Raphael cada día
Субботний вечер с Александром Боярским
Крымская рапсодия. Роман
Война и мир гражданской войны: 100-летию окончания посвящается
Глава 2. Там где-то Крым
Он смотрел вперёд. А может, ему в это время казалось, что он смотрел вперёд, и словно ничего не видел перед собой. Туман. Пелена тумана перед глазами. Его воспалённый взгляд был обращён внутрь себя. В глазах какая-то чертовщина. Дьявольская чертовщина. И голос. Его голос.
Ему казалось, что он что-то говорил. Произносил вслух. Странность была только в одном - что он ничего не слышал. Это было где-то внутри него самого. Он стоял на крутом берегу, над самым обрывом, и смотрел вдаль. Где-то там, за горизонтом, был Крым. Его Крым! Крым, из которого он ушёл. Крым, который он потерял! Крым! Он владел им! Он был его! Был!
Слащёв стоял молча. По крайней мере, он так себя чувствовал: молчащим, глядящим. Взгляд! Этот взгляд был каким-то хрустящим, скрежещущим, словно заржавевшая, покрытая коростой неуклюжая и старая машина попробовала дёрнуться, но не смогла. Двигатель не заводился. Стартёр верещал, как несмазанная телега, напрягая последние силы, и готов был взорваться, задымиться, но стоило его отпустить, как он медленно затихал, замолкал, и о нём уже можно было не вспоминать. Сдох мальчик, не родившись.
Лёгкий морской бриз лишь щекотал его суровое лицо, этот графический точёный профиль, словно нарисованный неизвестным художником на серо-бурой обёрточной бумаге обломком чёрного угля, он пробегал между безумных глаз, врываясь на сократовскую лысину, ну, может, и не лысину, волосы-то ещё были, хотя он их не замечал, спутывая их в замысловатые загогулины, и улетал куда-то вдаль, туда, где ждали его горы, далёкие горы, невидимые взгляду обречённого генерала когда-то могучей и сильной армии. Армии? Это была армия? Была. Когда-то, когда начиналась империалистическая. А что было потом? А что было? Ты сам себе сейчас можешь на это ответить? В голове кружились мысли. Этот безумный взгляд мог уничтожить кого угодно. Он мог разорвать на части. Он понимал, что он сейчас один? Один стоит на берегу, и молча смотрит вдаль. А там вдали его земля! Его Родина. Его Россия!
Она там, а он здесь. Почему? Зачем он здесь? Эти пауки в банке его уже совсем достали. Смотреть на них тошно. Что они о себе возомнили? Они что-то могут изменить в этой жизни? Они хотят вернуться в Россию. Вернуться? Как? В какую Россию? Россию, которая их отвергла? В которую они стреляли. Они стреляли ей в спину, а думали, что расправлялись с врагом, который в итоге скинул их в море и даже не поперхнулся. Вернуться? Кем, и для чего? Чтобы снова стрелять в тех, кто стрелял в тебя, и не добил? Снова вешать? Они окончательно обезумели. Кто они такие? Красные воевали плохо, а эти, в итоге, ещё хуже! Помогла им заграница? Ха! Никто с красной Россией сейчас не пойдёт воевать. Себе дороже. Видеть их уже не могу. Тараканы. Нет, в тараканьих бегах я не участвую. Это точно не моё. Но и капусту тут сажать и выращивать я не могу. Индюшек разводить. Не моё это. Совсем. Нине нравится, а мне нет. Душно. Тяжко. Дышать тут нечем! Крах! Бежали. Куда? Константинополь. Турция. Всё бросили. Всё. Страну бросили. Душу свою бросили. Всё растоптали. Ничего не осталось. Крах всего нашего движения, белого движения, да, это был безумный, стремительный бег старой, прежней России в никуда, прочь из России новой. Новой? Нами не понятой. А может это просто я её не понял? Или не хотел понять? Или не смог? А хотел я её тогда понять, когда у бывших крестьян оказались в руках винтовки, и винтовки эти оказались направлены на нас. На всех на нас, и правых, и не правых. А кто в этом будет разбираться, кто прав, кто виноват? У них было на это время? Время рассудит? Или нет? Вернуться или здесь остаться? И здесь жизнь мне не мила, и там не знаю, что ждёт меня. Поставят к стенке. И, в принципе, будут правы. Вешал? Вешал! Расстреливал? Расстреливал! У нас у всех руки по локоть в крови. И почему они меня должны не расстрелять? И правильно сделают. Правильно! Согласен. Но и тут жизни нет. Нет её тут совсем. Не могу я так просто прозябать. Я – военный! Моё место в армии, среди солдат и офицеров. Приказ важнее жизни всякой, и выполнять его необходимо. Надо выполнять. Я по-другому не могу и не умею! Я – офицер! И этим всё сказано. Но уйти одному – это совсем недостойно, всё равно, что услышать похоронный марш на своих похоронах. Ну уж нет. Должна играть бравурная музыка. Бравурный марш победный. Как говорится, возвращаться, так с музыкой! А без музыки я не могу.
