I. Мой район. Мои люди. Отец Эстебан

I. MI BARRIO. MI GENTE. EL PADRE ESTEBAN

Я появился на свет в Линаресе, в провинции Хаен 5 мая 1943 года. Дата смехотворна, если помнить, что как ее ни оцени, вот уже столько лет мне есть и останется 23: ни годом больше, ни годом меньше.

Мои первые воспоминания относятся к периоду, когда мне было около четырех лет.

В день моего первого причастия – я одет в парадный костюм школьного хора
(накидка была голубая).

Тогда мы проживали в Мадриде, на третьем этаже дома под номером один по улице Каролинас, что на углу с Браво Мурильо и напротив церкви Сан-Антонио.

До 6-7 лет я был счастливым ребенком, или, по крайне мере, мне так казалось. Я закрываю глаза и вижу, как я бегу в церковь Сан Антонио, чтобы занять свое место под органом в первом ряду церковного хора, где я был солистом. Я вспоминаю дирижерскую палочку отца Эстебана, капуцинского монаха, который, сам того не осознавая, написал самую первую тему в партитуре моей музыкальной жизни, которая прозвучит в самом Карнеги Холле в Нью Йорке. Пройдут годы, придет успех, а она все будет звучать. Ни отец Эстебан, ни миловидный и шаловливый мальчишка, каким я был в то время, не могли себе представить, до какой степени Музыка станет моей жизнью,  моя жизнь наполнится ею.

Кто бы мог подумать, что такое закрутится вокруг Фалина, как ласково меня тогда называли. Мое имя начиналось с буквы Ф и происходило от Рафаэлин. Насколько мне помнится, это имя мне дал Хуанито, мой брат. У меня трое братьев, и сестра, которая умерла, спустя несколько месяцев после рождения. Если бы она была жива, то была бы старшей.

У меня есть брат Франсиско, который ушел в армию, когда я был маленьким мальчиком, поэтому до его возвращения я потерял его из вида. За ним следует Хуанито. И, наконец, Хосе Мануэль, который родился, когда мне было 9 лет. Я для него был вроде отца.

Как ни крути, Хосе Мануэль был для меня больше, чем брат, он был как бы моим сыном. Он был тем, кого я должен был защищать. Я бы даже сказал, что именно тогда я почувствовал себя по-настоящему взрослым. Конечно, я во многом уже чувствовал себя взрослым: из-за возраста моих друзей, из-за доверия возложенного моей матерью на меня, из-за ответственности, которую я брал на себя, сколько  себя помню, короче, по многим причинам.

Но до конца я этого не осознавал, пока на свет не появился Хосе Мануэль. Именно в тот момент, когда я взял брата на руки, я это понял.

В один прекрасный момент я пришел в церковь на репетицию и сказал очень серьезно: «Завтра на меня не рассчитывайте, завтра я не приду, потому что мы идем в больницу, потому что должен родиться мой младший брат». Именно так я и сказал, как недавно мне рассказал отец Эстебан.

Мой брат вошел в наш дом, когда мне было (уже!) девять лет. Я занимался им, отдавая этому все силы и всю душу. Я первым взял его на руки, после моей матери, конечно же. И с ним на руках вернулся домой. Я шел в коротких штанишках, но чувствовал себя отцом.

Его отец, который был также и моим, лежал больной и не смог пойти в больницу. Это был еще один повод, для того, чтобы я почувствовал себя ответственным до такой степени, что спустя годы, я отправил своего младшего брата в больницу на операцию, испугавшись аппендицита, а у него, у несчастного, ничего не было! Но, поскольку в нашей семье все делалось так, как говорил я, мой брат пошел оперироваться. И ведь ему сделали операцию! А у бедняги ничего не обнаружили! Бывает же такое!

Мой отец был замечательным человеком, но моя мать была   личностью исключительной.

Она справлялась со всем.

