Raphael cada día

01.04.2017

Полуночные сказки: Банька по-черному

Я уже упомянул о том, что у Саввы Данилыча было много знакомых, как писал один давний российский поэт, «жрецов суровой Мельпомены, и в водах бурной Иппокрены взращённых бардов и певцов», и вообще любителей побродить по склонам Парнаса, пощипывая жёсткую, но такую сладкую травку вдохновения. То и дело справлялся я у хозяина об очередном посетителе: кто это, мол, таков?

- Так это ж Ксенофонт Алексеевич. Полевой. Из ваших, из купцов. Братец его ещё «Московский телеграф» издавал, упокой Господи его душу.

- А до него кто же приходил? Что за развесёлый господин? Не словами, а цитатами говорит? Просто ходячий «Московский журнал», да и только.

- Так известно кто: профессор ваш. Из Университета. Снегирёв Иван Михайлович. Он всё про Москву знает, пословицы да поговорки про неё записывает. Одну книжку издал, другую пишет. И меня вот тоже иногда пытает по этой части: очень, говорит, у вас, Савва Данилыч, речь особо примечательная.

- А тот полноватый, высокий блондин? Молодой вроде, а важный такой. И смотрит так внимательно, будто срисовывает тебя голубым глазом с головы до ног. Художник, что ли?

- Нет, это чиновник Коммерческого суда. Александр Николаевич. Островский. Начинающий литератор. И думаю, крепко в нашем театре встанет. Почитай-ка на досуге наш городской листок: он там свои опусы печатает. Хоть скромно подписывается «А.О.», я-то эту штуку знаю. Мне-то он сей секрет первому открыл: не зря ж я ему про своё житьё-бытьё целыми вечерами рассказывал!

Вот такие знаменитые люди захаживали в нашу мастерскую, и не только за механической помощью, а и с целью беседы душевной.

Егор Аркадьевич Утехин, человек неопределённого возраста и образования, принадлежал к этой же доброй кампании. Он любил рассказывать, что играл на сцене («с самим Мочаловым сцену делил; "кушать подано" так объявлял, что в партере у всех слюнки текли, в амфитеатре захлёбывались, а на галёрке языки проглатывали!»), писал пьесы, которые никто не ставил, но зато с успехом сотрудничал с разными столичными изданиями. Внешне Егор Аркадьевич был похож на якобы чопорную, но на самом деле шкодливую ворону, которая только и примечает, чтобы стащить. В первые минуты знакомства он предпочитал многозначительно молчать, сложив руки за спиной, как крылья, гордо демонстрируя свой длинноносый профиль. Затем, поблёскивая карим глазом, начинал потихоньку простукивать собеседника короткими, острыми вопросами. И вскоре склёвывал без остатка.

Любил Егор Аркадьевич подискутировать. На животрепещущую тему. Вот и сегодня, за чаем, решил он покритиковать российские дороги:

- Это просто чёрт знает что! Везде ямы да ухабы! Экипажи бьются о них вдребезги. Да, вдребезги! Или друг о друга на узких улицах колотятся, как пасхальные яйца.

- Неужели изволили вы неосторожно обзавестись личным экипажем, уважаемый Егор Аркадьевич? - вежливо и сочувственно поинтересовался Савва Данилыч, и тут же спрятал хитрую улыбку в блюдце.

- Да нет, что вы! Никогда, пока не будет порядка! А его, как известно, на дорогах наших нет. Или пыль столбом, или вода рекою. Особенно у нас, в Замоскворечье. Из-за луж да грязи ни пройти, ни проехать. Или колеса потеряешь, или калоши утопишь. Одна радость - зима: все колдобины скроет. И нам бы простое дело наладить, так нет! Мы великий чугунный путь построить норовим! И чем это закончится, одному Богу известно. Хотя известно чем: ничем! Или деньги все профукают, или найдётся добрый человек, который откроет государю глаза: не наше это дело, не наше, чужое. А, значит, бесполезное.

- Как же бесполезное? - попытался возразить я. - За паровою тягой большое будущее. Вот в Америке и в Британии это быстро поняли...

- Это у них, за морем, всё быстро да без оглядки, потому как хоть и с умом, да без сердца! - тут же начал горячо возражать мне Егор Аркадьевич. - А у нас между Москвою и Петербургом вот уже третий год землю роют, и что? Нет толку! Всё потому, что чужое это дело, не русское. Для нашего человека - баловство всё это, пустая трата сил да денег. И на что нам эти иноземные забавы? А потом, ведь ежели и построят, так ещё и сдерут втридорога за неудобное путешествие! И охота кому будет с кровными расставаться, чтоб по доброй воле дым да сажу глотать, да на чугунных колёсах подпрыгивать? Нет! Мы уж лучше по старинке, на троечке с бубенчиками как припустим! Только пыль столбом! И-ииих! Выноси, залётные! А ежели душа, а то и тело - прости Господи - запросит, так вдруг и остановимся: куда торопиться-то, коли по своей надобности? Просторами-видами нашими российскими полюбуемся, воздухом вольным надышимся, из плетёночки наливочку потянем, да родным, московским калачиком занюхаем. А в этих корытах прямоезжих без отдыху трястись - нет уж, дудки!