И глаза то ли от безумия, то ли от какого-то благостного воспоминания вдруг стали мягкими и мокрыми. Нет, это были не слёзы, пусть даже и скупые, мужские слёзы. Нет, это было что-то другое, словно нахлынувшее воспоминание о чём-то приятном и радостном в том безумном, бушующем море войны, словно какое-то затишье перед бурей. Как той ночью. Далёкой уже ночью, ещё не холодной и промозглой, какие часто бывают по осени в Крыму, на побережье, а осенью прохладной, когда месяц светит в небе чёрном, месяц жёлтый, сам не гладкий, а словно оспой, выгрызенный какой-то, щербатый, как заскорузлый сыр с огромными дырками. И эти дырки должен был кто-то заполнить. Он сам не знал, чем - и вдруг такая радость. Бешеная радость безумного генерала, стоящего в своём командирском вагоне, в котором был передвижной штаб его армии, которая повергла его если не в шок, то уж точно могла любого сбить с панталыка, и это было бы справедливо. Но только не его, не Якова Александровича Слащёва. Но новость была потрясающей. Каждый день такие новости не приходят. Их по одной собирают, а уж потом вываливают, чтобы было из чего выбирать. А тут и выбирать не надо было. Такое не выбирают. Такое берут и привозят. Чтоб перед ликом стояло, и не отсвечивало. Чай не бутылка шампанского! Хотя, ради такого случая, можно и шампанское добыть. А как же. Как без шампанского в такой знаменательный момент? Может, это единственный момент во всей жизни, о котором потом вспоминать будешь всю свою оставшуюся жизнь. Если она останется, конечно, а не сгинет среди свинца, огня и грязи. Жизнь быстротечна, как снаряд летит из пушки вдаль, за тридевять земель, а грохнуть может рядом, в двух шагах от тебя. И всё. И нет тебя, один фонтан безумных брызг, а ты ещё в какой-то миг мечтал Париж увидеть и утром кофе выпить с круассаном, и чтобы Сашка Вертинский тебе спел «В бананово-лимонном Сингапуре…пуре…» в костюме Арлекина. В этом белом, пронзительно белом костюме с колпаком, костюме странного циркового шута Арлекина. С тоскливыми, голодными глазами. Здесь, среди войны, среди этой грязи, где-то в тихом ресторане, в городе, где нет войны. А разве на войне такое бывает? Тишина и пение самого Вертинского! В это можно поверить? Фантастика какая-то, а не реальная жизнь боевого офицера. А разве на войне не бывает фантастики?
Ещё как бывает, как тогда, в августе девятнадцатого в Одессе, где над пыльными тротуарами, которые когда-то каждый день подметали дворники, летали разные бумажки да сорванные листья бедных каштанов, унылым взглядом наблюдавших за революционным беспределом то белых, то красных, то всяких серо-буро-малиновых в растоптанных сапогах, бегающих по тёмному городу, среди редких фонарей. И вдруг, среди этого безумия, однажды, после успешного выступления, когда уже Александр Николаевич практически провалился в глубокий сон и готов был проспать до самого утра в своём ночном колпаке, его разбудил настойчивый стук в дверь. Этого он, конечно, не ожидал. Ночью? Кто ещё там мог быть? Но этот кто-то упорно стучал в дверь его комнаты. Александр Николаевич открыл глаза, и всмотрелся в темноту. Мутный свет от фонаря освещал край окна. Нащупав домашние туфли, он встал с постели, накинул домашний халат и прошёл к двери. На очередной стук лишь пробубнил:
- Ну кому там не спится? – и открыл дверь. И о чудо, это были офицеры. Два элегантных офицера стояли перед ним. Отдав честь и прищёлкнув в такт каблуками, один из них, с тонкими усиками, произнёс:
- Александр Николаевич Вертинский? Здравствуйте! Извините за столь поздний визит.
