VIII. Мое первое разочарование. Бар Кальдерон. Артист в деревне. Выступление в Леоне

VIII. MI PRIMER DESENGAÑO.EL BAR DEL CALDERÓN. TELONERO EN UN PUEBLO. BOLOS EN LEÓN.

В те времена Мануэль Алехандро работал в пабе «свободных нравов». Это был "Пикник" на улице Баллеста.

Этот паб был типичным заведением такого рода и очень характерным для своей улицы. По крайней мере, на тот момент.

Мой вечный композитор, Мануэль Алехандро, и я.

Я заходил туда, стараясь, чтобы никто меня не видел, и садился бесшумно на пол позади фортепиано, на котором играл Маноло. Там я и сидел, притаившись, очень тихо, так тихо, чтобы никто не мог услышать даже моего дыхания.

Конечно, ведь в моем возрасте мне нельзя было там находиться... В это место дети не допускались ни в коем случае.

Как раз в те времена Маноло начал сочинять для меня песни. И именно там, в "Пикнике", я с ними знакомился, в том самом месте с сомнительной репутацией, куда, конечно же, не пускали мальчишек вроде меня.

Вдруг Маноло тихо говорил мне: «Вот песня, которую я написал для тебя». И играл ее. Или так: «Вот еще одна новая песня, которую я написал тебе».

Таким вот любопытным способом мы представляли песню, мою песню. хотя публика паба не имела об этом ни малейшего представления.

Пако Гордильо, в свою очередь, начал повсюду водить меня с собой. Хотя я уже носил длинные брюки, но, к сожалению, я все еще не обладал достаточным по закону возрастом для того, чтобы посещать хоть какие-то заведения.

Пако дружил практически со всем миром. И потому что он был сыном композитора Гордильо, и потому что он сам познакомился с кучей важных и неважных людей. Таким образом, Пако обладал множеством связей. И умел ими пользоваться в лучшем смысле этого слова.

По правде говоря, совсем непросто было проводить меня во все эти заведения, которые посещал Пако, потому что, хоть я и одевался как взрослый, но лицо мое оставалось детским. Это то, что в США называют baby face. Более того, я вообще всегда выглядел существенно моложе своих лет. (Пусть Пако и говорил всякую несуразицу о том, что никто не собирался рассматривать меня).

Итак, я начал везде ходить с Пако, и платил за все это он. Еще бы, ведь у меня не было ни гроша, как я уже не раз говорил. И он начал подвозить меня домой в своей машине, что избавляло меня от длинных пеших прогулок, которые мне приходилось совершать с малых лет. Кроме этого, он начал всей душой беспокоиться о моем будущем. Он мне очень помогал морально. Не только потому, что брал меня с собой то туда, то сюда, но и потому, что он занимал все мое свободное время. Мы даже вместе гуляли с девушками.

Кроме того, я мог рассказать ему все, все и обо всем. О том, что происходило у меня дома, о бедности, которая меня угнетала. Все.

Потому что, по правде говоря, я не знал, что делать с таким обилием проблем. Когда мне было плохо, я опирался на него.

Моей рекламой, как на первых шагах, так и потом, когда я уже сам управлял своей карьерой, мы занимались вместе с Пако Гордильо. Хочу пояснить, что я всегда сам продумывал свои занятия, но обсуждал я их непосредственно с ним. Не с третьими лицами. Пако многие годы общался от моего имени, но мы всегда сначала обсуждали планы вместе. Пако был моим советчиком, и я полностью ему доверял.

Но вернемся в академию.

Я уже сказал, что оставался после занятий, чтобы послушать профессионалов и посмотреть на них. Чтобы учиться. Исключительно для того, чтобы учиться. И тогда произошло мое первое разочарование.

Маэстро Гордильо меня очень любил. Этот необычный человек начал втягивать меня в большие приключения. Он научил меня всему, что я умею, однако моя манера обучения была интуитивной. Я слушал его и впитывал услышанное, обучаясь естественным способом. По-своему. Я всегда все делал по-своему. Делал, делаю и – дай-то Бог! - надеюсь продолжать также. Не хочу сказать, что я не делаю ошибок. Но даже ошибаюсь я по-своему.

Артистом нужно родиться... Но стать артистом в нашем мире очень непросто. Артиста нужно полировать, и делать это должен он сам. Только он сам и наедине с самим собой. Этакая «автополировка». Это слово, наверное, следует занести в некий секретный словарь людей из мира искусства.