- И всё-таки, - вновь я подал голос, - мысль человеческую вечно в телеге ехать не заставишь. Будут бегать стальные экипажи и между городов, и по улицам, а то и вот ещё что удумают: под землю их засунут!

Егор Аркадьевич посмотрел на меня с испугом и интересом одновременно, а Савва Данилыч усмехнулся:

- Ну, Дениска, ты уж ври, да не завирайся: как это - под землю? Угорят же все! Задохнутся от дыма. Это ж хуже иной баньки по-чёрному... Да, вот о такой баньке я вам сейчас и расскажу.

Рассказывал мне один приятель, что был у них в артели - а он по молодости со сплавщиками по Волге ходил - один парень, Гришка Безусый. Безусым его прозвали потому, что совсем зелёный был парень, а всё старше возраста казаться хотел: а усы-то никак у него не росли. Ходил Гришка важно, особенно при девках: плечи как крылья расправлял, голос на бас пытался переводить, и во всём свой фасон пытался держать. Да всегда у него смешно получалось. Но работник был отличный. О Гришке и сказ.

«Как-то раз, уже на обратной дороге из Астрахани, пришлось нам заночевать, - рассказывал мне приятель. - Дело было в незнакомом селе: раньше как-то его всегда миновали, а тут что-то в пути задержало. Вот и стали мы проситься на постой. А было нас человек десять - большая ватага. Постучались в одну избу, в другую - везде отказ. Ну, думаем, придётся в чистом поле ночь коротать. Не впервой, конечно, да больно неуютно.

Особенно если дождик зарядит: а дело, видно, к тому и шло. Но тут смотрим, на окраине села - домишко стоит. В окне свет мерцает. Гришка и говорит: "Попытаем счастья, братцы. Авось, тут добрые люди живут". И пошёл договариваться. Мы ж стоим у ограды, не чаем удачи. Думаем: пока совсем не стемнело, надо стог сена сыскать, что ли... Да Гришка быстро вернулся:

- Заходи, ребята, - кричит, - будет и ночлег, и ужин!

Повалили мы гурьбой в просторные сенцы, а там нас встречает радушная, румяная старушка:

- Здравствуйте, гости дорогие! Вытирайте ножки с дальней дорожки, в дом проходите, по сторонам не глядите: хватит всем места да печёного теста! А я сейчас: у меня в погребе квас. С хренком да с холодком, особливо для вас!

Смеясь, прошли мы в избу. А там уж всё готово: сальные свечи богато горят, наваристые щи дымятся призывно, свежие пироги с золотистой корочкой лежат горою. А над всей этой сытной утехою бутыль самогона ледяною башней высится. И красна девица - внучка хозяйкина - нас за стол приглашает.

Артельщики мои тотчас радостно загудели и принялись за угощенье. Девушка молча наливает каждому по чарке. Подходит она ко мне - а я с самого краю, у двери сидел - и вижу, что лицо у неё белее снега от ужаса неизъяснимого. И трясётся бедная так, что давно бы рассыпалась, если б была стеклянною. И шепчет вдруг мне на ухо: "Шли бы вы все поскорей отсюда. Не то худо вам будет. Только бабушке меня не выдавайте. А ежели она баню предложит, ни за что не соглашайтесь. Ни за что!"

Сказала так, и тут же улыбнулась безмятежно, будто и не шептала мне слова таинственные, страшные. И дрожать перестала.

Толкнул я Гришку - а мы рядом за стол уселись - в бок, и говорю тихонько:

- Слышь, нечисто здесь! Уходить надо.

- С чего это ты взял? - ответил тот, торопливо уплетая очередной пирог. - И чисто, и сытно!

- Да ты по сторонам посмотри: в красном углу - ни образа, ни лампады, - снова ткнул я его в бок, и передал в точности то, о чём мне девушка нашептала.

- Усы-то ты отрастил, а ума не нажил, - хохотнул Гришка. - Девка, кажись, впервой столько мужиков сразу видит, вот и испугалась, знамо дело. И тебя ещё пугать принялась. На-ка, ухвати вот этот, с капустою.

- Ты не болтай, а давай-ка лучше сотоварищей предупреди, - продолжил было я, но Гришка на мои слова только рукой отмахнулся.

