Raphael cada día

08.04.2017

Полуночные сказки: Проклятие горбуна

Заглянул я как-то к Савве Данилычу в удачный день: в гостях у него оказался старинный его приятель, любитель погонять чаи и поставщик разных историй, мебельных дел мастер Иван Савельевич Брусникин. Был и Озерковский: отведавший неизменные свои полграфинчика, тихо посапывал в кресле возле буфета. Меня быстро усадили за стол и Брусникин с жаром продолжил:

- А ещё сказывают, Савва Данилыч, будто бы за морем смастерили некий э… оптический снаряд, посредством коего можно… Вот смех: светом рисовать! Как есть, во всех мелочах. Всё, что душе угодно. И пейзажи, и людей. Наведут вот эдаким манером, - Иван Савельевич свернул салфетку в трубку и наставил её на собеседника, - световую трубу на человека, поколдуют над нею, раз! И готова картинка. И глядит на тебя с неё твой собственный портрет. Ну, точь-в-точь ты сам! Только что не говорит эта морда, да не движется! Ужас просто да страх!

- Эка невидаль! Любезный Иван Савельич: я всегда говорил, что вы дальше своего табачного носа ничего не видите! А ведь в России-матушке сие действо давно известно. Светопись - это уж не новость, - отвечал Савва Данилыч, важно прихлёбывая чай из своего любимого, бело-голубого фарфорового блюдца. - Вот знакомец мой, Алексей Фёдорович…

- Протасов?

- Да нет, Греков…

- Из иноземцев, что ли?

- Да нет же! Из ярославских помещиков.

- Ярославские, они верно, хватские! Сметливый народ, да шустрый…

- Так вот, Алексей Фёдорович - нынешний начальник типографии губернского правления в Санкт-Петербурге. А ещё лет пять тому назад, когда живал в Москве, разными опытами занимался. Я стёкла для его машины мастерил, тогда и познакомились. Душа человек! Это тогда дагерротипия была в диковинку, да только для людей несведущих. А сейчас таких вот светописцев - пруд пруди: и в Москве, и в Петербурге. Скоро по всей России от них проходу не будет.

- Эх, Савва Данилыч! Зачем нам такие забавы? Небось, и дело дорогое, - вздохнул Иван Савельевич.

- Точно, дорогое! Но полезное, - поддакнул я, рассчитывая разузнать ещё что-нибудь новенькое. - Ибо лучше любого художника может стремительно запечатлеть само время.

- Особливо важно, ежели физиономические списки всех смутьянов составить, - неожиданно громко откликнулся из своего угла Озерковский, и тут же снова захрапел.

Выдержав паузу, я завёл снова:

- А как свои портреты, Савва Данилыч, делал ваш знакомец?

- О, про это особый сказ! Светописные портреты его были невелики, не больше табакерки. Но первые в России, вот что важно! До него - то мукой, то мелом, то пудрою лицо и волосы обсыпали - всё без толку. Не выходит ничего, хоть ты лопни. А Алексей Фёдорович подумал-подумал, да раз - и придумал, как любого запечатлеть во всей схожести без лишней пыли. И не только на медной пластинке позолоченной, а и на бумаге! Сам видел! Зажмёт любезно человека в особых подушечках, заставит посидеть недвижно минут эдак пять, не больше - бац! Готово! Не совсем, конечно, потом ещё разные действа химические предстоят, но потом-то! Всё в точности, до запятой, до волоска, до кружавчика, до прыщика на носу!

- Поверьте мне, Савва Данилыч, - снова взял я слово, - и сотни лет не пройдёт, как будут эти оптические снаряды сами не больше табакерки, и во всех красках будут картинки свои являть. И потом ещё двигаться их заставят!

- Ну, хватит! Нагородите чуши, не разлепишь уши! - рассмеялась Марфа Тимофеевна, входя в гостиную. - Отведайте-ка лучше калачей моих.

- Ишь, прямо с блюда сами в рот так и прыгают! - ухмыльнулся Савва Данилыч, ухватывая один из душистых, щедро обсыпанных сахарной пудрою калачей. И мы последовали примеру хозяина.

- Да, и что эти, теперешние мастера-иноземцы? - продолжил я чуть погодя, распаренный крепким чаем и горячей, пышной сдобою. - Пришли как-то с батюшкой к одному немцу, а тот уже с порога шамкает: «Шпокойно, майне херен, шпокойно!» Усаживал нас в кресла полчаса, да всё твердил: «Внимание, шнимаю… внимание, шнимаю!» Вертелся, как сорока на колу, а потом каркнул: «Шпортил!» И ещё полчаса, не меньше, мы у него провели, а что толку? Ни кожи, ни рожи: где батюшка, а где я - и не разобрать.

