XIX. Парижская Олимпия
XIX. EL OLIMPIA DE PARIS
Улица… или лучше: бульвар Капуцинок. Фасад театра, мечта - моя самая заветная мечта (или может быть наша мечта?) – Олимпия...
Однако и этот театр не был пределом мечтаний: мои мечты простирались еще дальше… Это было… есть…, как трудно говорить о том, что чувствуешь! Олимпия - это Греко, Беко, Мастиньет, Шевалье.
Моя мечта – Олимпия.
Это - Пиаф. И, прежде всего, Пиаф. Она и ее мир. Пиаф – всегда – Пиаф. Здесь я видел ее, единственный раз, здесь купил всю ее историю, записанную на дисках, здесь она заставила меня плакать и смеяться, и именно здесь я почувствовал, что значит - быть артистом! Но главное – что Артистом с большой буквы, можно стать!
И вот я здесь, на репетиции. Да, я впервые пою в Олимпии! И какой ничтожно маленькой мне кажется эта стопка исписанных листов бумаги для того, чтобы выразить все мои чувства этим вечером…
Это было выше моих сил и стоило мне огромного нервного напряжения - весь этот месяц ожидания, томительного ожидания, до моего приезда сюда - до того момента, пока я, наконец, не переступил порог этого восхитительного театра не как зритель, а как Артист.
Переступив порог служебного входа, я оставлю зрителя снаружи: за этой малюсенькой, старенькой, обшарпанной дверью, представляющей собой нечто совершенно непрезентабельное. Однако этот порог являл собой некую границу - между быть и не быть (парадокс и искусство всегда идут рука об руку).
И вот я стою перед этой дверью, ведущей к славе.
Диалог между Rafael и Raphael:
- Это такая же дверь, как и все остальные, Raphael.
- Нет, Rafael, не такая!
- Да, такая же, таких много - узенькая, старого дерева, источенная жуками, грязная, как и все служебные двери всех театров мира, в которые тебе уже доводилось входить.
- Нет!
- Да. Разве ты этого не видишь?
- Нет. Через них входила Она каждый день, сотни дней, когда пела в этом театре! Представляешь? Она входила сюда и после выступлений выходила через эти двери!…
- Пойдем, посмотрим главный вход, это как раз то, что тебе нравится, тщеславный Raphael. Ну же, пошли! Твое всегда неудовлетворенное ego (я), просто воплем взывает к тебе.
- Нет!
- Но почему же? Ведь весь фасад театра закрывает огромная афиша, на которой ярко светятся большущие буквы: «Бруно Кокатрикс представляет сольный концерт Рафаэля…». Такая, о которой ты мечтал, когда вы с Пако направлялись в небольшой отель на Пигаль, совсем недавно… Помнишь? Пойдем, Raphael, пойдем, посмотрим на нее!
- Нет!
- Не будь таким упрямым! Я добился этого для тебя! Главный фасад твой! И театр твой! Это ведь то, чего ты так хотел, не так ли?!
- Да, да, да! Но сегодня я хочу войти через эту маленькую дверь, такую же маленькую, какой была она – моя Пиаф - и только потом, посмотреть на свою афишу - такую же, как у нее, когда она пела на сцене этого театра…
- Будь по-твоему, Raphael!
С улицы уже слышны приближающиеся шаги. Кто-то идет. Наверняка, это Пако.
- Малыш!
- Да, Пако?
- Пошли, посмотрим главный фасад театра. Он великолепен!
- Потом. Оркестр уже ждет. Мы можем опоздать.
Мы входим в узенький, плохо освещенный коридорчик. Тем не менее, его стены сияют афишами и фотографиями… всех. Здесь все! Они все здесь! И я тоже здесь! Теперь и я тоже здесь: со взглядом, бросающим вызов всем окружающим и наблюдающим за мной со стены напротив. А под моей фотографией мое имя, и чуть ниже надпись: «На пластинках Pathe Marconi».
- Малыш, это мосье Кокатрикс.
- Очень приятно.
Доминик, моя французская секретарша, подталкивает меня, чтобы я продемонстрировал свои знания французского языка, за которые она чувствует свою ответственность и испытывает гордость:
- Говори по-французски, Рафаэль, я же для чего-то тебя учила?!
- Ах, да! Очень приятно, мосье Кокатрикс.
- Вы говорите по-французски?
- Совсем немного.
- Да, нет же! Вы очень хорошо говорите.
- Спасибо.
Мне бы очень хотелось, если бы я только мог быть более разговорчивым и сказать ему что-либо менее формальное, более приветливое и эмоциональное, показать себя более общительным и дружелюбным по отношению к этому любезному человеку, сделавшему так много для того, чтобы мое вхождение в руководимый им теат было, как можно, более приятным. Однако с тех пор, как я вошел, я был настолько поглощен самим собою, что совершенно отрешенно где-то витал, чувствуя себя кем-то другим, словно наблюдая за собой извне и изнутри одновременно. Невозможно выразить словами все эмоции и мысли о еще пока несбывшихся желаниях, которые уже давно грезились в моих мечтах, тысячи раз пронизали мое воображение и стали такими же реальными, как легкая дрожь в руках и ногах, которую я ощутил, как только переступил порог служебного входа. Входа, который столько раз, переступала она.