А тут хозяйка в горнице объявилась, с кувшином квасу:

- Пожалуйте, гости дорогие, в баньку! С дороги умойте руки-ноги, попарьте косточки на горячей досточке! И грязь сойдёт, и хворь уйдёт! А потом кваску, прямо с ледку! Вот красота, вот вкуснота! 

- Нет, спасибо, бабушка, - говорю я. Рот до ушей растянул, а у самого сердце в груди так и скачет. Видать, думает: то ли в пятки наладить, то ли через глотку выскочить. - Ведь после еды париться - считай, заживо изжариться! Накормила ты нас сытно, спасибо за хлеб-соль, да пора нам и честь знать...

Поднялся я, и к двери.

Старуха стоит, улыбается умильно, а я вижу, как неё глаза злобно сверкают по сторонам: мол, кто же это вас надоумил, как из ловушки моей вырваться?! Внучка её к печке отвернулась, вроде как ни при чём.

Тут бы мне ещё чего сказать, и увести сотоварищей подобру-поздорову, да упрямец Гришка всё испортил.

- Чего это ты, Сашка, за всех голос подаёшь? - возмутился он. - У нас Данила Иваныч старшой, вот ему и слово держать! Иваныч, я правильно рассуждаю?

Остальные артельщики тотчас вопросительно глянули на Данилу.

Иваныч, кормчий наш, опорожнил очередную чарку и важно насупился:

- Оно, конечно, после сытной трапезы, негоже в баню идти. Да ещё и за полночь: хочешь быть чистым, да встретишься с нечистым...

Старушонка загородила своими костями двери, как решёткою, да тотчас зачастила:

- Не смущайтесь, родимые! У меня хоть банька по-чёрному, да для тела белого! Нет ни сажи, ни угару, ни злого жару! За мной идите, по сторонам не глядите, попаритесь всласть, чтоб мне пропасть!

- Пропадать тебе, хозяюшка, не надобно, - хохотнул Гришка. - Тут некоторые боятся, что в твоей бане пропадут: не иначе думают, что их вместе с грязью на пол смоют! А что делать тому, кому мыться охота? Аж под кожею всё чешется!

- Ну, коли кому охота - путь идут, попарятся, - важно изрёк Иваныч. - А кому неохота - так это их забота! Вот и весь сказ. А что, ребята, кто со мною пойдёт? Я, пожалуй, ополоснусь.

Тут, конечно, все загалдели: "И мы тоже ополоснёмся!"

И тут я вижу, девушка незаметно от старухи знаки мне подаёт. Догадался я, и предложил:

- А давайте, братцы, перед мытьём ополоснёмся изнутри, а? Ещё самогону - для разгону!

Ну, конечно, никто пригубить не отказался. Даже Гришка. Как водится, по стаканчику. Потом выпили за царя-батюшку. Потом - за Иваныча. Потом - за артель. Потом - ещё за что-то. Уж и не помню. Помню только, что уговаривать никого не надо было, и что в баню никто не пошёл. По причине сильной внутренней усталости. И как старуха не пыталась нас расшевелить, всё без толку: легли мои сотоварищи - кто на стол, кто под стол - да захрапели. Я держался-держался, да вижу, что все спать завалились, да и сам смежил веки. 

Проснулись мы поутру от холода. Глянули: мать честная! Лежим разутые, на мокрой от росы траве, посреди чистого поля. Село, где вчера ночлег искали, так вот оно: вдали виднеется. А избы той, где заночевали, не видать. И у кого что было, того уж тоже нет. Портки да рубахи целы - и то радость. Ни котомок наших, ни, стало быть, денег - горьким потом на сплаве заработанных. Обобрали нас ведьмы. Не сомневались мы в том более, что ведьмы над нами покуражились. Опоили, да обобрали.

- Хорошо хоть, живы остались, - пробормотал Иваныч, почёсывая бороду. - Эй, а где ж Гришка, братцы?

А Гришки нет. Пропал!

Покричали мы его, огляделись, нет нигде Гришки. Вдруг смотрим: в густой крапиве что-то чернеет. Подходим поближе: баня, заброшенная да старая. И тут слышим: внутри вроде скребётся кто-то. Сначала думали, показалось. Хотели уходить, как оттуда вдруг позвал нас чей-то голос. Такой глухой, далёкий, как из погреба. Толкнул я легонько дверь мхом заросшую, она тотчас и рассыпалась. И что же? Из-за двери голый Гришка на нас кулём вывалился!

- Гришка?! Как ты там оказался, чертяка?!

А тот обнимает нас, плачет. Да мычит, как телок без матки: истосковался, стало быть. Уж как отошёл, так и рассказал, что с ним приключилось.

Когда все уснули, Гришка не угомонился. Вышел на двор, а там уж его старуха поджидает:

- Что, может, попаришься, сынок? Банька ещё не остыла. И венички у меня ласковые.

