Raphael cada día

У меня есть младший брат Юра. Он родился, когда мне было восемь лет, и я была его бессменной нянькой всё своё детство. А он потом был моим бессменным Санчо – всю мою юность. А потом он нянчил и крестил моих детей; а потом я его венчала; а потом мой старший сын крестил его младшеньких…

А потом прошла целая жизнь; оба мы поседели - прежде чем вдруг написался сначала самый первый, а потом и все остальные эти мои странные и неожиданные для меня самой следующие далее рассказы. Друзья, читавшие их в рукописи, настойчиво и горячо убеждали меня в том, что их – рассказы - необходимо публиковать.

А я не могла понять, для какой же категории людей они были бы интересны; кто же – мой адресат и читатель; и зачем могла бы быть нужна и полезна такая не цельная, «недостроенная», «недолитературная», на мой взгляд, книжка – сейчас, в наше смутное время, когда самых разных книжек полно, и когда книги вообще так тотально изменяют собственному своему извечному предназначению…

И вот я послала рукопись брату. Поделилась опасениями. И то, что он мне сказал в ответ, разрешило мои сомнения. - «Ты знаешь – твоя эта книжка нужна мне. Ты их – эти свои рассказы, - пожалуйста, пиши. Ты же не потому их пишешь, чтобы были глянцевые обложки… и не потому, что они поправят твои материальные дела… для этих целей ты выбирала бы другие темы. А если бы ты выбрала другие темы, то мне вот эти твои темы совершенно негде было бы прочитать… а прочитать их было совершенно необходимо… и вот почему…».

И брат рассказал мне одну свою историю.

Наш папа был директором одной из городских школ – именно шестнадцатой, утопавшей в цветущих яблонях во времена моего детства, когда Юрки еще в помине не было на свете, а папа брал меня иногда с собой на работу. Я помню папин кабинет - с чёрным кожаным диваном; с огромным резным письменным столом, обитым по центру тёмно-зелёным сукном… таинственный чёрный телефонный аппарат помещался за спиной у папы, – за его кожаным креслом, на широком подоконнике… Этот огромный подоконник был моим «рабочим местом»: я с него не слезала часами, то прилипая к стеклу окна, за которым буйствовали цветущие сады, то занимаясь разрисовыванием папиных книжек… то иногда, когда папы не было поблизости, снимая холодную тяжёлую телефонную трубку и с замиранием сердца слушая в ней далёкие тревожные гудки… до сих пор отчётливо помню ни на что не похожий резкий запах - и холод! - этой чёрной плотной пластмассы у моей детской щеки.

… Потом родился Юрик; потом он даже учился несколько лет в папиной школе… - но в этой конкретной истории он уже был студентом нашего единственного на весь город металлургического института, а в здании бывшей папиной школы располагалась военная кафедра этого института. Цветущих садов не осталось в помине, на их месте располагались казармы… в одной из них и произошёл инцидент, о котором речь. Готовилось «взрослое» мероприятие: педагогический состав кафедры что-то должен был «отмечать», и двоих дежурных студентов оставили после занятий, обязав «расчистить зал» к мероприятию. У Юрика в тот день зверски болела голова, он был голоден и зол, и такое задание подняло в его душе ураган яростного ропота. Швыряя учебную мебель туда и сюда, ругаясь на чём свет стоит, он долго не замечал, с какой молчаливой упорной сосредоточенностью работает рядом с ним его сокурсник Олег Остапчук – молодой человек с на редкость ясными лицом и глазами, имевший сильное сходство с известным артистом Олегом Стриженовым в его молодые годы. Наконец, когда дело было более чем наполовину сделано, Юркино терпение лопнуло, он бросил работу и собрался домой, имея в виду, что друг, естественно, сбежит отсюда вместе с ним: кто тут будет «гудеть», пусть сами и доделывают…

Но ясноглазый Олег Остапчук поднял свои ясные глазки и с решительностью, которой никак от него не ожидалось, тихо, но твёрдо сообщил, что если делаешь дело – сделать его надо наилучшим образом, а иначе он не привык, так что сбегать никуда не будет. Юрка, остолбенело глядя ему в лицо, вдруг понял, что этот парень останется сейчас здесь один и доделает его, Юркину ненавистную работу не как ненавистную работу, а … как что?!. То есть этот парень поступит хорошо и правильно, хотя поступать хорошо и правильно его никто не заставляет… никто на него не смотрит; никто его не похвалит; никакой корысти «не светит» ему за «похвальный» поступок… а он его совершит просто так. Просто потому, что это он сам – хороший и правильный. В… отличие от Юрки.