- Ночью, визит? Вы с ума сошли, господа офицеры! Вам уже дня мало? Я устал. Отдыхаю. Мне нужен отдых, понимаете?
Офицер с усиками усмехнулся, а второй, лощёный, лишь добавил:
- Мы извиняемся, Александр Николаевич! Но есть одна просьба, от которой, я думаю, вам не стоит отказываться, уважаемый!
- Какая ещё просьба? Ночь на дворе! – сонный взгляд медленно превращался в твёрдый и уверенный. Вертинский выпрямился, и уже через секунду, перед офицерами стоял не заспанный артист, а строгий и непреклонный господин с жёстким взглядом.
- Вы не ответили на мой вопрос, господа офицеры. Какая просьба? Я по ночам не подаю и не пою. Всему своё время!
Офицеры переглянулись. С усиками немного напрягся, но сдержал себя и мило произнёс:
- Вас приглашает к себе в штаб генерал Слащёв! Он Вас очень просит приехать, когда узнал, что Вы здесь, гастролируете в Одессе. Не думаю, что Вам надо отказываться от такой встречи. Тем более, Яков Александрович очень любит Ваше творчество, Александр Николаевич!
- Вот видите, какое интересное совпадение, - заметил второй офицер, - Вы Александр, а он Александрович. Такое, право, редко бывает. Одевайтесь, Александр Николаевич, машина нас ждёт внизу. И тут вдруг тот, что с усиками, добавил:
- Вам не стоит беспокоится. Вам нечего бояться, уважаемый Александр Николаевич. Я понимаю, война есть война и всякое бывает, но мы вам гарантируем безопасность.
Он прищёлкнул каблуками и снова отдал честь, словно подчёркивая всю важность этой встречи.
Вертинский посмотрел на них уже спокойным взглядом, понимая, что не отстанут, ему не отвертеться и лучше поехать, чем быть расстрелянным, а в том, что это может произойти в один момент, он даже сомневаться не стал. Он никогда не задумывался о том, какая в городе власть. Но то, что Слащёв не любит шутить, был наслышан. Хорошо, подумал он, надо ехать.
- Вы мне только одеться позволите, господа?
- Конечно. Мы здесь Вас подождём, - сказал второй, лощёный, совсем не улыбаясь при этом. Дверь захлопнулась у него перед самым носом.
Через несколько минут она снова открылась, и офицеры увидели перед собой этакого грустного, русского Пьеро с белыми щеками, но без длинной и такой привычной сигареты в зубах, в атласно-чёрном фраке, в безупречно белой манишке и с такой-же белой бабочкой, с чёрным котелком на голове, а не в чёрном атласном костюме с рукавами-воланами, в котором он до недавнего времени выступал на сцене…но не сейчас. Настало время перемен.
2.
Пульмановский вагон стоял в конце платформы, освещённый лунным светом и одиноким фонарём. Это и был передвижной штаб генерала Слащёва. Александр Николаевич никогда не был в такой ситуации, ибо к армии он отношения не имел, а уж тем более к боевым действиям. Искусство для него было намного важней, нежели умение разбираться в политике, кто с кем и против кого воюет, но вот, чтобы так, среди ночи приехать в какой-то штаб, который находился в железнодорожном вагоне, для него это было впервые. Он оглядел его мельком, когда подходил к вагону. Часовой их пропустил, видно ждал, когда офицеры с гостем приедут к генералу.
Лощёный адъютант открыл дверь, и перед Вертинским открылась интересная картина. Он стоял и смотрел, и не сразу решился войти, пока второй, с усиками, не предложил ему зайти в вагон, который выполнял в данный момент роль то ли военного штаба, то ли зала закрытого ресторана, где на столе красовались бутылки с вином, недопитая бутылка спирта, и, что самое удивительное, на столе среди всех стояла одиноко бутылка холодного шампанского в маленьком оцинкованном ведёрке, а среди закусок, тарелок с мясом в середине, словно насмешка над ситуацией, рядом с зажаренной курицей торчал усами вверх пожелтевший ананас. Откуда он здесь, можно было только догадываться. И позади этого безумного натюрморта среди войны и голода, стоял в красном с позументами, словно гусарском костюме времен войны тысяча восемьсот двенадцатого года, и синих армейских шароварах человек с налитым стаканом в руке.
