II. Моя мать

II. MI MADRE

… Мой отец был рабочим на стройке. Он рисковал жизнью, работая на лесах за 40 сентимо. Эти гроши плюс то, что маме удавалось добыть ценой неимоверных усилий, было все, что поступало в дом.

Позже, когда мой папа был без работы, моя мать была вынуждена соглашаться на любую работу

Это были очень тяжелые времена.

С Рафаэлой Санчес, моей матерью.

Моя мама не останавливалась ни перед чем, подобно львице, защищающей своих щенков и доставала воду из пересохшего колодца.

Например, она добилась того, что мы с братом могли обедать и ужинать бесплатно в столовой, организованной социальными службами.

Я не кичусь тем, что  был беден, и ни стыжусь этого. Просто, это то, что составляет часть моей жизни. И все.

Лично я рад, что прошел через эти испытания.

Если бы мне надо было выбирать, я бы выбрал ту же судьбу, потому что я смог гораздо больше оценить то, что пришло в мою жизнь позже.

Вспоминая тот период моей жизни, я адекватно оцениваю то, что имею сейчас. Воспоминания меня не пугают, но мне не нравится постоянно ворошить прошлое. Я предпочитаю строить планы на будущее, а не изводить себя тем, что уже не имеет смысла.

У меня не осталось травмы. Что прошло, то прошло.

Для меня всегда существует только завтра. Вчера для меня не существует. Представим, что у меня сегодня бешеный успех в Париже. Когда я улетаю оттуда, и самолет взлетает, у меня на глаза наворачиваются слезы. Наверное, это срабатывают защитные силы организма, или это расслабление, или способ избавиться от напряжения. Никто этого не видит. Я надеваю солнцезащитные очки и плачу. Глядя в иллюминатор на удаляющуюся землю, я спрашиваю себя: «Я еще вернусь?» Я не думаю о возвращении в качестве туриста или гостя - это я могу сделать, когда мне захочется. Нет. Я спрашиваю себя, вернусь ли я в том же качестве, в тот же город, в тот же театр, где я только что выступил с триумфом.

Для меня жить – это значит смотреть вперед.

А завтра?

Один забавный случай поможет понять мой взгляд на жизнь. В тот день Франк Пурсель не выдержал и бросил дирижерскую палочку в гримерной к моим ногам. Каждый день (это было в 1992 году), что мы работали вместе в Паласио де Мусика в Мадриде, бедняга (я это говорю с большой теплотой, потому что это великий музыкант) приходил ко мне в гримерку после каждого выступления и спрашивал меня (обычно взглядом), как все прошло, и получал неизменный ответ: «Плохо, очень плохо. И скрипки звучали ужасно, и свет…, да и я сам был плох».

Естественно, он уходил немного огорченный, сытый по горло моим занудством.

Так продолжалось до моего последнего концерта, когда, исполнив последнюю песню, я показал ему жестом «О кэй». Те, кто это видел, говорят, что я повторил этот жест несколько раз, наверное, с воодушевлением. Франк Пурсель, должно быть, очень удивился знаку одобрения и решил, на всякий случай заглянуть ко мне и получить одобрение лично. Однако, пока я выходил много раз на поклон, мое воодушевление улетучилось.

И к тому моменту, когда маэстро подошел к двери моей гримерной, эйфория уже прошла. Маэстро, с распростертыми от радости объятиями, и с улыбкой до ушей, начал бормотать не знаю, что. Нет, я, конечно, знаю, поскольку переводчик, уже пожилой, невысокого роста мужчина, (надо же, сколько мелочей мы способны запомнить с бесполезной точностью), поспешил перевести:

- Как здорово все прошло сегодня! Разве не так?

Он продолжал говорить, а я, Рафаэль, повернулся к нему и вместо того, чтобы сказать ему (что обязательно сделал бы, если бы мог, Рафаэль-человек): «Ну, да, маэстро. Все хорошо. Спасибо, большое спасибо. Мне тоже очень понравилось, и то, и се…» . Ну, нет. Я посмотрел ему в глаза и небрежно сказал:

- Вы думаете? А завтра что?

- Нет! – воскликнул маэстро, бросив дирижерскую палочку и схватившись за голову Он вышел, не стукнув дверью только потому, что был хорошо воспитан, но я уверен, что в тот момент, он был готов задушить меня, и у него на то были все основания.

Это ужасно. Близкие мне люди: моя жена, дети, мои лучшие друзья повторяют мне вновь и вновь: «Ну, живи ты сегодняшним днем, получай удовольствие от того, что имеешь!»