- Экий забавный случай! - расхохотался Иван Савельевич. - Правда, и иной художник красками тебя так намалюет, так не то, что родная мать, даже кредиторы не узнают. А иной раз дело важное не то, чтобы с первого взгляда человека узнать, а хотя бы сходство узреть. Очень важное дело! Ну, хотя бы чуточку, а догадаться. Вот что я вам по этому поводу расскажу.

Тут Иван Савельевич важно утёр свои смоляные усы, и неспешно начал:

- Историю эту я узнал от одного своего знакомого мебельных дел мастера. Он, когда совсем молодой был, столярничал да плотничал. Вот как он эту бывальщину рассказывал:

«Однажды, в доме за Серпуховской заставой, я дверь мастерил. Вместо одного из окон. Чтобы хозяйкина тётушка, которую она недавно к себе перевезла, могла из своей светёлки прямиком - через бывшее окно - в сад ходить. Мол, тяжко старушке летом без свежего воздуха. Особливо по ночам. Вот тебе раз: а как молоденькой, туда-сюда шастать ей не тяжко! Ну да ладно, мне-то что: заказ есть заказ, надо сделать, как просят. И тут увидел я эту странную старушку. Её горничная гулять на улицу выводила: маленькая, сухонькая, вся в шалях-платках, да ещё и с муфтою! Думаю, такую ж ветром унести может! А тут она как зыркнет на меня из-под чепца, я чуть не присел.

Ну, слушайте дальше.

Случайно увидел я в том доме одну занятную картинку. В напольных часах: на циферблате. На верхней половине - портрет девушки, прехорошенькой. Ну, прямо, если б в молодости увидал такую, то влюбился бы без памяти. А на нижней - стоит подбоченясь, горбун. Грозный такой, с плёткой, а рядом с ним собака. И тоже с горбом. Спрашиваю: "Что это за рисуночек у вас такой, хозяюшка, на часах необычный? А девичье личико, не с вас ли писано?"

А женщина мне в ответ: "Да нет, это не я. Хотите, сказочку расскажу? Тогда всё и поймёте".

Я, понятное дело, согласился. Под рассказ работа быстрее идёт. 

Было это в стародавние времена. Ещё при государе Павле Петровиче. Жила в одном подмосковном городке барышня, дочка почтмейстера. Василисой звали. Роду бедного, но красоты необыкновенной. Говорят, что свататься к ней даже из других губерний приезжали. Но она всем женихам отказывала, даже самым богатым и настойчивым. И был среди них самым упёртым, вдовец-ювелир. Горбун. Что ни утро, а он уж под окном стоит. Солнце, дождь ли, а то и вьюга, старик все одно на посту. Увидит Василису в окне, шляпу снимет, поздоровается, и шасть на крыльцо. И ну с мамашей Василисиной лясы точить. А между делом то ленту подарит, то какую безделушку. Однажды зеркальце принёс. Махонькое такое, в золочёной оправе.

- Это, - говорит, - Василисе Филипповне ко дню рождения.

- Ох, балуете вы нас, Поликарп Трофимович, - кокетливо отвечает почтмейстерша, а сама скорей принимать подарочек!

После с дочкой бранится, учит её уму разуму:

- Засидишься в девках-то, дурёха! А тут к тебе такой человек со всей широтой сердца и любовью бездонной!

А Василиса её не слушает, всё о своём принце мечтает.

И надо ж, отыскался-таки её суженый! Полюбила она молодца, купца заезжего. Ну, уж а он от Василисиной красоты совсем дар речи потерял. Как получил от её родителей благословение, так сразу домой и помчался, свадьбу готовить. Через три дня обещался быть.

Ждёт Василиса жениха, прихорашивается. Однажды вечером взяла то зеркало, что Горбун подарил, посмотрела в него и засмеялась:

- Ну, Василиса Филипповна, хороши ли вы будете в платье свадебном?

И тут глядь! Зеркало помутнело, и увидала в нем девушка вместо себя сморщенное лицо Горбуна:

- Умоляю тебя, Василиса, выйди за меня!

Девушка вскрикнула и выронила зеркало. Ударилось оно об пол, треснуло, и тоненькая струйка крови вытекла из-под него. До самого рассвета Василиса не могла прийти в себя. Матушке ничего не сказала, тихонько выбросила осколки в окно.

А поутру объявился Василисин жених. И ему не стала говорить Василиса про то, что ночью видела. Да уж и забыла! Готовилась да ждала, когда за ней приедут в церковь, венчаться.

И вот пришли сказать, что лошади поданы.

