Raphael cada día

Янка опаздывала. Причем не просто так, а на два часа. Причем не куда-нибудь, а на электричку. Причем не просто на электричку, а на свидание. Там, на Московском вокзале, в течение этих двух часов её ждал молодой человек. И весьма нервничал. А она ничего не могла с собой поделать. Она искала себя в зеркале и всё никак не могла найти. А без самой себя, согласитесь, выйти из своей комнаты в какую бы то ни было жизнь не только неприлично, но даже и невозможно. Янка была молодая и красивая девочка, но это обстоятельство было как бы само по себе, а вот тот идеал, который обязан же был, в конце концов, когда-нибудь в жизни все-таки отразиться в зеркале - в свою очередь, тоже сам по себе.

Вот почему она провозилась так долго. И нельзя было иначе, ибо сегодня был не простой день и не простое свидание. Дело в том, что Янкин молодой человек был, по правде говоря, не первой молодости. А второй или третьей. И имел прошлое. А в этом прошлом - семью, а в семье - маленькую дочку. Мама этой дочки, по его словам, устраивала в это лето свою личную жизнь; сама дочка находилась со своим детским садиком на даче за городом, а папа ждал сейчас на вокзале девочку Янку, чтобы вместе с ней поехать, наконец, навестить малышку.

Янка волновалась. Ведь это она всё и устроила, а иначе он к дочурке не ехал. На дворе стояло буйное лето, а он якобы пыхтел на какой-то своей на редкость важной для него работе, а после работы вечерами встречался с Янкой и жаловался ей на то, как он скучает по дочурке и как ему всё не вырваться, чтобы к ней съездить. И когда таким образом безвозвратно прошли полтора чудесных летних месяца, и Янка сдала, наконец, очередную свою сессию, она решила, что - всё, хватит этих жалоб и разговоров на свиданиях, а пора везти папу к ребёнку и воссоединять два любящих сердца.

И вот папа нервничает на вокзале, а она летит к нему на всех парусах - в досаде, стыде и сраме: ну, можно ли так дико опаздывать на подобное мероприятие!!.

Зато она в белом холщовом этническом сарафанчике. Зато у неё две кудрявые косички, а на стройной шее - розовый медальончик: его подарок. Она едет к незнакомой малышке и очень хочет с ней подружиться и ей понравиться. Она везёт ей в подарок папу - и делает это от самого чистого сердца! - несмотря на то, что папа на данный момент как бы принадлежит ей, Янке: он её жених и возлюбленный; он - её принц.

- Привет... прости... - шепчет Янка, целуя его в щёку и прислоняясь к загорелому плечу. Взгляд зелёных с поволокой глаз холодноват, полуукоризненный, чуть снисходителен: дескать, надо бы рассердиться на такую нехорошую девочку, да уж ладно... уж так и быть.

Уж больно доверчиво и преданно она к нему прильнула - и уж больно эта нехорошая девочка хороша собой сегодня . Он смотрит на неё взглядом художника. Вот почему ей стоило бы опоздать не только на два часа, - понимаете ? ! .

Ах, у неё все это совершенно впервые. А он будто не верит: такая красивая - и еще ни разу не была замужем?!. - быть не может. Он будто не понимает, что ведь она ждала принца. И вот, стало быть, дождалась. Они едут в битком набитой электричке, тесно прижавшись друг к другу, и у Янки кружится голова и чуть захватывает дух. А он спокоен и невозмутим, будто всё это в порядке вещей. Будто это так и надо, чтобы ей покоиться в кольце загорелых рук, слушать тихое биение его сердца и ощущать неповторимый тонкий запах его ровного загара. 

Ах, она вообще не знала раньше, что такое может произойти Это неправдоподобно и даже смешно: сколько ни читала и ни мечтала она о любви, никак невозможно было ожидать, что признаком того, что это её принц, может оказаться то, что оказалось на самом деле... то есть не явное душевное благородство, не какое-то «королевское» достоинство, ни даже пресловутый «белый конь» или там белый «мерс», на котором он должен был якобы за ней приехать - а просто вот этот самый тонкий запах загара и еще какая-то особенная линия движения его левой брови. Кто бы сказал ей раньше - она бы не поверила; она совершенно не таких «доказательств» ждала... Но теперь уже поздно. Теперь она дышит этим странным «эфиром». Теперь она следит за манипуляциями этой самой левой брови так же напряженно и зачарованно, как... ну, например, как за её собственным танцем следил тогда на вечере этот студент пятого курса испанец Анхель, который потом... ну, неважно. Он был хороший, этот Анхель. Но у неё были при этом какие-то совершенно свои планы и виды.

А здесь её как бы приручили... но приручили как-то странно и не вполне по её доброй воле. Это было как-то нетрезво: как бы под наркозом или под гипнозом - тонким, чарующим, но - мягко игнорирующим какие-то основные её принципы и убеждения, выработанные,так сказать, «предыдущей жизнью». И Янка с этим самым наркозом и гипнозом всё ещё, более-менее трепыхаясь, пыталась, как могла, бороться.