За столом сидели офицеры, и то, что они уже пили, было и так видно по их лицам. Но Вертинского привлекло всего одно лицо, молоденького юнкера, с очень женским лицом, но в мужском костюме. Интересно, а это кто?
Когда он увидев перед собой расфранчённого генерала, на белом лице клоуна не появилось ни ухмылки, ни улыбки, ровным счётом ничего, но про себя он подумал: «Петух гамбургский». Вот это и есть генерал Слащёв? Додумать он не успел. Оставив стакан на столе, к артисту двинулся сам Яков Александрович и, обхватив Пьеро своими огромными руками, чуть не в ухо прокричал ему:
- Дорогой Вы мой! Как я рад Вас видеть! Вот угодили, так угодили! Только сразу прошу, не обижайтесь на меня, дорогой Вы мой! Не обижайтесь. Не устоял, когда узнал, что Вы в Одессе выступаете. Грешен. Не смог. Простите.
Он отпустил свои объятия и стал смотреть на любимого артиста, с которым так давно мечтал познакомиться, и тут вдруг судьба свела их в этом городе, во время такой войны. Чистое безумие, а как ещё это можно назвать?
Вертинский, в чёрном фраке, а не в костюме Пьеро, среди полупьяных офицеров чувствовал себя немного странно, хотя совсем этому не удивился. Каждый день в ресторане он видел похожие лица, и не обязательно это были лица офицеров. А вот разудалых намазанных дамочек с их упитанными ухажёрами в годы войны он, как ни странно, встречал очень часто. Да и на концерты к нему старалась ходить более-менее почтенная публика, так что офицеры для него не были такой уж полной неожиданностью. Война в России и не такое позволяла увидеть. Чудеса, да и только. Он не в костюме Пьеро, а генерал в каком-то опереточном наряде. И в данный момент это ему напоминало дешёвую оперетту. И пусть её сочинил неизвестный автор, играть надо достойно, как требует написанный текст, иначе можно и финала не увидеть. А этого как бы и не хотелось. Он понимал, что генералы не шутят. Или, по крайней мере, не любят шутить. Хрен редьки не слаще, одно слово.
- Я Вас понимаю! – только и произнёс Вертинский.
- Эх, дорогой мой Саша, если бы ты только понимал, что ты сейчас значишь для меня. Если бы ты только знал, как я рад тебя видеть и как рад с тобой познакомиться. Проходи к нам за стол. Ты для меня здесь самый дорогой гость. Это все мои друзья-товарищи! Мои боевые товарищи. Я за них, они за меня. Нам по-другому нельзя.
И повернувшись к сидящим за столом офицерам, произнёс:
- Знакомьтесь, господа, это знаменитый Александр Вертинский! Его голос просто потрясающий, а песни бесподобные!
Офицеры начали вставать со стульев и приветствовать известного артиста:
- Мы рады вас видеть!
- Садитесь с нами!
- Рады познакомиться!
Не сказать, чтобы Александр Николаевич чувствовал себя уж совсем неудобно, но скованность внутри какая-то была, и нужно было преодолеть эту внутреннюю дрожь, если можно так выразиться, отбросить в сторону всё лишнее, ведь он уже прекрасно понимал, для чего его пригласили в вагон самого генерала Слащёва. Ах, как жаль, что он не взял с собой даже гитару. Петь уж совсем без аккомпанемента ему как-то не льстило, но тут его взгляд привлекла лежащая на одном из стульев гитара. Которая была сзади молодого юнкера, или молодой, он так пока и не разобрался в половой принадлежности, но это было и не так важно в данный момент. Какая разница, он это или она. И словно мысленно услышав «это», Слащёв подошёл к юному юнкеру и, обняв за плечи, сказал Вертинскому:
- Разрешите вам представить, Александр Николаевич, моего боевого друга и жену Нину Нечволодову, которой я обязан своей жизнью. Эх, если бы не она, не стоял бы я сейчас перед вами. С того света меня вытащила, и не один раз. Вот так вот.