Маэстро Гордильо очень энергично впутывал меня во всякие потрясающие истории. Такие, что я не раз думал: «О боже, как же я отсюда выберусь?» Но я выбирался.

Маэстро говорил мне: «Твоя мать родила тебя артистом. Ты потенциальная звезда». И я весь день размышлял над тем, правду ли мне сказал этот человек или же он просто подшучивал надо мной. «Это правда? Или он мне лапшу на уши вешает?» - продолжал я спрашивать сам себя.

В какой-то момент жизни единственное, в чем я был уверен, это в том, что у меня не было ни гроша за душой. Меня приходилось приглашать на бутерброды с жареными кальмарами. Даже на поездку в метро. У меня не было ни-че-го. Вот это я знал. И еще как!

Когда кто-то приходил искать таланты, маэстро указывал на меня. Хотя и не всегда удача выбирала меня. Как, например, в том самом случае, который я называю своим первым разочарованием. Сейчас я вспоминаю о нем с улыбкой, но тогда мне совсем не было весело! Однажды в академию заявился кинопродюсер. Он увидел Мариету на конкурсе по телевидению и захотел снова увидеть и услышать ее, теперь уже вживую.

Маэстро Гордильо, как всегда, несмотря на то, что продюсер пришел к Мариете, попросил его послушать меня.

И он меня послушал. Он послушал, черт бы его побрал! Он посмотрел на меня и сказал: «Нет, ты не подходишь, ты слишком некрасив».

Стараясь выдерждать этот удар с максимально возможной элегантностью, я подумал: «Но какое отношение имеет красивость или некрасивость к хорошему пению?». К тому же, пусть я не был Марлононом Брандо, но и столь презрительного оскорбления я не заслуживал. Какая бестактность!

В конце концов, пусть мое лицо было не из тех, которые в то время снимали в кино. Или на телевидении, которое тогда начинало развиваться в Европе.

Этот человек, который так меня оскорбил, был тем, благодаря кому стала популярна Росио Дуркаль: он снял с ней массу фильмов. Позднее мы с ним стали друзьями. Но мы никогда не работали вместе. Каждый раз, когда он пытался предложить мне какой-либо проект, я резко обрывал его: «О боже, нет!.. Я в кино? Куда мне! Я же слишком некрасив!»

В общем, встреча с этим моим другом обернулась первой пощечиной, которую я получил в этой профессии. Точнее, в этом профессиональном союзе. Да, потому что. Черт с ними со всеми! - как говорил граф де Романонес.

Но жизнь продолжалась. Я продолжал петь при поддержке маэстро Гордильо, с его огромной верой в меня. Каждого сотрудника киностудии, который приходил в академию, чтобы подобрать себе новый талант для какого-либо проекта, маэстро отводил в сторонку со словами: «Сначала послушайте этого паренька, а потом говорите, что угодно…»

Маэстро всегда заботился о том, чтобы я был, так сказать, местным любимцем. В академии я уже был чем-то вроде талисмана. Все обращались со мной как с привилегированной персоной. Всех поражали мои голос, естественность и… то, что я выглядел ребенком. Ребенком серьезным, ответственным и трудолюбивым. Все, казалось бы, шло хорошо, однако, на самом деле, моя жизнь не было такой уж гладкой. Но я предчувствовал: что-то очень важное должно произойти, что-то такое, что сможет изменить мою жизнь к лучшему.

Эта надежда основывалась на том, что я видел, как открывают рты и закатывают глаза маэстро Гордильо, его сын Пако, а также еще один андалусиец, высокий, просто высоченный, который отзывался на имя Мануэль Алехандро, и все друзья и приятели по академии, а маэстро все повторяет со своим кордовским акцентом: «Вы должны услышать, как поет этот парнишка, черт побери!»

Я пел с верой в себя, которая укреплялась с каждым днем. Верой твердой, слепой, упрямой. Непробиваемой верой в мои способности. Думаю, что тогда - да и на протяжении всей моей жизни – для меня не существовало слово «уныние».

И, действительно, я постоянно обрастал новыми знакомствами. Все произошло так быстро и так интенсивно, что сейчас я не могу точно упорядочить цепочку своих воспоминаний обо всем том, что на меня навалилось. Множество событий в очень короткое время, почти одновременно: отборочные соревнования на фестиваль Бенидорм, мой первый контракт в Мадриде, запись моего первого диска. До сих пор голова кружится. За несколько месяцев выстроился путь моей творческой биографии. Направление, которое должна была принять моя жизнь. Определилось все. Господи! Все!

С Пако Гордильо: перед поднятием занавеса я выслушиваю один из его советов.

Я начал посещать бар "Кальдерон". Он находился на улице Аточа, прямо напротив артистического входа в театр, который и одолжил бару свое имя. Я ходил туда не просто, чтобы посмотреть на артистов, которые там находились, а в надежде получить шанс там выступить, получить какой-нибудь контракт. И однажды это произошло.

Не помню точно, как, но вдруг, ни с того ни с сего мне повезло – или не повезло – меня в самый последний момент взяли на замену.

Автобус с группой артистов под руководством импресарио по имени Лусаретта почти уже отправлялся на выступление в некую деревню рядом с Мадридом – я не могу вспомнить ее название. Этот весьма известный в те времена сеньор организовывал эстрадные представления и спектакли со звездами уровня Хаунито Вальдеррама, Марчена и другими менее именитыми артистами этого популярного жанра.

Произошло так, что в самый последний момент перед отъездом не смог выступать один из артистов «telonero» (так называли эстрадных артистов, малоизвестных или совсем неизвестных, типа меня, которые открывали представления, чтобы герои не появлялись на сцене внезапно, и, заодно, заполняли время).

Нужно было найти ему замену, а я был под рукой, и меня практически на ходу затащили в автобус.

Итак, меня увезли в эту проклятую деревню и, кроме того, дали задание открывать спектакль. Именно так: я был «telonero».

Там меня впервые обозвали словом «пидор», этим словечком очень… испанским. Могли бы сказать «пошел отсюда, несчастный», или «ты просто дерьмо», или что-то еще…, но нет, они называют тебя пидором.

Это был первый из трех раз, когда мне довелось услышать это слово применительно к себе.

Второй раз был на выходе из "Павильона", в Мадриде, в воскресенье вечером после концерта. Сотни людей ждали меня, и, когда я садился в свой Линкольн, некий «сеньор» (осмелевший оттого, что его было незаметно в такой огромной толпе) выкрикнул это слово. Я услышал его и, по случайности, я увидел его. Я пытался вырваться к толпе, но полиция не позволила мне.

Третий раз, годы спустя, это было в древнеримском амфитеатре в Таррагоне, на Фестивале Испании. В этот раз слово выкрикнули, когда я заканчивал роль на сцене. Я приказал потушить огни. И очень медленно, опустив левую руку в карман, среди погребального молчания я прошел по ступенькам до другого конца сцены. Потом я снова поднялся, подошел к микрофону и перед всей ожидающей толпой произнес: «Мне показалось, что я услышал нехорошее слово». За этим последовали бурные аплодисменты.

По правде говоря, я тогда не пел то, что называют «испанской коплой» (ни песен в том стиле, который я создал позднее), а публика ожидала «фламенко», но… на сцену вышел ваш покорный слуга. И некоторые рассердились до того, что дошли до оскорблений.  

Обратите внимание: когда я говорю «фламенко» (именно так, в кавычках), то это потому что я имею в виду то, что под этим понимала публика, склонная к дурновкусию особенно в те времена.

Я же не пел тогда то, что называли «фламенко», и никогда петь этого не хотел. Другое дело – настоящее Фламенко, без кавычек и с заглавной буквы. Искусство, которым восторгается сегодня весь мир. С этим Фламенко в моем искусстве действительно есть кое-что общее. И достаточно много. Я бы осмелился сказать, что из-за того, что я андалузец, у меня получаются песни в духе моей земли. Рулады, очень близкие к Фламенко.

Возможно, здесь и находится ключик к успеху, который имели очень многие из моих песен. Во всем мире любому достаточно просто услышать мое пение, чтобы понять, что я родом из Андалусии. Не зря же и автор множества моих лучших песен родом из Хереса. Это… придает песням сответствующий характер.

Однако я не должен забывать, что я ввел эту манеру исполнения в произведения других великих композиторов, которые необязательно родом из Андалусии. Это деятели музыки, которые написали для меня по-настоящему чудесные вещи и которые еще будут появляться на протяжении этой моей истории. Моя благодарность всем им еще впереди.

Вот несколько примеров: ходы фальцетом, которые я использую в Yo soy aquel – истинно андалузские; или сейчас, когда пою Los campanilleros – это в стиле моей родины; или в Te estoy queriendo tanto и в A que no te vas? Или в той же Aleluya del silencio, или в столь популярной Los amantes. Даже в самой Saeta Мачадо. Мне ее записал Хаунито Вальдеррама на кассете (спасибо тебе, Хуан!), чтобы я изучал трели этого захватывающего "канте", каким является саэта.