Итак, я здесь… А в мыслях только она..., и более, чем я сам. Она, ее душа, ее голос и тысячи песен говорят мне в это самое мгновение: «Добро пожаловать в Олимпию!»
«Добро пожаловать, Рафаэль!».
Это ее голос звучит в моих ушах, пока я, изо всех сил своего естества, подталкиваю себя к входу.
Это ее голос…
«Входи, Рафаэль, ты в нашем доме…».
Я на грани потери сознания, однако допустить этого не могу: одно дело, чувствовать, и совсем другое, допустить, чтобы другие это заметили. «Держи себя в руках, Raphael!», - не преминул напомнить мне Rafael.
Я должен что-то предпринять, чтобы выйти из этого заточения в самом себе (из этого ступора) и побороть силу, увлекающую меня гораздо больше, чем любезный жест Бруно Кокатрикса, приглашающего пройти дальше по маленькому, темному коридору, где, я знаю, несмотря на то, что впервые переступаю порог этого храма - святая святых искусства - находится дверь. А за дверью – она, вечная она…
- Если желаете, я покажу вам вашу артистическую гримерную.
- Большое спасибо.
Любезный голос Бруно Кокатрикса приводит меня в трепет. Я открываю дверь, находящуюся почти рядом со сценой.
Небольшое помещение с гримерной в глубине, все обклеенное афишами, среди которых наиболее выделяются две огромные афиши Пиаф. Я почти онемел от охватившего меня волнения, перехватившего горло. Я даже не осмеливаюсь себя ущипнуть, из боязни обнаружить, что это не я нахожусь здесь, а мой призрачный дух. Когда сон превращается в действительность, мы все боимся проснуться или не проснуться вообще.
- Скажите мне, сеньор Кокатрикс, это была гримерная Пиаф?
- Совершенно, верно. Это главная гримерная Олимпии. На сегодняшний вечер - это ваша гримерная, Рафаэль.
Меня бросило в пот – я ощущаю его на руках, на лбу, мне кажется, что это слишком заметно… Я должен как-то взять ситуацию в свои руки! Даже не помню, как я сюда дошел…
Сегодня вечером я буду петь на сцене, находящейся на расстоянии вытянутой руки от этой гримерной… И я неуверенно уточняю, на удивление, на французском: «Главная гримерная этим вечером будет моей?!…». Наконец-то, свершилось!
- Извините, а оркестр меня ждет?
- Конечно, мосье Рафаэль.
- Сегодня вечером вас ждет большой успех!
Доминик сказала это по-французски. Пако, возможно, думая, что я не понял, повторяет: "Да, малыш, сегодня будет один из самых больших твоих вечеров! Нет ни единого билета! Зал заполнен до отказа!"
Но я уже не слышу ни Доминик, ни Пако. Я слышу только играющий оркестр и вхожу на сцену, на этот старый дощатый пол, который помнит стольких известных мастеров. Последней на нем вчера выступала Далида (та, возле огромной фотографии которой мы с Пако не так давно останавливались помечтать).
Сегодня эта мечта сбылась, и моя фотография заняла место над главным входом Олимпии. Вы можете понять мое волнение и мои чувства? Вы должны понять меня, ну, пожалуйста! Ибо, для чего же тогда я все это пишу?
О, Боги! Я нахожусь на сцене старой и великой Олимпии! Время перестало для меня существовать - уже нет ни прошлого, ни будущего - только настоящее! Мануэль Алехандро дирижирует оркестром. Здесь же и Поль Мориа, я ведь буду петь сегодня вечером и его песни. Большой оркестр, за роялем Френсис Лей.
Через год весь мир узнает его чудную музыку к кинофильму «Мужчина и женщина», которую я знаю сегодня, а спустя три года он станет автором «Истории любви», которую я могу слушать сейчас.
Здесь также все те, кто должен быть… звезды…
- И я, Рафаэль?
- И ты тоже, мой тщеславный Raphael.
- Почему тогда ты не называешь и меня?
- Как это, не называю?
- Нет, ты говоришь «все звезды», а меня отчего-то не называешь?!…
- Дело в том, что ты еще не видел своего имени на фасаде Олимпии. Вот, когда ты его там увидишь, только тогда ты поймешь точное значение этого слова. И только тогда ты станешь похожим на звезду, и у тебя уже не будет нужды в том, чтобы тебе об этом говорили, и ты тоже никогда не будешь говорить - «я звезда». Звезда - это нечто, живущее отдельной даже от тебя жизнью…
- Я пошел!
Я иду и тут же возвращаюсь: у меня, до невозможности, дрожат ноги, у меня, (о, ужас!) пропадает голос…
- Ну, что, тщеславный Raphael?
- Он там, на переполненном бульваре… и мои афиши вместе с…
- Нет нужды говорить... Сейчас ты действительно Звезда. Теперь - да… И сегодня вечером, подняв публику, ты станешь ею навсегда!... Однако, и тебе это также известно, «Навсегда» – это только сегодня... Понимаешь, Raphael?
- О, да, мосье Рафаэль Мартос, я буду это помнить всю жизнь!...
Перевод Валерия Крутоуза
Опубликовано 18.06.2010
Дополнительные материалы:
Raphael en el Olympia de Paris. 1967
Raphael en el Olympia (Paris). 1967
XVII. … Y el Olympia llegó
En Francia
3. En carne viva. 1981
Raphael. 1969