Александр Николаевич хоть и понимал всю нелепость ситуации и своего поклона во фраке, а не в костюме Пьеро, по-другому поступить не смог.
- Присаживайтесь с нами, Александр Николаевич, и откушайте с нами, чем Бог послал!
Слащёв был сама элегантность.
Отказываться было грешно, да и петь на совсем голодный желудок ему вовсе не хотелось. Он отведал сытной пищи, вот только не стал пить ни вина, ни тем более спирта, а вот бокал шампанского, запить, позволил себе. И, посмотрев Слащёву в глаза, произнёс:
- Яков Александрович, я понимаю, что Вы меня сюда не есть пригласили, и я Вам безумно благодарен за такой сытный стол, и что я Вам должен сказать…
Но его тронную речь прервал сам Слащёв.
- А ничего не надо говорить, добрый Вы мой человек. Исполните для меня пожалуйста свой знаменитый романс «То, что я должен сказать». Мне больше ничего не надо.
Вертинский всё понял. Его не надо было долго уговаривать.
- Позвольте гитару, - обратился он к юнкеру.
Нина повернулась, взяла со стула семиструнную гитару и, привстав, протянула её артисту. Их глаза встретились. И в её глазах он увидел всю боль молодой женщины, которая несла её с собой через всю войну. Всё, ему больше ничего не надо было объяснять. Эти глаза сами за себя всё говорили. Глаза любящей женщины. Он свою такую пока ещё не встретил.
- Мы все просто помешаны на этой песне, - сказала Нина. – Странно, что никто не сказал Вам этого раньше.
Взяв гитару и проверив настройку, он запел своим неповторимым голосом, обращая свой взгляд на Слащёва, иногда переводив его на юнкера Нину, которая смотрела на него немигающим взглядом влюблённой женщины, погруженной в себя.
Вертинский перебирал струны гитары и тихо запел:
«Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой?
Только так беспощадно, так зло и не нужно
Опустили их в вечный покой!..
...И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране.
Даже светлые подвиги – это только ступени
В бесконечные пропасти, к недоступной весне!»
Перебирая струны гитары, он пел и видел, как суровое лицо генерала становилось постепенно живым и очень грустным. И Вертинский вдруг понял, почему Слащёв попросил его спеть именно этот романс. Этот ужас войны. Эти нелепые смерти. Он смотрел в глаза генерала и всё понимал. Нет, он не гадал, он именно понимал, как это всё жестоко…
Таким Слащёва не видел никто.
- Вы угадали, Вертинский! Действительно, кому это было нужно? – он вздохнул, встал со стула и подошёл к артисту.
– А ведь с Вашей песней мои мальчишки шли умирать! – он обнял его за плечо. - Выпьем, милый Вертинский, за Родину! Спасибо за песню!
3.
Как давно это было. Время летит, словно птица в небе, только успевай взмахи крыльев считать.
Он стоял на берегу и всё так же смотрел вдаль. Сухой обветренный взгляд старого, измотанного жизнью и боями генерала, который давно никем не командовал, кроме как самим собой. Да вроде и не старый он ещё был, не старый, но такой усталый, что эта усталость порой хуже всякой старости добивала человека, если у него всё в этой жизни шло наперекосяк.
А как всё хорошо начиналось.
В воспоминаниях всегда всё хорошо, если это хорошие воспоминания, и они совсем не перекликаются с действительностью.
А действительность порой бывает разной, как и вся жизнь.
И вправе ли мы на неё обижаться?
Мы сами её строим, как дом: какой дом построим, в таком и жить будем!
Солнце повернуло к закату. Оранжевое, яркое, оно било в глаза, перед которыми проносилась вся его безумная жизнь. И солнце это отражалось в его беспокойных глазах. Словно сполохи огня в старом крематории, в котором сжигают трупы умерших. Его передёрнуло от этих мыслей. И мысли снова заскрипели в его уставшей голове. Безумный взгляд умчался в такую даль, которую он и представить не мог. И ветер стих. Очнувшись, словно ото сна, он вздрогнул. Лишь волны холодного моря, размеренно бились о камни. И повернувшись, он увидел похоронную процессию. «Мусульмане хоронят до заката» - подумал он. «Хорошо, что я не мусульманин!», и двинулся от берега в город. Город, который он так и не принял.
Продолжение следует...
Александр Боярский
Москва (Россия)
Дополнительные материалы: