Рафаэль: «Джекилл И Хайд» - сильная, тяжелая, очень рафаэлевская вещь». 2000

RAPHAEL: "JEKYLL & HYDE ES MUY FUERTE, MUY DURO, MUY RAPHAEL". 2000

В театре Nuevo Apolo состоялся дебют Рафаэля в мюзикле «Джекилл и Хайд» (автор партитуры – Фрэнк Уайлдхорн, автор либретто - Лесли Брикасс, постановщик Луис Рамирес).

Рафаэль говорит, что Джекилл очень гордый персонаж, но очень добрый, очень аристократичный, очень изысканно одетый. Второй – сын дурной матери, потому что нельзя выразиться другим образом. Я был очарован возможностью сыграть эту двойственность на сцене. Это очень сложно, кроме того еще и потому, что я не стал поступать так, как делают в Нью-Йорке или Германии, где обоих исполняют одним голосом. Я пою на два голоса: один нормальный, заметим в скобках, что этой собственный, а другой совершенно измененный.

Журналист: Почему Вы решились взяться за этот мюзикл?

Рафаэль: Во-первых, потому, что я не смог бы сделать другого. Другие мне не нравились – они очень сладкие, как пирожные. В них есть одна-две хорошие песни, и больше ничего; и так с начала и до самого конца. А это очень сильная, очень серьезная вещь, как раз для Рафаэля. И если я не сделаю ее сейчас… ну, силы-то уже уходят.

Журналист: Вы замечаете, что стали старше?

Рафаэль: Нет-нет-нет, вовсе нет. Я – старше? Мне двадцать три года! Дело в том, что тут нужна огромная физическая сила. Голос? голос у меня в отличном состоянии. Но есть физические проблемы, так что если я сейчас не возьмусь… Приятель, через десять лет я, возможно, тоже буду в хорошей форме, но на всякий случай лучше заняться этим сейчас, так? Но «Вы стали старше?»; нет, я не ощущаю, что стал старше. Большое спасибо, я хорошо себя чувствую.

Журналист: Вас когда-нибудь интересовал музыкальный театр?

Рафаэль: Да, но я не знал, как именно. Я много лет говорил мюзиклам «нет». Мне хотелось бы сыграть «Оливер!», но я уже вышел из этого возраста.

Журналист: Любопытно, что Вы играете в спектакле двух разных персонажей, когда в Вас тоже две личности или два разных человека: Раphаэль и Раfаэль Мартос.

Рафаэль: Но это не два человека. Это одно и то же. Я ничего не скрываю. Я – это я. Во мне живет личность Раphаэля? Может быть… но нет.

Журналист: В своих мемуарах Вы подчеркнули разницу между ними.

Рафаэль: Потому что один артист, а второй – нормальный человек, хотя оба нормальные люди. Но я никогда не исполняю роль Раphаэля; он очень хороший парень.

Журналист: В своих воспоминаниях Вы также настаиваете на том, что Раfаэль Мартос тоже нормальный человек.

Рафаэль: Потому что он нормальный, но в то же время иной. Другой – это звезда, да, но он не имеет с ним ничего общего. Все по расписанию: в восемь часов он превращается в того, кто выходит сюда, но они идентичны и между ними нет никакой борьбы. Дело в том, что Раphаэль жуткий эгоист; к его услугам второй, бедняжка, который отдает ему все, что может. Один должен отвечать за все, а второй нет. Хотя их в самом деле можно было бы сравнить с этими двумя героями, ведь и Хайд тоже не такой уж плохой.

Журналист: Что же в нем есть хорошего?

Рафаэль: Ничего. Дело в том, что Хайд использует Джекиля, который его создал; сам не желая того, но создал. Хайд – звезда.

Журналист: Вы пошли на большой риск – работать с таким постановщиком, как Луис Рамирес, не имея особенного опыта.

Рафаэль: У меня нет опыта работы с постановщиками, только с кинорежиссерами; но у него обо всем есть четкое понятие, и это внушает мне огромное доверие, потому что ты говоришь себе: «Этот потерпит крах, но уж его крах будет трагическим финалом по всем театральным правилам, и я это понимаю; потому что он отдает себе во всем отчет.» Он не сомневается, и это хорошо. Не думаю, что я позволил бы руководить мной кому-то другому, кто был бы не таким, как он. Я не был с ним знаком; я не знаю, кто он, и это меня ни черта не волнует, но когда он заговорил, я решил «У этого господина обо всем четкое представление». А для меня это очень важно, потому что в противном случае мы начинаем говорить «Послушай, а тебе не кажется, что…?» А такого не должно быть.

Журналист: Вам надо, чтобы Вами управляла железная рука и Вам говорили, что Вы должны делать?

Рафаэль: Нет. Луис такой человек, который говорит: Возьми это правой рукой, а левой сделай то-то». И ты делаешь это, потому что он прав; я понятно объяснил? Пожалуй, был бы это сомневающийся человек - «я думаю, тебе стоило бы нести это в левой...», тебя бы так и тянуло сказать: «А я думаю, что нет».

Журналист: Вы ничего не вносили в персонажей, кроме того, о чем он говорил?

Рафаэль: Вносил, с тех самых пор, как только появился. Он может сказать мне: «Дойди до этого места, потому что должно случиться то-то», но не говорит мне, что я должен делать от сих до сих. Я очень много додумываю сам.

Журналист: Так же было и кинорежиссерами?

Рафаэль: С Камусом и Эскрива постоянно. С другими меньше.

Журналист: Вы довольны фильмами, которые сняли с ними?

Рафаэль: Я задолжал Висенте великий фильм, но он умер. Рафаэль, киноартист, только собирается раскрыться. Если Богу будет угодно, в следующем году я снова начну все с нуля, потому что пора уже проститься с кавалером, который влюбляется, а девушки у него всегда умирают от лейкемии, не знаю уж, почему. Я закончу тем, что сделаю великий, хороший фильм, потому что я этого достоин и потому что он должен быть. Вещи существуют, потому что существуют, и они происходят, потому что должны происходить.

Журналист: Почему Вы двадцать пять лет не снимались в кино?

Рафаэль: Что, столько? Какой ужас! Дело в том, что это было кино такого рода, с которым я должен был завязать, потому что так не могло продолжаться. У меня другие планы и другие цели.

Журналист: Ваш сын Хакобо изучает кинематографию. Вы сделает что-нибудь вместе?

Рафаэль: Я хочу, чтобы он поставил для меня сильную вещь, потому что я могу ее сделать, должен ее сделать, хочу ее сделать, и заслуживаю того, чтобы сделать ее.

Журналист: Какой она будет?

Рафаэль: Не знаю, какой она будет, то есть, я не знаю темы, потому что очень хорошо представляю, какова эта вещь.

Журналист: И Вы не можете мне этого сказать?

Рафаэль: Нет, чтобы потом ты мне не говорил: «Ты сказал мне, что собираешься сделать не знаю что, а сам делаешь черт знает что». Я намерен сыграть очень сильную вещь. Какая роль у меня будет? Не знаю. Может быть, и роль второго плана, обрати внимание; не обязательно же мне вечно быть звездой первой величины. Аналогично тому, как мне дали в руки эту постановку; я не ответил ни да, ни нет, ни совсем наоборот; вернее сказать, я ответил нет. А потом я увидел ее в Германии, и сказал себе: «Черт побери, я сделаю это: но по-своему».

Журналист: Как Вы думаете, Вы можете провалиться?

Рафаэль: Почему бы и нет? И что? Ничего не произойдет. Ты еще не понял? Тебе написать? На следующий день я пою «Amor mio» - и дело в шляпе. До тебя дошло, нет?

Журналист: Вам хотелось бы играть в спектакле без песен?

Рафаэль: Почему? Я же хорошо пою.

Журналист: Я спрашиваю, не тянет ли Вас развить другую сторону Вашего дарования.

Рафаэль: Но почему ты не позволяешь мне петь? В чем дело? Ты тоже хочешь меня прижать? «Не голоси так». «А, это слишком?» «Да, потому что других не слышно». «И что – это недостаток?» «Нет. Но не пой так громко.» И я говорю: «Мать вашу, ну шли бы вы… Получается, что достоинство – это недостаток» Мне всегда будет нравиться петь. Дружище, если появится роль, в которой не надо будет петь, я ее, может, и сыграю; но для чего отрекаться от моих основ, если я – певец? Это меня изрядно раздражает.

Журналист: Вы считает, что Ваша манера исполнения пугает?

Рафаэль: Нет, если говорить не о присутствующих, а о других людях: «Ты ведь всем затыкаешь рот» - «Ну и?» - «Дело в том, что из-за того, что другие не…» - «И что? Дорастите сначала до моего сапога, черт побери».