Рафаэла (так ее звали) ни перед чем не пасовала.

Ей имя не нравилось ее имя. То, что ее звали Рафаэла, ей казалось ужасным. Я же, наоборот, нахожу это замечательным. Рафаэла… как замечательно звучит! Но, конечно, имена всегда зависят от моды, а в те времена девочек называли Антония, Хосефина, Мерседес, как сейчас называют Вивиана или Ребекка, или Ванесса…

В конечном итоге, мой отец взял и назвал меня Рафаэль (как мы вскоре убедимся, у моего отца было особое чувство юмора), чтобы насолить моей матери. Он записал меня в метриках Рафаэлем. И точка. Однако, когда меня крестили, моя мать настояла на том, чтобы мне дали еще имя Мигель. Таким образом, меня зовут Мигель Рафаэль, хотя в документах я фигурирую, как Рафаэль. И все это из-за причуд моих родителей! Мой отец работал в муниципалитете и, благодаря одному другу, как потом мне рассказали, его перевели в Мадрид. И ни одного воспоминания, связанного с Линаресом, у меня нет.

Мои первые воспоминания, как я уже говорил, восходят к Альварадо. Я не страдал от недостатка воображения – это было единственное, что у меня было в изобилии в то трудное время. Я играл в чапас на асфальте, ставил импровизированные шоу, состоящие из песен и танцев, или читал проповеди у подъезда моего дома для моих верных «прихожан», моего зрителя. Все эти дети, хотя и были старше, иногда значительно старше, чем я, охотно принимали мои выдумки. Я это знаю, поскольку уже тогда мне неистово аплодировали. Все, что я ни делал, всегда сопровождалось овациями.

Несмотря на жаркие аплодисменты, которыми награждали меня мои друзья по музыке и играм, ничто не давало мне даже намека на ту славу, которая ждала меня за ближайшим поворотом очень недалекого будущего.

Ничто!

В то время я хотел быть портным.

Именно так - портным.

Естественно! Потому что портной, который жил и работал на соседней улице, был для меня вершиной счастья в жизни, и я хотел иметь свою собственную мастерскую, как он; и служащих, как он; и зарабатывать, как мне казалось, много, как он; и иметь большую вывеску на фасаде дома, на которой было бы написано: «Фалин, портной.»…, как у него, хотя его и не так  звали.

По правде говоря, я не помню, как его звали, но помню, и очень даже хорошо помню, что я думал, что, будучи портным, мне не надо будет ходить в магазин за покупками, или стоять в очереди в кино, что надо будет только беспокоиться за костюмы, которые шьют его служащие и получать за них потом, потому что ты - портной, а быть портным означало иметь в жизни все.

Мне иногда говорили: « Фалин, ты будешь артистом!» А я: «Ну конечно, артистом! Вот еще! Я хочу быть портным!»...

Мне в те времена даже в голову не приходило, что я стану тем, кем я стал. Хотя уже в то время всем распоряжался именно я. Всегда. В играх, в хоре, на улице, дома, вне дома… Чем бы то ни было. И все это только потому, что моего воображения и моей инициативы хватало на меня и моих друзей по играм с лихвой.

Вот что любопытно: все эти ребята были намного старше меня, но, однако, танцевали под мою дудку. Бедняги, вот же доставал я их! Я их сажал и небрежно говорил им: «Сейчас будем делать это. А теперь я - это, а вы – то». Все были намного старше меня, и, тем не менее, повиновались беспрекословно. «А теперь я буду петь, а когда закончу, вы мне будете аплодировать. Только не забудьте поаплодировать!»

И так весь день напролет.

Мои друзья детства….

Они были травмированы мной. Если правда то, что говорят психиатры, может, кто-то так и не избавился от травмы детства.

Я, как «талисман» школьного хора, иду в процессии Христа Мединасели. Я тот, кто шагает между священником и хоругвью.