Вышла невеста во двор и смотрит, что там хоть и толпа, а идти надо прямо мимо проклятого Горбуна!

Барышню аж перетрясло.

А ювелир, как ни в чем ни бывало, стоит меж прочих гостей, да усы крутит.

Зажмурилась Василиса, и пошла до пролётки, словно во сне. И вдруг, какая-то псина прыг ей под ноги, прижалась к земле и по-волчьи, протяжно так, завыла.

- Глянь-ка, - крикнул кто-то. - Знак недобрый…

Бедная невеста тут же в обморок и упала. Едва подружки подхватить успели. Что было дальше, она не помнила. Очнулась уже в церкви, когда батюшка стал спрашивать, согласна ли замуж идти.

- Да, я согласна, - прошептала Василиса, и на суженого робко так взглянула.

И видит, не он это! А старый Горбун! Костюмчик гладенький, в петличке цветочек беленький. Улыбается беззубым ртом, бельма таращит, вот-вот целоваться полезет!

Вскрикнула тут Василиса голосом нечеловеческим, да вон из церкви. Всю толпу, словно ветер солому, разметала. Люди понять ничего не могут, им-то и невдомёк, что Василисе привиделось! Жених бросился догонять невесту, а она от него, как от чумного, шарахается. Подхватила подол, да как побежит! Насилу догнали.

Свадьба, конечно, расстроилась. Вызванный лекарь всё крутил вокруг да около, мол, не свихнулась ли девица от счастья?

Василиса слегла.

И в первую же ночь к ней Горбун явился. Просто сквозь стенку прошёл, и всё. Бедная девушка лежит, ни жива, ни мертва. Только молитву шепчет, нательный крестик к груди прижимает, да от страха трясётся.

А Горбун подошёл к кровати, встал на колени и давай умолять:

- Полюби меня, Василиса! Только раз обними и поцелуй, и не будет молодицы богаче тебя на всём белом свете!

Всхлипывал да гнусавил, а потом открыл ящичек малахитовый, и начал перебирать цепочки да колечки:

- Погляди, погляди красавица, какое я тебе принёс злато-серебро! Всё твоё будет, только хоть раз обними-поцелуй!

- Уходи, уходи отсюда, - закричала Василиса, - не люб ты мне, проклятый! А ну, целуй крест!

Вздрогнул тут Горбун, шкатулку выронил, и за горло схватился, захрипел:

- Твоя взяла! Да только рано радуешься!

Вспыхнул Горбун алым пламенем, да и исчез. А из шкатулки поползли жуки да черви, да тут же, словно пузыри мыльные, полопались. Только одно колечко и осталось. Витое такое, словно змейка, в зубах камушек жёлтый держит.

И тут у Василисы весь страх прошёл. Не сдержалась она, да надела на палец колечко. И в тот же миг горбатой волчицею стала! Прыгнула в окно, да и помчалась. И куда! Принесли её волчьи ноги к дому Горбуна. А уж он стоит во дворе, дожидается. Подбоченился, плёточкой помахивает.

- Что, сама приползла, негодная? - ехидно так спрашивает, и как ударит Василису!

Взвыла она не по-волчьи, прыгнула, да вцепилась ему в глотку. Захрипел Горбун, тут и дух из него вон. Лишь просипел напоследок:

- Что же ты наделала, глупая! Быть тебе теперь волчицею до самой смерти! Будешь по ночам рыскать, меня искать, да на молодых парней кидаться…

Утром нашли Василису в образе человеческом, на окраине города. С безумными глазами, в разорванной рубашке, всю в грязи да репьях. Когда привезли домой, так сразу увидели у неё то самое колечко. Как не пытались, не могли снять. Кто к её руке прикасался, того Василиса укусить пыталась.

- Так бедная девушка в "жёлтый дом" и попала. Тут и сказочке конец! - закончила женщина, повернулась и ушла.

А вскоре я свою работу закончил, и позвала меня хозяйка на кухню, квасу выпить. А как вернулся я, чтоб вещички свои забрать, так снова её тётушку и увидел. Древняя, совсем седая старушка. А опять глянула на меня: словно обожгла - я аж вздрогнул - где я эти очи бездонные видел?! Стоит, дверь, что я на месте окна смастерил, руками морщинистыми поглаживает, да бормочет про себя что-то.

Я пригляделся, да и обмер! Муфту-то старуха сняла, и на деснице у неё, на безымянном пальце, колечко-змейка. И в пасти - камешек жёлтый, словно волчий глаз.

Ох, и бежал я оттуда! Как молодым, чай, не бегал». 

Продолжение следует… 

Дмитрий Седов
Москва (Россия)

Дополнительные материалы: 

[Вернуться]