Вот они уже у ворот детской дачи. Вот входят в ворота; вот направляются к павильончику, в котором по всему периметру, как птенчики на насесте, расселись детки и внимательно слушают воспитательницу. То и дело ёкает Янкино сердечко; с каждым шагом тревожнее ей и страшнее за своего принца: он проходит раз и другой перед всеми детками , но никто из детей его так и не узнаёт. Наконец, он присаживается рядом с кем-то и говорит: - «Ну, что.- Алёнушка не узнаёт своего папочку?!.» И тотчас же распахиваются, замирая, детские серые глазёнки, как два блюдца, и зависает на мгновение мёртвая тишина в павильончике ... - и через миг с истошным криком: - «Паапа!!.» - ребёнок намертво приклеивается к взрослому. 

Всем своим существом. Ручки; ножки; щёчка - всё тельце, трепеща и замирая, прильнуло к отцу; сердечко стучит так, что слышно даже Янке; голосок осип и срывается; дыхание рвётся и переходит во всхлипы... паапочка!!! - почему же ты так долго не приезжал?!? ... - всё существо четырёхлетней девочки не может вместить в себя этого громадного, непосильного, неподъёмного для неё вопроса... Янке становится страшно. Если бы её отец хоть когда-нибудь в жизни поставил её перед подобным вопросом - она не смогла бы этого пережить, не сломав в себе чего-то основополагающего. Не став при этом духовным инвалидом.

Чувство у Янки было такое, будто она присутствует при чужой трагедии. Всё, что она приготовила в своей душе для этой девочки, оказалось совершенно ненужным и неуместным в данный момент. Ребёнку нужен был только отец - а отец знакомил их, говорил - Алёнушка, это Яночка, поцелуй её, будь умницей... Янка принимала малышку с рук на руки, целовала её румяные душистые щёчки и подставляла свои щёки под её послушные поцелуи - видя при этом, как страшно ребёнку хотя бы на единый миг быть оторванным от отца, чтобы исполнить то или иное отцовское распоряжение... как невероятна; невозможна; непосильна была цена этого детского послушания. ...

Они ходили, гуляли, играли, бегали взапуски - Янка видела, что Алёнке всё это тяжело и не нужно, а что малышка с подсознательным ужасом ждёт единственного: как папа вот-вот снова отторгнет её от себя, вручит воспитательнице, повернётся своей широкой спиной к её детскому сердечку - и уедет опять далеко–далеко и надолго–надолго. Так надолго, что она снова вынуждена будет его забыть и не узнать, когда он в следующий раз вспомнит о том, что ему необходимо бы навестить доченьку...

Так оно всё и вышло. Три часа они гуляли, но потом Алёнке нужно было идти в группу на тихий час - и это был совершенно дикий процесс отдирания её, судорожно цепляющуюся, от отцовской шеи - истошно рыдающую, бьющуюся в руках воспитательницы ... на эти несчастные два часа, в которые малышка не спала, а пребывала в сомнамбулическом полуобмороке и таком кромешном горе, что Янке стыдно и больно было смотреть в её круглые серые глазки, полные невыразимого страдания и безысходности ... И потом ещё три часа совместной прогулки - и опять тот же идиотский процесс прощания.

Но самое удивительное для Янки было даже не это. Поразительнее всего было то, как это он ухитрялся во мгновение ока из Алёнкиного отца «перевоплотиться» обратно в романтического влюблённого - и как ни в чём не бывало целоваться с Янкой в высокой ярко-зелёной траве, покуда малышка упрятана была на этот свой «инквизиторский» тихий час... Целовался он замечательно - так считала Янка вплоть до этого самого случая. А сейчас смотрела на него во все глаза, не в силах постичь - как может он в принципе сейчас целоваться, когда в двадцати шагах отсюда рыдает за стенкой его кровиночка-малютка, про которую он все уши Янке прожужжал на тему того, как он её любит... Машинально, как всегда, представила она на его месте своего отца в подобной ситуации и - содрогнулась... до такой степени подобное было не представимо. Когда она плакала - её папа был с нею. Если она, Янка, плакала или даже предположительно могла заплакать или хотя бы просто огорчиться - её папа прорвался бы к ней сквозь все возможные и невозможные препоны и преграды, чтобы её успокоить, утешить, обласкать и обрадовать. Никакие красавицы ни в каких причёсках, макияжах и сарафанчиках не смогли бы его удержать, задержать или остановить. Ни при каких обстоятельствах. Только если бы он умер.

Правда, это был, конечно, совсем не принц. А самый обыкновенный и прозаический Янкин папа. Без всякого «эфира» и «зефира»; без всех этих загадочных томлений и очарований. Это у принцев, видимо, всё так особо сложно и непостижимо... И Янка слегка порадовалась тому, как хорошо иметь нормального человеческого папу, и насколько она, Янка, счастливее бедной Алёнки...

Продолжение следует...

Татьяна Коссара
Санкт-Петербург (Россия)