В нашей квартире было четыре балкона. Один выходил на Браво Мурильо, а три других - на улицу Каролинас, откуда я мог видеть церковь Сан Антонио, расположенную на углу. Я ее вижу как сейчас.

Район Альварадо. Церковь Сан Антонио. Там началась моя история. Короткая, но в то же время длинная.

В один прекрасный день мой брат Хуанито схватил меня за руку и по просьбе моей матери (как всегда) сказал мне: «Пойдем, Фалин, один человек хочет познакомиться с тобой».

И привел меня к человеку, который занялся моим образованием как музыкальным, так и общим. Это был отец Эстебан.

Отец Эстебан де Сегоньяль, капуцинский монах из церкви Сан Антонио.

Кажется, тогда отцу Эстебану купили прекрасный орган, и он как раз организовывал хор мальчиков при церкви. Ему удалось собрать 60 мальчиков, среди них был и мой брат. Всем было уже по 8 или 9 лет, а я был четырехлетним малышом. В тот день, когда я появился в жизни отца Эстебана, он был в отчаянии.

(Он был в отчаянии потому, что в тот момент он был одержим идеей ставить сарсуэлы с последующим представлением их в колледже, который находился недалеко от Куатро Каминос. Это был колледж пресвятой девы Пилар, и ему принадлежал театр, который был довольно приличным по тем временам.)

Ему нужен был мальчик, который бы умел петь и танцевать. Иными словами, который бы не только пел, а представлял бы собой нечто более универсальное. Тогда Хуанин, мой брат (я его звал Хуанин) сказал ему:

- Ну, у меня есть брат, который поет и танцует все дни напролет, но он очень маленький.

Отец Эстебан увидел свет, лучше не скажешь.

- Ну, и что ты ждешь? Хоть он и мал, тащи его сюда.

Хуанито привел меня за руку и я устроил им переполох!

Колледж содрогнулся. Я всех поставил с ног на голову.

Когда отец Эстебан увидел меня, такого маленького и такого слабенького, посмотрел сердито на Хуанито, повернулся ко мне и спросил меня очень строго:

- Стало быть, поешь?

- Да, пою.

- И что же ты поешь, можно узнать?

- Я? «Тани».

- «Тани»?

- Да, в которой поется о…

И я принялся петь очень популярную в то время песенку: «Ай, Тани, Тани, моя Тани, ай, Тани, Тани, моя Та!»

Отец Эстебан не верил своим глазам.

-          А танцевать? Тоже умеешь?

-          Еще как!

Умею ли я танцевать! Да всю жизнь, если бы надо было!

Я принялся танцевать и петь, как ни в чем не бывало, махать руками, подражая оригиналу.

Да уж, устроил я им веселье!

Все ребята аплодируют, отец Эстебан на седьмом небе от счастья, а я выделываю нечто такое привычное для меня, как спать, когда  хочется.

В итоге, я стал первым голосом. Солистом хора.

Естественно! Если я был тем единственным, кто мог говорить языком песни и танца, единственным, кто мог ходить по сцене, способный делать все, что бы мне ни предложили в будущем. Таким образом, с этого момента я стал «звездой» хора. Из 60 детей именно я стал солистом.

Все - великаны (по крайней мере, мне они казались таковыми), и я - четырехлетний гномик во главе.

По правде говоря, я был счастливым ребенком в своем колледже, но не по результатам учебы, конечно же.

Учеба мне никогда не нравилась. Меня даже выгоняли три раза из школы. Хотя все это было напрасно.

Нормально.

Меня выгоняли, потом восстанавливали, потому что я бежал из школы иногда со слезами на глазах, иногда делая вид, что плачу, и возвращался с отцом Эстебаном или с другим монахом, который дежурил. Я слышал, как они говорили:

- Оставьте, этот парень не может уйти из школы.

-   Да он ничего не учит, не учится, не сидит спокойно, всегда создает вокруг себя много шума. Это не ребенок, это вихрь, это кошмар. Ответ моих покровителей был всегда приблизительно одинаковым:

-   Посадите его на последнюю парту, делайте, что хотите, но этот ребенок должен научиться читать и писать так же, как и другие дети. Он не может оставить школу, потому что он нам нужен. Послушайте, сколько раз это надо повторять, черт побери! Этот ребенок - первый голос в хоре и мы не можем без него обойтись.

С отцом Эстебаном, через много лет после нашего знакомства, в одинаковой одежде.  Он - потому что он монах, а я – потому что играю монаха в фильме «Ангел».

А я, поскольку обо всем знал, пользовался этим. И здорово!...

Но не все было так волшебно.

Еще бы!

Я не умел произносить букву Р. Я говорил «Гафаэль». Для того чтобы исправить дефект речи, отец Эстебан придумал мне песенку «на тему», изобилующую буквой Р.

Вот ведь незадача! Ни одного Р я не мог произнести так, чтобы это понравилось отцу Эстебану. Как будто я родился во Франции. Нет, хуже. Отец Эстебан отчаивался и давал мне подзатыльники, да так, что у меня летели искры из глаз. Сколько подзатыльников я получил из-за этой буквы Р! Отец Эстебан: «Рыба» А я: « Гыба». И бац! Он: «Краб». А я: «Кгаб». Бац! Опять искры из глаз.

Да… то, что «без муки нет науки» у меня всегда ассоциируется с буквой Р. Это правда.

Правда и то, что все потихоньку успокаивалось, и отец Эстебан носил меня на руках: я ему был нужен, я был исключением. По крайней мере, для него.

Я всегда оказывался в положении «особенного», но не по своей воле. Окружающие делали меня первым. Я сам для этого ничего не делал…

Не я организовал встречу с отцом Эстебаном; и даже в церковь я пришел не по собственному желанию - меня туда притащил мой брат; и отец Эстебан сделал меня солистом, первым голосом потому, что у него не было другого выбора. Должно быть, я был очень нужен, если были нарушены все правила только для того, чтобы я пел в хоре.

Меня вынуждены были взять в колледж (хотя я был на 4 года младше одноклассников) и держать на «особом положении»…

То, что я был первым, было всегда для меня чем-то естественным. Это было данностью. Исключительность (я это говорю без высокомерия, потому что это то, что не перестает меня удивлять) - это дар.

Приведу пример. Один из немногих.

Моя победа в Зальцбурге в детстве (я коснусь этой темы чуть позже).
Вернувшись из Зальцбурга, я должен был бы задрать нос. Я победил во всех номинациях. Сопляк, ставший «лучшим голосом Европы», соперничая с детьми из стольких стран мира, с известными тогда коллективами «Детские голоса Вены» и «Детская капелла Мехико», по решению компетентного жюри где-то там, на краю света, как казалось тогда нам, детям района Альварадо, мог бы зазнаться, но я вернулся как будто и не ездил никуда или как будто я отлучался за угол дома. Я даже не придал значения европейской награде. Не из-за тщеславия (это мне чуждо) и не из-за ложной скромности. Просто, это было для меня естественно. Разве не я был с четырех лет солистом в хоре, где пели дети в своем подавляющем большинстве в два раза превосходящие меня по возрасту? Разве не я бессменно исполнял главные роли в сарсуэлах, которые ставил отец Эстебан? Я воспринимал все это, как нечто естественное, и не мог быть «невыносимым Висенте» во-первых, потому что меня звали по-другому и, во-вторых, потому что в моем районе «невыносимый» просуществовал бы меньше чем меренге (пирожное – прим. перев.) у дверей колледжа.

Быть первым было у меня в крови. Я не ходил по району, крича об этом на каждом шагу. Никогда. Ни в голову бы мне это не пришло, да и не разрешили бы мне это.

