Parte II

ЧАСТЬ II

«Я всегда говорю публике правду»

Есть какие-нибудь слова, которые Вы бы сейчас исправили? Некоторое время назад Локильо перестал петь песню «La mataré».

Нет, изменений я не делаю. Но иногда я устаю исполнять какую-нибудь песню и бросаю ее. Через два или три месяца я начинаю о ней скучать и снова ввожу в программу.

«Escándalo» – это драгоценность короны?

Это забавная драгоценность короны. У нее другой статус. Но да – это драгоценность короны. Я это сказал Вилли (Чирино), когда он написал ее и принес мне. Я сказал ему: «Ты сам не знаешь, что сделал». «В ней есть своя изюминка», - заявил он. «Ты еще увидишь», - ответил я.

Она соответствовала времени, в которое она появилась.

Это был 1992-93. И была еще одна песня, еще лучше - «Tarantula». Тоже написанная Чирино.

Мануэль Алехандро ревновал?

Маноло выше многих вещей. Он сделал меня. Есть неутомимые люди, к каким, наверное, отношусь я, и есть люди, которые устают. Он устал от такого галопа. В действительности он уже не пишет.

После Mi gran noche Алекса де ла Иглесиа Вы обретаете вторую жизнь в кино.

Да. В январе 2018 будет новый фильм. Я одобрил две или три истории, не сделав окончательного выбора. И да – в январе начнутся съемки.

Кстати, о кино: Виктор Мануэль…

Великий человек.

Когда Виктор Мануэль узнал об этом интервью, у него появилась улыбка до ушей, Кажется, есть один фильм, абсолютная редкость, который видели практически только он и Ана Белен. Потому что его премьера состоялась за день до смерти Франко.

Его сняли с афиш. Я не стану называть продюсеров, потому что это к делу не относится. Они выпустили фильм, отснятый во Дворце Музыки, со всеми песнями, и ни у кого не спросили разрешения. Его сделали – и привет. И в один прекрасный день они устроили премьеру. И если бы им не было приказано снять его с проката, они бы обанкротились. Потому что такие авторы, как Пол Анка, запросили бы четырнадцать миллионов. Каждый бы потребовал, сколько ему захотелось. Хорошо еще, что фильм сняли. Это глупость, какие делают люди, которые считают себя умнее всех. Я тогда был с турне в Австралии, это событие застало меня в Перте.

Я спрашиваю себя: из-за того, что Вы столько ездили, не возникало ли у Вас ощущение, что Вы не пережили переходного периода.

Как это нет, я же все время приезжал в Испанию. Я был вечным путешественником.

Но Вы смотрели на все из театра.

Но я разговариваю с людьми, смотрю вокруг и читаю. Отель – лучший источник информации о городе. Ты приезжаешь в Sant Sadurni d’Anoia, а в отеле все бурлит. Там тебя введут в курс всего, что происходит. 

Вы обычно останавливаетесь в одних и тех же отелях?

Я почти не езжу в новые отели. Я всегда приезжал в те же самые. Когда меня выдергивают из отеля, мне кажется, что я не приехал в очередной город. Мне меняют отель, если его сломали или он на реконструкции, и когда все заканчивается, я возвращаюсь к нему.

Вам нравится в России?

Очень нравится. Меня там любят, даже более того. 

Больше, чем в Латинской Америке?

Это нельзя сравнивать. Когда я впервые пел в России, пришлось затратить очень много усилий, чтобы привезти меня туда. Переговоры продолжались три года, потому что, помимо всего прочего, у Испании не было дипломатических отношений с Россией. Мне каждый день надо было преодолевать какие-то препятствия. Тогда я не вдавался в эти проблемы, но они были. Когда я приехал туда и дебютировал, был момент, когда я подумал: «Ради чего вложено столько труда, если я им не нравлюсь». Я не ощутил того приема, какой бывает у меня, например, в Мексике. Как я ошибался! Публика мгновенно улавливает это и начинает вести себя точно так же, как во всех других местах. Мой выход на сцену в Москве или Санкт-Петербурге выглядит так же, как в Мехико, Нью-Йорке или здесь. У них другой способ самовыражения, и они считали, что он правильный. Они увидели, что мной все не так, и тогда стали делать то же, что и все остальные.  

Возникают очень любопытные связи.

Это то, о чем не говорят и чего не обсуждают. Просто публика знает, куда смотреть. Публика очень сообразительная.

А жесты понимает и японец, и русский.