Не могу. Это просто невозможно.

Сегодня, к примеру, я заканчиваю выступление с большим успехом, но единственное, о чем я думаю, пока выхожу на поклон, так это о тех двух выступлениях, которые меня ждут завтра. И так всегда. Это константа моей жизни как личной, так и артистической.

Я с моей матерью, Кармен Севильей и Наталией.

Всегда завтра…

И когда я был ребенком, было то же самое. Какая пытка! Боже мой! Какая пытка!...

В нашем доме жила девочка (это было еще на Каролинас), соседка с верхнего этажа. Та соседка, что была у каждого из нас в дни детства… В те времена моим лучшим другом был Гильермо. Он жил в квартире напротив, и мальчик этот был – вот еще одна «постоянная величина» моей жизни в том, что касается подруг или друзей – на пять лет старше меня.

Мне очень нравилась эта соседка. Моему другу тоже.

Она, конечно же, предпочла старшего. Логично. Мне было девять лет, а Гильермо четырнадцать. В этом возрасте пять лет разницы имеют слишком большое значение, чтобы на равных соревноваться в любовных делах. Хотя, когда Гильермо бросал ее или «задавал ей жару», она всегда обращалась ко мне, что наполняло меня яростью. Я не мог понять, почему для этой девочки я был ребенком. Я не хотел это понимать! Не хотел понимать, что я был девятилетним парнишкой, в то время как Гильермо, в свои четырнадцать, был уже почти что мужчиной. И что в этом возрасте девочки предпочитают – тем хуже для них! - более взрослых. Они словно с ума сходят. Упорствуют в своем стремлении выбирать взрослых, чтобы и самим почувствовать себя старше. Несутся и мчатся. Перепрыгивают через время, которое уже не смогут вернуть. Никогда я этого не понимал.

У Гильермо было слабое здоровье, очень слабое. Настолько, что он умер совсем молодым. Я уже не жил в том районе, когда узнал о его смерти. Меня это очень огорчило. Хотя уже много времени мы с ним не виделись, известие об этой смерти стало для меня ударом. Возможно, потому, что в течение всех тех лет, что мы были соседями и друзьями, мне хотелось быть таким как он. Вернее, просто быть им. Чтобы соседка сверху влюбилась в меня. Чтобы я мог задать ей жару или бросить ее. Я был влюблен в ту девочку. Я и все мальчишки района, в том числе и Гильермо. Но для нее существовал только он, этот мой друг, здоровья настолько слабого, чтобы умереть раньше времени.

И он это знал – не то, что умрет вскоре, а то, что наша соседка так страстно жаждет его любви – и, будучи уже мужчиной четырнадцати лет, давал бедняжке возможность выражать ему свои чувства.

И так же внезапно, подчиняясь настроению, он бросал ее, и в этом случае она всегда прибегала ко мне. Прибегала, чтобы говорить со мной о другом мужчине. Чтобы плакать на моем плече.

Но прибегала она ко мне. Служить платком для всех проливающихся слез – это еще одна «константа» моей жизни.

Как бы то ни было, эта девочка должна была оставить во мне какой-то след. Неважно, какой именно. И к тому времени, когда я стал уже известен, достаточно известен, мне захотелось вновь ее увидеть.

Я никогда не пойму, что за порыв заставил меня искать номер ее телефона. Но факт, что я его искал. Наверно, по фамилии ее родителей, или по названию улицы. Не помню. Но, однако же, я его нашел и позвонил.

Узнав, что это я на другом конце провода, она оцепенела от изумления. Не могла поверить. Она следила за моей карьерой, успехами. Возможно, она думала, что эти успехи стерли из моей памяти все воспоминания о моем квартале и его обитателях.

Десять лет пролетело, а она оставалась незамужней.

Возможно, не умри Гильермо столь безвременно, они бы поженились. Не повезло моей соседке с верхнего этажа.

Я предложил ей увидеться как-нибудь вечером. Договорились встретиться на углу улицы Каролинас. Это была моя первая ошибка. Я прибыл туда в моем новом автомобиле. Роскошном белом «шевроле». Это было, как возвращение триумфатора. Только я не сделал ни малейшей попытки быть замеченным кем-либо. Для исключения всякой возможности подобного, я даже не вышел из машины! Остановился там, где она уже ожидала меня, на углу ее улицы, которая столько лет назад была также и моей, открыл дверцу справа, жестом пригласил ее войти, и она села рядом со мной… Не помню, как мы поздоровались, но только в тот же момент я уже спрашивал себя: «Слушай, малыш, какого дьявола ты тут делаешь?» Это был удар. Словно с силой захлопнулась дверь. Внезапно во мне возникло безнадежное, непоправимое ощущение, что все рухнуло. Ничто в ней, даже отдаленно, не напоминало мне ту девочку, в которую я был отчаянно влюблен… вечность назад! Вечность длиною в десять лет.