- Ты понимаешь, - во мне тогда что-то фундаментально перевернулось, - говорил мне мой брат. – Я почувствовал себя просто стабильно счастливым человеком оттого, что хорошим и правильным, оказывается, быть м о ж н о. Что они – такие люди – есть, и не где-нибудь, а вот – только руку протяни, и ты коснёшься его плеча… Я пожал Олегу руку и остался заканчивать работу – молчаливый; счастливый; благодарный! Работа из ненавистной мгновенно превратилась в райскую. И ты понимаешь… всю свою последующую жизнь я не знал, кому про это можно рассказать. Кому бы это могло быть интересно и близко. Кто бы просто понял меня…

А вот сейчас прочёл эти твои рассказы, и … рассказываю тебе. И ещё один случай расскажу, если хочешь… Хочешь? Это был самый счастливый момент во всей моей жизни. Самый-самый счастливый: я был тогда самым счастливым человеком на свете… Это было на втором году моей службы в армии…

И мой золотой братик ещё раз удивил меня тем, чего я даже не предполагала в нём… Он был любимый мамин сын. Он очень трудно достался маме; он пережил клиническую смерть в двухмесячном возрасте – а, кроме того, мама даже тайно назвала его при рождении именем одного юного ленинградского мальчика-солдата… (когда наши войска проходили через мамину родную украинскую деревню, он остановился в их избе, они познакомились… он с непривычной ей питерской интеллигентностью помогал чистить картошку, носить воду из колодца… они обменялись адресами при расставании; он написал ей письмо – а потом его убили. А его образ и имя остались с ней - вместе с той несостоявшейся неловкой интеллигентной нежностью, которой он тогда её обжёг – пятнадцатилетнюю… Наш папа так никогда и не узнал, в честь кого его сын был назван Юрой).

Так что маму и брата связывала особая любовь – и мама в период Юркиного буйного отрочества всегда умоляла его: если тебе захочется с кем-нибудь подраться, сыночек – ты сразу же вспомни обо мне. Ты вспомни, что и у этого мальчика, который перед тобой стоит, тоже есть мама, которой будет больно, если ты причинишь боль её ребёнку… В результате такого материнского воспитания Юрка почти не мог драться: у него не поднималась рука на человека, у которого где-то там есть мама… это надо было очень сильно «довести» брата, чтобы он смог кого-то побить: «… Бить человека по лицу я с детства не могу…» - вот уж точно про него.

Тем более удивительно мне было узнать, что в армии брат именно подрался. С хорошим парнем, который ничего плохого ему не сделал: просто - от хмельного «дедовского» предвкушения близкого «дембеля», что ли… За что и был справедливо и достаточно жестоко наказан: в день, когда все его товарищи отдыхали и занимались личными делами, он должен был копать какую-то огромную яму на глазах у всего честного народа, и убить на это всё полагавшееся ему личное время. Юрка был вне себя от горя и унижения. Он взял лопату и пошёл копать. И в течение первых пятнадцати минут не было человека несчастнее его на всём белом свете.

Однако через пятнадцать минут от группы отдыхающих товарищей отделился Димка Тимошенко – друг по учебке. Он взял лопату и молча присоединился к наказанному «штрафнику». Так они работали в поте лица следующие пятнадцать минут, после чего встал со своего места юный грузинский грек… Забыла его красивую фамилию… нет, вспомнила: кажется, Алик Лазариди…- тоже вооружился лопатой, и вот их уже трое – «на троих» разделивших тяготу брата … Юрку одновременно прошибли краска, пот и слёзы… его распирало от счастья; от братской гордости; от благодарности этим чудесным ребятам за поддержку, которой он как будто вовсе не был достоин. Наказание превратилось в награду. Они все трое молча, спокойно и быстро закончили работу и разошлись, как будто ничего не произошло.

- Как будто ничего не произошло! – тихо восклицал брат, покачивая седой шевелюрой; поблёскивая повлажневшими затуманенными глазами… - Но ни одной минуты, - ни одной минуты в моей жизни не было счастливее, прекраснее и значительнее, чем эти … ты поверишь?!. Ты понимаешь меня?!. …

Родные, блестящие тёмно-карим светом детские глаза – и седая буйная шевелюра, делающая моего брата особенно, неотразимо похожим на нашего папу… (я всегда вспоминаю, как мы с Юриком вдвоём сидим в машине, с двух сторон вцепившись обеими руками в покачивающийся отцовский гроб, и неотрывно смотрим в папино спокойное, красивое, совершенно живое лицо. – Как будто половину самого себя нужно будет сейчас от себя отодрать и опустить в землю… - шепчет брат. А я чувствую то же самое, что он сейчас сказал. И никто, - никто, кроме нас двоих, этого сейчас не может ни понять, ни разделить с нами…).

… Мне всегда непередаваемо жалко всех тех людей, которым родители не подарили братьев и сестёр… хотя бы кого-то одного! Чувство кровного братства… чувство?.. ощущение?.. инстинкт?.. Я не представляю, как, не имея брата или сестры, можно понять человечество своими братьями и сёстрами. Понять свою неделимость…неотделимость от него. Понять своим корнем – падшего Адама и воскресшего Христа… не представляю.

Но пусть эта книжка будет – для моего брата.

Для моего брата… а также для всех, кто, быть может, сейчас почувствует меня – сестрой.

Татьяна Коссара
Санкт-Петербург (Россия)