Но вернемся к нашему повествованию. К делам здесь и сейчас. Хорошо… тогда и там. В том спектакле я был под именем Марселя Виванко, и, к счастью, это было только на один вечер.

Но я это прекрасно помню, хотя мне не хочется это делать: я вернулся расстроенным. Униженным. Я спел, да, но какой ценой!

Но, будучи упрямцем, я подумал: «Некоторые люди ничего не понимают. Ну, они у меня узнают!» И продолжил посещать бар "Кальдерон".

С Кармен Хара мы вместе пережили в этом баре еще одно приключение.

Я познакомился с Кармен в академии маэстро Гордильо. Мы начали встречаться в ближайшем кафе, и Кармен стала моей душевной подругой, которой и является до сегодняшнего дня. Подругой моей и всей моей семьи. Кармен, к тому же, приходится сестрой Соледад, которая позже стала женой Пако Гордильо.

Кармен Хара недавно рассказала мне (когда я обратился к ее памяти, чтобы справиться со сложной порою задачей - рсставить по местам множество событий), как она сама пережила одну "халтурку", которую стоит упомянуть благодаря необычным обстоятельствам. Особенно, если рассматривать их в свете сегодняшнего дня.

Это было в Леоне. Мы с Кармен помним, что в Леоне тогда было холодно, очень холодно. Помним, как однажды мы выступили три раза за день! Три раза… в трех разных кинотеатрах.

«Рекламная кампания проводилась в кинотеатрах, и, как только заканчивалось текущее выступление, мы сразу садились в автобус и ехали на другое. Мы страшно мучались от нервотрепки и от всех этих переездов туда-сюда, - вспоминает Кармен это приключение. – Кроме того, тебе ничего не оставалось, как ходить между экраном и стеной, потому что мест посидеть не было, тем более во всех этих костюмах с огромными воланами. Как тут не вспомнить жарким словом родителей Лусаретты. Какие времена!»

Я тоже помню эти трудности, о которых вспоминает Кармен, но очень смутно. Что же я помню отлично, так это то, что за три выступления в трех разных кинотеатрах, сначала утренник, потом вечерний спектакль, а потом еще и ночной, все это подряд и в разных концах Леона, с переездами с одного конца города на другой, мне заплатили шестьсот песет.

Не погрешу против истины и скажу, что никогда я так не смеялся, как во время воспоминаний всего этого с Кармен. При нынешнем положений вещей это так забавно, но тогда ох как нам это не нравилось!

С тех пор мир шоу бизнеса сильно изменился. Что касается эстрадных выступлений перед фильмами, их в те времена было достаточно. В начале шестидесятых в некоторых городах обычным делом было то, чтобы перед показом фильма выступали певцы с испанскими песнями и танцами.

Мне же одному выпало следующее. Однажды я пел хоту или что-то подобное. Это стиль пения, который не имел ни малейшего отношения к моему будущему собственному стилю.

Я всегда бессознательно убегал от того, кем я собирался быть в дальнейшем. В уголках моего сознания сидел какой-то интуитивный, секретный план. Я не отдавал себе в этом отчета, но это сидело глубоко во мне, и я неуклонно шел в этом направлении. Если меня просили спеть танго – я пел. Болеро? Пожалуйста. Что вы, я даже дошел до того, что спел песню вот с такими словами:

Иди и расскажи людям,
Что искусства пения больше нет.
Это страдание на медленном огне,
Что горит в моих венах. 

Господи, вот это смелость так смелость! Одним словом, я был готов на все. На все что угодно.

Мы закончили три злополучных выступления и в час ночи вернулись в Мадрид. В отличие от моего первого выступления в Леоне я был принят очень тепло. Может быть, потому что пел без микрофона, с открытой грудью, и это, похоже, разожгло – и сейчас разжигает – публику. Это принесло мне сильный прилив душевных сил.

Дорога назад в бар "Кальдерон" показалась мне гораздо длиннее дороги туда. Мы все были разбиты. Во сколько-то утра мы въехали в Мадрид.

Должен добавить, что все еще будучи недостаточно взрослым, я не мог ни ездить, ни выступать на публике без официального разрешения от отца в письменной форме.

Это был потрясающий успех. Какой же холод был в Леоне!

Перевод Ольги Громовой
Опубликовано 17.02.2011