В начале моей карьеры мне представилась возможность петь на нескольких языках, и все мои диски записывали на разных языках, пока однажды я не сказал: Хватит. Хватит, потому что это глупая трата сил. Если публика хочет послушать меня, пусть слушает на моем языке. Потому что, в самом деле, зрители меня понимают. И более того: часто я, выходя в театре на сцену, очень расположен пофантазировать и спеть слова, которых нет в тексте. Маленькие фрагменты. Или потому что я перепутал слова, или мне так захотелось. В Москве, например, мне при выходе говорили: «Сегодня ты ошибся» (смеется). А я им говорил, что нет, что я это сделал намеренно. 

Та песня, что Вы исполнили с Томом Джонсом, «Ghost Riders in the Sky», это чудесный коктейль.

Там я пою по-испански, но есть другая запись, в которой я пою на английском языке. Он мой хороший друг.

Как Вы сохранили свой голос?

Он необычен, но дело в том, что мне поставили новый мотор. У меня голос тридцатилетнего мужчины, потому что так решила судьба.

Вы долго ждали трансплантации. Когда вам сказали, что печень подготовлена, Вы не хотели идти.

Я заперся. Но меня быстро уговорило зеркало.

Что зеркало сказало Вам?

Я сказал себе: Если я не пойду, я больше не увижу себя в этом зеркале. И ни в каком другом. 

Смерть.

Я утратил уважение к ней. Она был так близко, и я так хорошо с ней управился. Я не из тех людей, кто живет в страхе, потому что однажды придется умереть.

Это случится на сцене.

Надеюсь, что нет. Это было бы очень неудобно для всех, кто меня окружает. (смеется). Пусть мне станет немножко плохо, а потом, уже дома, меня прикончат.

Невозможно представить Вас вне сцены.

Мне это нравится. Там меня и должны представлять. В другом месте я – один из многих. На сцене – да, я кое-что значу.

Поэтому видеоклип песни «Ahora» так необычен. Вы должны находиться на сцене, даже если занимаетесь другими делами, как концертами.

Нет, я не считаю, что в этом есть необходимость. Я думаю, что у меня есть срок годности, хотя до него далеко. Но я полагаю, что я приму решение, когда его надо будет принять. И я не стану жалеть. Я верю, что сделаю это в должный момент, но не будет ни прощальных турне, ни всяких там речей. Потому что перед этим я бы стал убиваться и плакать целыми днями. Однажды я встану утром и скажу: приехали.

Зеркало скажет об этом.

Но это не то зеркало, перед которым я бреюсь. Это нечто внутри меня. Теперь это воспринимают лучше, но много лет назад, когда начинающие девушки и юноши спрашивали меня, что им надо делать, я говорил им: «У тебя есть зеркало? Ну так взгляни в него». Они никогда меня не понимали. Есть множество людей, которые пытаются стать тем, кем они не могут стать. Надо смотреться в зеркало. Я умею это делать. Это как если бы я вдруг решил стать инженером или агрономом.

Марадона говорил, что с того времени, когда он был ребенком, он прекрасно знал, что будет лучшим игроком мира.

Марадона несколько претенциозен (смеется). Я хорошо его знаю. Нет, я никогда такого не думал, и сейчас не думаю. Я трудяга. Я не думаю о том, чего я добьюсь или кем я стану. Я планирую свою карьеру: я сделаю это, сейчас буду делать что-то другое. Я не стану, а буду делать. За этим делом ты меня увидишь. Но на путях тщеславия ты меня не встретишь, меня там нет.

Сцена предполагает, что один человек находится наверху, а все остальные располагаются внизу, платя за то, чтобы увидеть того, кто стоит вверху.

Но это образ жизни. Тот, кому повезло быть таким (потому что это везение), не так уж плохо проводит время, и не злится из-за того, что у него появляются морщины и не подтягивает кожу на лице, чтобы их не было видно. Нет. Потому что у него другой взгляд на мир. Это удача – быть таким.

Вы не завистливы?

Нет, вовсе нет. Ты представляешь себе, чтобы я был еще и завистливым?

В прошлом году на церемонии вручения премии Ondas вся публика встала с мест даже до того, как Вы заговорили. Такого не устраивали никому.

Несколько лет назад один журналист спросил меня, почему публика поднимаетсяс мест уже через пять минут после того, как я вышел на сцену. Я сказал ему: «Нет, это не пять минут. Это пятьдесят лет. Они встают перед историей».