Однако же, в конце концов, это я позвонил ей, я назначил свидание, и эта девушка не была виновата в том, что превратилась для меня в незнакомку… так что я попытался сделать над собой усилие. Но все было напрасно.

Ни голос ее, ни жесты не имели ничего общего с той девочкой с верхнего этажа, которая прибегала пожаловаться мне на пренебрежение, с которым относился к ней Гильермо.

Покорившись необходимости, я повел ее в паб, из тех, что входили в моду… Достойное, элегантное место. Один из тех уголков, где можно разговаривать, не перекрикивая шум, разделяющий собеседников, в приятном окружении. Он назывался «№ 13», а хозяином его был Висенте Парра, мой большой друг в те времена, пребывавший в зените славы благодаря своему фильму “DONDE VAS, ALFONSO XII?”

Там можно было говорить. Вернее, можно было бы поговорить тем, кому было, что сказать.

Мне же сказать было нечего.

Я начал нервничать. Я был раздражен и испытывал неудобство. И не переставал себя спрашивать, какого черта я там делаю, не зная даже, о чем говорить… что сказать… Или, хотя это может показаться грубостью, без малейшего желания разговаривать с бедной девушкой, которая теперь казалась мне откровенно безобразной. Неужели она была такой же и в те давние времена? В любом случае, для меня она уже ничего не значила.

Она говорила за двоих. Трещала, как сорока. Что следит за моей карьерой, и как довольна моими успехами, и как счастлива была, что я ей позвонил – «представляешь, мне!!!» - после стольких лет.

Но я ведь пришел туда не за этим!

Я хотел поговорить о нашем квартале, моем доме – нашем доме! – на улице Каролинас… Мне хотелось говорить с этой чужой мне женщиной о другой… о ней самой, но только когда она была похожа на себя, много лет назад. Когда я знал ее настолько, что воспылал к ней любовью, а она доверяла мне настолько, что прибегала выплакать на моем плече все горести, через которые ее заставлял пройти тот мальчик старше меня, что был очень слабого здоровья, и которому пришлось умереть слишком рано… Я хотел бы поговорить обо всем этом. Но ведь ничего этого уже не было.

Ничего уже не было. Ничего, что имело бы ко мне отношение. Ни моего квартала. Ни той девушки. Вся та эпоха уже прошла, закончилась.

И в тот момент, как всегда, я уже думал только о том, что будет завтра. О том, что мне предстоит записывать на «Испавоксе» на следующий день. Помню, я сказал, что должен отвезти ее домой, потому что уже поздно.

Мы вышли из паба в молчании и, не произнеся ни слова, возвратились к старому, забытому пейзажу. Прежде, чем выйти из машины, она спросила меня:

- Ты мне позвонишь?

И я солгал:

- Конечно, дорогая, конечно позвоню.

Я не сделал этого.

Я знал, что могу причинить ей боль. Что для меня она превратилась в незнакомку. Что воспоминания предали меня.

Дон Хосе Мария Пеман приветствует мою мать в церкви Сан-Закариас перед началом церемонии. Присутствуют также мои хорошие друзья Хосе Луис Дукассе (мой адвокат – в центре) и в глубине – Альфредо Гарсия Сегура.

И я понял, раз и навсегда, что, идеализируя какие-то давние события, мы представляем их себе в совершенно ином свете. И что лучше оставить их там, где они пребывают. Лучше их не трогать.

Невозможно пережить вчерашний день в том самом виде, как это было когда-то. Настолько же невозможно, сколь, подчас, и опасно. И болезненно. И попросту бесполезно.

Да и зачем?

Итак, вернемся к тому времени, когда мне было четыре года. В мои планы не входило покидать свой район. Мой старший брат Франсиско, уже был в Африке, выполняя долг перед Родиной, у Хуанито было много работы и много девушек, поэтому он был больше, чем занят, а маленький Хосе Мануэль еще не появился на свет. Я был сильнее всех привязан к матери. Каждый раз, когда появлялась проблема, моя мама ставила меня в известность. Я быстро научился быть старшим в доме. Именно тогда начал складываться мой менталитет хозяина, несмотря на очень маленький возраст.

Я всегда был и остаюсь хозяином своего дома, ответственным за себя и свою семью.