- А и попарюсь, бабушка.

- А крестик нательный ты бы снял: обожжёшься ненароком. А уж я дверку поплотнее прикрою: чтоб жар не вышел.

- А прикрой, бабушка, вот спасибо! - поблагодарил Гришка, а сам ещё и не понял, за что.

Темно, конечно. Вместо оконца - отдушина под потолком. Банька-то по-чёрному: тут то дым грозовою тучею, то пар густым туманом. Особенно когда, как Гришка, на камни водицы плеснуть. Да уж и в темноте париться можно: коли голова на плечах, так её с чем пониже, не перепутаешь. А пока сиди себе, потей сладко.

Вдруг чует Гришка: в баню вошёл кто-то. И тихо так вошёл: ни досточка не скрипнула, ни железка не звякнула.

- Иваныч, ты что ли? - спросил Гришка. - Поддай ещё, чтоб хмель весь вышел!

Иваныч тотчас пожелание Гришкино исполнил. Хороший жар пошёл. Всё тело защипало, и аж вихры затрещали.

- Иваныч, а похлещи меня нещадно, - попросил довольный Гришка, и улёгся на полок.

Иваныча упрашивать не пришлось: так заходил по спине Гришку, тот аж слезу пустил.

- Давай, Иваныч, теперь я тебя уважу! - едва продышал Гришка.

Взялся за веник, и что такое?! Смотрит, а перед ним спина - вся сплошь в шерсти!

- Чего застыл, - говорит ему незнакомец, - уважь, коли обещался!

- А ты дяденька, кто будешь-то? Хозяйкин муж, что ли? - спрашивает Гришка, а сам уж внутри, под кожею, от страха потеет.

- Ага, муж, - отвечает Шерстяная спина, и хвостом Гришку нетерпеливо по лицу лупит, - и сват и кум, и деверь с шурином! Ты меньше болтай: раз уважить обещался, так сполняй без лишних слов.

Бедный Гришка так и обмер: с нечистым мыться его угораздило. Попятился было назад, толкнул дверь, а она не поддаётся: крепко бабушка её прикрыла, да видать, и подпёрла ещё чем-нибудь - для надёжности.

- Ну, чего медлишь, пар уходит! - нетерпеливо прикрикнул рогатый, и давай Гришка того охаживать: лишь бы кончить скорей дело! Бил так, что от веника уж одни прутья остались.

- Ого, братец, знатно ты паришь! - восхитился чёрт. - Сейчас братья мои заявятся. Они до такого жару большие охотники! Уважь их также! Только против шерсти не бей: они того не любят. Сразу, сырым съедят. А так, глядишь, час-другой отсрочки получишь.

"Попал, да пропал!" - подумал Гришка горько.

А тут и остальные рогатые в баню гурьбою ввалились: как водится, пролезли прямо в отдушину. Похлопывают Гришку по плечам, скалят морды, хрюкают от удовольствия:

- А банщик-то у нас сегодня хорош! Крепкий да гладкий! Видать, знатно угостимся! А ну, поддай жару, прибавь пару! А потом и мы тебя знатно упарим: чтоб мясо и сало от костей отстало!

И пошла потеха. Уже все веники Гришка об чертей изломал, а им всё мало.

- Давай ещё, - орут истошно, - слабовато паришь!

Чует Гришка, что не может уж больше. И решился: "Эх, да чтоб вас самих черти побрали!" Нащупал на стене гвоздок, где крестик свой нательный по старухиному совету повесил, надел его, перекрестился трижды, да как врежет - уж не веником, одними прутьями - по чертям! Да против шерсти, да крест-накрест:

- С крещением вас, нечистые! Али уж чистые совсем?! С крещением!

Что тут началось! Завизжали рогатые, словно резаные, и бросились во все стороны. Баня зашаталась и затрещала. Пол в ноги Гришке ударил, и покатился он кубарем. Загудело да засвистело сверху и снизу! А потом громыхнуло да полыхнуло вдруг так, будто молния прямо в баню ударила. И провалился Гришка во тьму.

А когда очнулся, так и не сразу понял, где он. И в который раз испугался, когда выбраться из старой бани не смог. Видать, крепкое колдовство его там держало... Ну, а вообще-то дело неплохо кончилось. Узнали мы потом у селян, что изба та, где мы на постой встали, ещё в прошлом году сгорела. И люди удивлялись, как это мы могли в ней ночевать, ежели на том месте пепелище, и кроме старой бани, ничего не осталось. А мы уж тому не удивлялись. Особенно Гришка. Хорошо хоть, ноги унесли».

Продолжение следует...

Дмитрий Седов
Москва (Россия)

Дополнительные материалы: 

[Вернуться]