опа! шиш тебе! И это он делает очень хорошо. Феноменально. Он делает все так, как никто и никогда не делал ничего для меня. Он умел защищать своего артиста, доходя до немыслимых пределов. Он шел на все ради моей персоны, и я ему вечно благодарен. Кроме того, с ним я многому научился.

Возвращаюсь к этому удачно завершившемуся испытанию в La Galera. Я пел и смотрел на Маноло, словно спрашивая его, какого черта мы будем делать потом. И что же он выдал – сыграл мне начальные аккорды первой песни, которую я спел. Я сразу понял, что мы будем повторять все четыре. И начал еще раз, с самого начала. Потому что я даже не умел приветствовать публику. Только улыбался. И публика, эти мужчины и эти женщины, которые почти забыли, зачем они пришли в это место, начали аплодировать. Те четыре песни, которые я знал, я повторял три раза. Трижды четыре – двенадцать. Пока они не устали.

Короче. Мы закончили и прошли в кабинет менеджера. Его звали Тони Лауренс. Не знаю, было ли это его настоящее имя или артистический псевдоним, потому что в какой-то момент его истории он работал певцом. Он был - это я помню очень хорошо - американцем из США, то есть янки, и говорил по-испански очень сухо, очень резко. Но резко или не резко, он предложил мне остаться в его заведении на месяц. Он положил мне двести песет в день... минус его комиссионные (как почти всегда ты была права во всем, мама!) то есть мне оставалось сто восемьдесят песет, и петь я мог только по вечерам, потому что был несовершеннолетним. Очень несовершеннолетним. Я и близко не находился к возрасту, установленному законом. Хотя у меня уже было удостоверение артиста. (Как может представить читатель, Маноло за игру не получал ни единого дуро, и у Пако тоже не было зарплаты. Хотя бы символической).

И наконец этот господин (то есть я) с временной карточкой (как ее называли тогда, «триптихом»), разрешением от родителей, моим голосом и руками Мануэля Алехандро, порхающими над пианино, начал каждый вечер петь в La Galera с таким успехом, что я не припомню равного ему в тот период моей карьеры. Говоря яснее: такого я не ожидал. Потому что первый успех, как первая любовь, никогда не забывается. Пусть даже потом их у тебя будет много.

Маноло начал писать для меня новые песни, к ним добавились те, что я отбирал из того, что слышал по радио и включал в свой репертуар: Cuando calienta el sol, La novia и другие, которые были популярны в то время.

Как я уже говорил, Маноло не получал ни дуро за свои старания и бессонные труды. (В прямом смысле слова: ночь перед дебютом в La Galera он провел без сна, чтобы мне не пришлось снова и снова повторять четыре песни с моей так называемой пробы, и не смыкая глаз набирал репертуар для первого дня наших официальных выступлений).

Забавно думать, что среди песен, которые я спел на фестивале в Бенидорме, не было ни одной, принадлежащей Мануэлю Алехандро, по той простой причине, что он не представил ни одну из своих песен. Понятное дело, в этом году. Через несколько лет он победил на Фестивале, хотя с другими певцами. Я. в свою очередь, больше не пел песен, которые привозил в Бенидорм, за исключением двух. Не знаю, почему.

Денег, которые я зарабатывал в La Galera, мне хватало на такси. У меня уже была убежденность (безусловно, подсознательная, но твердая) в том, что артиста можно видеть только на сцене. Что он должен быть окружен некоторой «тайной». Я думаю, что моя линия поведения в этом отношении была, есть и будет самой лучшей - в том, что касается моей карьеры. 

Когда я возвращаюсь с моих гастролей (всегда длительных), я запираюсь дома. В нем всегда полно друзей. Наших и друзей моих детей... Да если бы их и не было, ничего бы не случилось, потому что когда я нахожусь со своей семьей и мы только впятером, для меня это идеальное состояние. Поэтому я почти не выхожу на улицу. И очень редко - на праздники, приемы и коктейли. Чтобы я вышел из дома, меня надо безумно заинтересовать.

Моим девизом могло бы быть: «Не транжирь себя. Не расточай себя понапрасну».

Это у меня врожденное, и начало проявляться с детских лет: не растрачивай имидж. Меня никто этому не учил, но я знаю, что должно быть так. И что это очень положительно отразится на моей карьере и моих отношениях с публикой. Хотя это заставило меня потерять изрядную часть моей молодости. Побродить по улицам... сходить выпить рюмочку... покутить – я даже не знаю, что это такое. Как говорится в одной из лучших песен, которые Маноло написал для меня за всю свою жизнь:

Я сумею родиться вновь, я уверен,
Потому что жизнь должна мне всю мою жизнь,
Ведь у меня не было юности, как у любого другого,
Потому что от детства я перешел к делам...

Поэтому когда я ехал в La Galera, я делал это на такси. У меня было убеждение, что артист не может кататься на метро. Не из-за метро как такового. Я бы с удовольствием ездил на таком виде транспорта, который очень быстро доставляет тебя в любое место, и при этом так дешево стоит! Но при том условии, что метро всегда будет пустым. А это, ясное дело, невозможно. 

Я начал выезжать за границу, потому что там, где бы я не находился, меня никто еще не знал и я мог ходить пешком по улицам, заходить в любые места, быть самим собой, не рискуя тем, что меня узнают. До тех пор, пока и там это тоже стало невозможным... Моя «двадцатка» закончилась. И только если я еду как «турист», когда мы отправляемся в отпуск «всем табором» (то есть моя жена, мои трое детей и я), тогда да, я выхожу и чувствую себя свободным.