Да, конечно, я верховодил среди тех, кто был старше, но никогда не задавал себе вопроса: «почему»? Так было. И все. Четырех-пятилетние дети не рассуждают о власти (Упаси Боже!). Я верховодил, не отдавая себе в этом отчета, а другие подчинялись, потому что им это нравилось.

Хакобо, мой старший сын (которому, кстати, исполнилось уже больше лет, чем мне) (Рафаэль все время шутит по поводу своего возраста, говоря, что ему 23 – прим. Перев.) сказал мне недавно по поводу моего последнего успеха в Нью-Йорке:

-   Если бы со мной произошло то, что с тобой, я был бы абсолютно невыносимым.

-   По тебе не видно, что успех для тебя важен.

Я на минуту задумался и ответил:

-   Нет, нет, я за все очень благодарен судьбе, но… но поскольку я рассчитываю завтра иметь еще больший успех, меня это волнует больше, чем то, что только что произошло. Я должен много и хорошо работать, постоянно оттачивать мастерство. Я постоянно в поиске. В этой профессии никогда нельзя останавливаться. И тот, кто считает, что дошел до вершин, не представляет из себя ровным счетом ничего. Думать, что ты всего добился – это наихудший способ признать свое поражение. Впрочем, многие этого так и не понимают. У меня нет границ, и пусть мне их не ставят, пусть мне дадут бежать до конца, пусть мне не связывают руки.

Хакобо, как и оба других моих ребенка, очень смышлен.

Не знаю, остался ли он доволен моим ответом, но это было все, что я мог ему ответить. Это единственное, что я могу сказать и самому себе.

Моим детям, должно быть, очень приятно видеть, с каким уважением ко мне относятся люди, потому что это уже проявление не обожания, а уважения, большого уважения. И не к знаменитости, а к человеку.

Мне приходит на память мой недавний визит к стоматологу. Со мной, кажется, тогда был Мануэль. Его удивила та теплота, которую проявляли люди, находившиеся в консультации. Это не были мои фанаты, и я не был на сцене. Это были обычные люди. Вот я и дошел до того места в своих воспоминаниях, где я хочу сказать о том, что я - человек совершенно обыкновенный, и у меня обыкновенная семья. Мы все любим и уважаем друг друга.

Сцена – это совсем другое дело.

Публика с уважением относится ко мне и моей семье.

Я – человек не публичный.

Приведу один пример. Надо было получить электрошок от микрофона в Барселоне, чтобы мое имя появилось в бульварной прессе.

Это не потому, что я не позволяю обращать на себя внимание, просто меня не видят. Я хочу сказать, что специально я не прячусь, у меня нет какой-то специально разработанной тактики, чтобы быть незамеченным, но у меня, конечно же, есть свои приемы.

Я выхожу из самолета первым, а сажусь – последним; когда у меня нет гастрольных поездок, я стараюсь реже выходить из дома и больше нахожусь с семьей. Да, да, именно так: я не выхожу из дома без большой необходимости. И дело не в том, что я прячусь от людей (какая глупость!), просто я так живу.

Редкий случай, когда меня можно сфотографировать, если я не работаю. Впрочем, когда я работаю, это тоже непросто.

Возвратимся к моему детству.

В детском возрасте я не усложнял свою жизнь вопросами быть или не быть.

Мне хватало того, что я помогал своей маме и был ответственным за все и всех, мне некогда было думать о себе.

Если бы я был тщеславным ребенком, я бы не пользовался такой любовью, уважением и доверием окружающих меня людей…, меня бы не любила сестра портного, которая была намного старше меня.

Я был всеми любимым ребенком.

 Перевод Анны Н.
Опубликовано 17.04.2011



Комментарии


 Оставить комментарий 
Заголовок:
Ваше имя:
E-Mail (не публикуется):
Уведомлять меня о новых комментариях на этой странице
Ваша оценка этой статьи:
Ваш комментарий: *Максимально 600 символов.