Я носил отцу судок с едой на стройку или же сопровождал маму, оберегая ее от рабочих. Она была очень хороша собой и привлекала их внимание.

Я считаю, что человек формируется, не сознавая того, в своем ближнем окружении.

Мои дети, например, впитывают ту атмосферу, которая царит у нас дома, живут интересами своей семьи, подражают отцу и матери во всем. Я убежден, что так должно быть. Я это усвоил еще в детстве. Меня никто не вынуждал выполнять обязанности по дому вместе с мамой, рука об руку.

Моя мама всегда была для меня чем-то вроде Ангела-Хранителя. На протяжении многих лет я возвращался из поездок и ехал прямиком домой, к родителям… Возвращался к пуповине. И очень часто, когда мне предстояли длинные гастроли, я спрашивал маму: «Мама, ты не хочешь поехать со мной?» Иногда она говорила «да».

Однажды я взял ее в Соединенные Штаты. Вскоре она возвратилась, а я остался Лас Вегасе петь во Фламинго в течение еще одного месяца и наблюдал там любопытную вещь. Во время моего пребывания в Лас Вегасе передавали репортаж о первой высадке человека на Луну. Во всех казино шли прямые репортажи, но никто не обращал на это внимания. Я был поражен реакцией людей на столь грандиозное событие. Это могло быть только в Лас Вегасе: там или играют, или смотрят шоу. …

В то время я обычно возил маму с собой в разные страны. Однажды мне привезли ее в Мехико мои продюсеры. Это был день моего рождения, и я пел перед семью тысячами в Аудиторио Насиональ. Во время финальных аплодисментов, я увидел мою маму на сцене. Бог мой! Это не было предусмотрено, и мне показалось неприемлемым ее появление на публике.

Моя мама всегда предоставляла мне право принимать решения, считая, что, если я решил, значит так и будет. Но в тот раз со мной не посчитались, и у нас произошел ужасный скандал.

Кого больше любим, с тем и ругаемся. Мы с мамой ругались, но не из-за меня…, из-за других вещей, из-за разных точек зрения, например. Сейчас я раскаиваюсь в том, что ругался с ней. Хотя, с другой стороны, я уверен, что если бы наших ссор не было, это было бы очень удивительно. Это были отношения очень близких друг другу людей. Я всегда был для матери ее правой рукой. Мы очень любили друг друга.

До самого конца она полностью полагалась на меня.

Когда конец был уже близок, не знаю, каким образом, но ей удалось его оттянуть. Я работал далеко от Испании. Я также не знаю, каким образом я почувствовал, что моя мама меня ждала. Без меня она не могла умереть, и я был рядом с ней в этот момент. Мы вдвоем: она и я. В тот день, по какой-то неведомой мне причине, я почувствовал, что происходит.

Она ушла, чтобы быть моим Ангелом-хранителем, оберегать меня с небес.

А после ее ухода я стал единственным ответственным за все и за всех и никогда не считал это обязанностью ни тогда, ни сейчас. Мне очень помогал мой старший брат, Франсиско, и самый младший, Хосе Мануэль. Хуан был уже женат и жил в Англии.

Получить бразды правления для меня было все равно, что стать президентом. Только за меня никто не голосовал. Я был назначен. Меня выбрали единогласно. Повторяя слова одной моей песни «Я повзрослел в одночасье»

Помню, еще маленького, время от времени меня в магазинчике спрашивали с улыбкой:

- Почему не приходит твоя мама, лапуля?

А я, такой важный, отвечал:

- Ну, потому что моя мама очень занята.

И она действительно была очень занята: занималась нами, домом, тянула семью, была обеспокоена здоровьем отца - в то время он был очень плох. Казалось, что невозможно было делать столько дел, решать столько проблем, латать столько дыр…

Но моя мама была непобедима…  В жизни не встречал более сильного характера.

Она никогда не сдавалась, и всегда находила решение.

Мы с Наталией и моими родителями, моими братьями Франсиско и Хосе Мануэлем, моей невесткой Пилар и Мари Кармен.

Помню (это один пример из тысячи), как-то у меня появились и стали повторяться приступы астмы, да такие сильные, что мне пришлось спать на балконе полусидя, потому что я задыхался. Так, на свежем воздухе, я проводил лето. Мы никогда не узнали, откуда пришел этот недуг и куда ушел (в один прекрасный день все прошло). Моя мама, естественно, воспользовалась этой ситуацией (не имею представления, как) и устроила мне лето в Таррагоне …  Нечто невообразимое для доходов такой бедной семьи, как наша. Она умела пользоваться любой возможностью для того, чтобы ее дети вышли в люди.