Когда я работаю – нет. Я твердо верю, что Рафаэлю (тому, который с «ph») такое поведение подходит. Очень подходит. 

К моему успеху в La Galera я относился так же, как и к тому, что в академии маэстро Гордильо из-за моего голоса на меня смотрели с открытым ртом. Или как к репетиции. И там, перед публикой в этом зале, я начал отшлифовывать различные грани своей артистической индивидуальности, такие, как мой способ поднимать руки и многие другие движения, которые тогда казались весьма шокирующими. Сейчас это уже никого не удивляет, потому что люди привыкли к моему стилю и манере сценического поведения, но в те времена они очень привлекали внимание. Хотя на самом деле для меня это был единственный способ петь. Я без рук... Ну, в итоге меня стали называть «выкрути-лампочку». С этим выражением я все-таки смирился, потому что оно нравилось людям, хотя оно чертовски не нравилось мне! Но я продолжал делать так. Вплоть до сегодняшнего дня.

Без моей столь индивидуальной манеры работать руками и ладонями я не в состоянии петь. Попросту не могу. Поэтому я не умею играть ни на каком инструменте. Я мог бы очень хорошо научиться играть на пианино или на гитаре. Но если у меня заняты руки, я не пою. Я не могу петь. И говорить тоже. Я все должен выражать руками... Я настоящий латин.

Для меня голос – это еще один инструмент. И обратите внимание – я не из тех, кого называют «артист с зеркалом». Мне не надо «видеть себя», чтобы отработать жесты. Мое отражение ни в малейшей степени не помогает мне. Зеркалом я пользуюсь для бритья. 

Я совершенно уверен в том, что всегда таил в себе актера. И в том, что этот актер может проявить себя только через мои песни. У меня не было другого способа реализовать себя как актера иначе, чем в пении. Моим единственным средством, единственным способом дать выход артисту, который у меня внутри – был, остается и всегда будет голос. Но голос лишь как инструмент для того, чтобы пробудить многие другие формы выражения. Хороший артист никогда не любуется жестами. Тот, кто на них зацикливается, в этом не очень преуспел.

И вот вам доказательство: то, что я артист, открылось мне в то время, когда я присутствовал в качестве зрителя на театральном спектакле, в котором ни разу не пели. С другой стороны, я пел с детства (не придавая этому никакого значения), и от школьного хора отца Эстебана (послужившего бесценным опытом, когда меня экзаменовали как артиста) была лишь та польза, что в свое время из-за него я отказался от мысли стать портным.

Я выпустил на сцену жившего во мне актера, и средством для этого стал мой голос. У меня есть то преимущество, что играя на сцене, я пою, и поэтому во время пения у меня лились – и до сих пор продолжают литься – слезы. Это была сама прекрасная пора моей жизни, которую я помню очень хорошо. Все сложилось в это время, за три месяца, предшествовавшие фестивалю.

Тут я хочу пояснить (хотя, пожалуй, я уже сказал об этом раньше), что я не человек цели. Никогда. Однако есть у меня что-то вроде предчувствия будущего. Словно я берег лучшее, что у меня было, для завтрашнего дня. Для того, что оно собирается предложить мне - что бы это ни было.

У меня нет конкретной цели, к которой надо стремиться, и я думаю, что это хорошо. Потому что, если она у тебя есть, то когда ты ее достигаешь, неизбежно встает вопрос: «Ну ладно, мы дошли. И что теперь?»

Не знаю, во что выльется моя карьера. Я не хочу этого знать. Я хочу прожить ее. И так я проживаю ее тридцать пять лет. Это только сказать легко... Тридцать пять лет! Всем штормам назло. И вы видите меня здесь. Потому что я продолжаю. Артист остается артистом до конца. И даже после смерти артист остается артистом для тех, кто им восхищается. Разве Гардель умер? 

Вернемся к событиям тех дней. Тогда я ужасно волновался, потому что видел, что что-то где-то уже готово взорваться.

В эти дни, полные таких волнений, я отправился на испанское телевидение на проспект Habana и спел эту песню, которую не буду «рассказывать» никогда, знаете – «Te voy a contar mi vida (я расскажу тебе о своей жизни)». Это было в передаче великого ведущего и моего друга Рауля Матаса. Мануэль Алехандро аккомпанировал мне на пианино.

Обо мне уже начали говорить. Мое имя гремело. Приглашение Рауля вдохновило меня. Естественно - это же была моя первая встреча с тем средством массовой информации, которое сыграет такую важную роль в моей профессиональной жизни. Телевидение в то время, когда оно только возникло (ясное дело, в Испании), имело свое очарование, и в появлении на голубом экране была для меня особая привлекательность**. Хотя отклик публики был слабым. В большинстве испанских домов еще не было телевизоров, и почти все имевшиеся телевизоры находились в Мадриде. Думаю, из-за проблем с покрытием и всяких там технических сложностей.

Что касается моей карьеры, я интуитивно чувствовал, что это дело пошло. И, конечно, я не останавливался. События – одни большие, другие маленькие – кружились вокруг моей персоны по спирали. Которая тоже шла по восходящей. Правда, не с той скоростью, какой требовало мое нетерпение, но так всегда и бывает. Я обречен на жизнь со своей собственной скоростью. С моим более чем естественным ускорением.

И вдруг, как случилось и случается обычно в моей жизни, события начали сыпаться одновременно. Все сразу. 

Перевод А.И.Кучан
Опубликовано 12.09.2011

Примечания переводчика:

*  Путан.
** Первая трехчасовая телепередача вышла в Испании 28 октября 1956.