Я рассказываю все это для того, чтобы объяснить, какой была моя мать. Я очень хорошо знаю, что я никогда не смогу быть таким. Нет слов, чтобы описать, даже приблизительно, величие этой женщины.

Когда мне было лет пять-шесть, был период расцвета черного рынка в Мадриде. Моя мама сказала однажды: «Я иду за хлебом. Ты пойдешь со мной.» И мы стали ездить в деревню Кольменар, что расположена неподалеку от Мадрида, где она покупала хлеб у солдат, а потом мы возвращались на грузовике. Мама сажала меня между водителем и собой, так, на всякий случай. Я уже говорил, что мама была очень хороша собой, а я был ее телохранителем. Мы возвращались с сумками, полными хлеба, и продавали его у входа на рынок Маравильяс.

У меня есть одно очень сильное воспоминание детства. Я до сих пор помню наше с мамой отчаяние! Песета к песете, монетка к монетке нам удалось собрать сто песет. Мы поменяли их на банкнот. Не в добрый час.

Я нес эту заветную бумажку в руке и смотрел на нее, как зачарованный; я крутил ее в руках до тех пор, пока она не упала и не застряла в решетке на тротуаре у ворот рынка. Потом она провалилась.

Банкнота, которую бедный ребенок лелеял в своих руках, исчезла.
С каким отчаянием мы просили, чтобы нам позволили спуститься вниз; с какой тоской искали мы среди мусора и крыс ту бумажку в 100 песет (целое состояние в сто песет), которую так никогда и не нашли!

Это был ужасный день, я заново переживаю его, как будто сейчас. Насколько помню, я впервые плакал от бессилия. На самом деле, все это произошло по моей вине: билет уронил я, и идея поменять песеты на одну бумажку тоже была моей.

Но, несмотря ни на что, мое детство было довольно счастливое.

Для меня жить было праздником. Я пел и танцевал все дни напролет…  Мне не было стыдно просить продукты в долг. Нет. Чтобы защитить свой дом, своих родителей и братьев, я был готов, на что угодно. Там, где была песета, был я, но только, чтобы принести ее в дом.

За исключением одного случая.

Летом устанавливали контейнеры с дынями на улице, рядом с нашим подъездом, иногда меня мне поручали посторожить товар. Однажды я взял из кассы сто песет, чтобы сходить в кино! По правде говоря, это был один-единственный раз, и я потратил деньги только на билет, а остаток положил в ящик.

Это было один раз. Я клянусь. И все это из-за кино.

Если бы в тот самый момент, когда я брал деньги из ящика, мне сказали, что в один прекрасный день я буду по другую сторону партера, да еще зарабатывая при этом деньги, меня бы охватил такой смех, что меня пришлось бы отвезти в больницу.

Вот же, черт побери, жизнь! Как в кино!

Я, Фалин, имел страсть к кино (и к театру чуть позже), которая превосходила границы нормального. Я с нетерпением ждал воскресенья, ждал, когда мне дадут деньги на кино. Естественно, однажды я понял, что для этого не надо ждать воскресенья.

Я начал просачиваться в кинотеатры.

Я поступал так всякий раз, когда у меня не оказывалось денег. Я располагался подле двери и первого же зрителя (не имело значения, кто это был) начинал упрашивать снизу: «Пожалуйста, проведите меня в кино». Моя настойчивость уже получила известность, и вызывала улыбку, и меня проводили в кино, заплатив за вход. Мужчины и женщины, супружеские пары, молодые парни с девушками, старики… кто бы то ни был.

Но это было только тогда, когда у меня не было денег. Как правило, в кинотеатре шел непрерывный показ, и я мог сидеть в зале целый день. Как жаль, что сейчас дают один сеанс и… на улицу! Что бы ни крутили, я был на седьмом небе, пока меня не извлекала оттуда моя мама. Не представляю, как она узнавала, в каком кинотеатре я находился. Для нее было облегчением знать, что я сижу в конкретном месте. Она знала, что, разрешив мне отправиться в кино, она могла быть спокойна весь вечер, потому что я входил днем, а покидал его поздно вечером.

Нет, не покидал, меня вытаскивали.

Мама заходила, отыскивала меня, хватала за руку и волоком тащила меня из зала. А я при этом заливался слезами…

На следующий день после занятий в колледже, после хора и занятий сольфеджио, я бежал в кино.

Да, кино стало моей настоящей страстью. 

Перевод в сокр. Анны Н.
Опубликовано 17.02.2011