Raphael cada día

19.08.2018

Будни и праздники Сандры: 
Чайковский

На партийно-комсомольское собрание приехали вчетвером: Буркова, Лаврецкий, Сметанина и я. Докладчик «высасывал из пальца» нудные фразы о повышении производительности труда и факторах, мешающих повышению – прогулах и пьянстве.

Когда вышли положенные ему тридцать минут, кто-то громко и властно крикнул: «Время!» Докладчик покорно «свернулся», объявили перерыв. Весь этаж заполнился курильщиками. Петр натянул шапку и собрался домой.

- Да ты что, Петя! Ни в коем! – протестует Буркова.
- Я тоже пойду с Петей, - говорю я, - и тебя, комсорг, с собой прихватим.

Мы уходим вчетвером. До остановки целлюлозного комбината идем пешком. Казалось бы, радоваться надо – Петр всю дорогу шагает рядом, но он молчит, и я молчу. Буркова со Сметаниной щебечут всю дорогу, вырвавшись вперед. А мы не можем открыть ртов. Нам совсем не о чем говорить.   

На планерке Вулканов предлагает мероприятия:

- В субботу идем на лыжах, а в воскресенье – сдавать нормы ГТО по плаванию. Кто плавать не умеет, возьмите камень для равновесия и во весь дух мчитесь к финишу.

- Ха-ха! Лебедкой подцепим и дотащим! – взбодрился народ.
- На балансе доплывем как-нибудь!
- В короотжимном все умеют плавать!

Спускаемся на свое рабочее место. Прибегает «Чайковский» и, пока не запустили поток, веселит разговорами «бабок», вызывая их дружное ржание. Я задумчива и не обращаю на него внимания.

- Саша, почему ты сегодня такая серьезная?

Бабы смотрят на нас в ожидании зрелища. Я не отвечаю, лишаю их удовольствия насладиться бесплатным спектаклем. Федор задерживает меня на лестнице.

- Мне надо сказать тебе что-то важное. Только тебе одной.

Любопытство разбирает меня, но я прохожу мимо.

Федор устраивается среди баб и продолжает веселить их. Гладкова смотрит ему в рот и гогочет. Что уж он заливает им, неизвестно. Откуда у него столько энергии? Время от времени он обращается ко мне, и бабы опять смотрят на нас с ожиданием увеселения. Но я не участвую в этих перепалках. В бытовке каждый день травят ужасные вещи – уши вянут слушать. А потом непременно переходят на «Чайковского».

- Ненормальный какой-то. Трепач, одним словом. Обежал все потоки, со всеми переговорил.

- А, по-моему, он просто шутник, - возражает Гладкова.

Мы сидим с ней возле барабана, и он подходит к нам. Без шапки, притихший, совсем другой. Не балагурит. Задумчиво смотрит то на меня, то куда-то в сторону. В висячей робе Исаева, сгорбившийся, он выглядит жалким. Гладкова уходит на пульт, оставляя нас вдвоем. Он садится передо мной на чурку. Смотрит грустно-прегрустно, как побитая собака.

- Саша, спать не хочется? Почему ты такая сердитая? Между прочим, чем больше ты злишься, тем больше мне нравишься.

Молчит, смотрит тоскливыми глазами.

- Я вас люблю... Чего же боле? А вы?
- Вас? – усмехаюсь я и в тон ему произношу: - Чего же ради?

Он склоняет голову, потом решительно поднимает ее и спрашивает:

- Саша, я тебе нравлюсь?

- Я не понимаю, что ты за человек. Наверное, очень хитрый. Умеешь брать от жизни все.

- Я хитрый? Никогда я не хитрил. Я всегда шел к людям с открытой душой. А от жизни я ничего не взял, кроме страданий.

Он кажется искренним и глубоко несчастным, рассказывая о себе. Сердце мое дрогнуло. Я верю ему. И все же спрашиваю с усмешкой:

- Как ты можешь говорить о любви, если мы знакомы с тобой всего несколько дней?

- И за два дня можно узнать человека так, как не узнаешь за два года. Я, если хочешь знать, полюбил тебя!

Он говорит эти слова и уходит, не дожидаясь ответа. Внешне я спокойна, но внутри меня охватывает дрожь. Мне еще никто не говорил слов о любви. Я принимаюсь ходить туда-сюда. Нервишки! Он догоняет меня.

- Ты хорошенько подумай, Александра! Я буду ждать месяц, два. У нас все впереди. Не торопись! Подумай и скажи «да» или «нет».

До конца смены он еще несколько раз приходил, смотрел, как я протягиваю ленту, скидываю балансы. И Залетаев приходил. Стояли оба на мостике и смотрели на меня, а я – бедняга! – боялась, что потеряю уверенность.

Кажется, я влюбляюсь в него, а это невозможно, думать об этом нельзя! Куда убежать, спрятаться от него, от себя? Он идет ко мне с открытой душой, и мне хорошо с ним. Он настойчив, и я доверчиво тянусь к нему. Когда мы вместе, мы забываем обо всем, но подходит тетя Зина-Одуванчик и деликатно напоминает:

- Палец вылез на первой секции. У вас опять будет авария.

Федор уходит. Я подозреваю, что тетя Зина хочет выдать меня за своего сына и видит во мне будущую невестку. Когда мы остаемся вдвоем, она начинает исподволь рассказывать мне про своего отпрыска. Меня веселит, как ревностно она оберегает меня от чужих взглядов.

К нам спускается Залетаев. Федор один пилит на слешере.

- Оставил его одного, натворит там делов! – говорю я.

- Ты сходи туда, он вообще пилить перестанет. Пошли, Сандра! Мы тебя пилить научим! - И это все при бабах, в их тесном кружке.

- Нет! Я не пойду туда!

В бытовке нет-нет да упоминают о чудачествах «Чайковского». Как, например, он приходит на шестой поток к Вере Шадриной и говорит, зевая:

- Поспать бы, а?

Вера, смеясь, показывает ему рукой на кабину крана:

- Иди, поспи. Там никто не увидит.
- С тобой бы пошел!

- Да что мне с тобой там делать-то? - Вера за словом в карман не лезет.- От меня троих таких, как ты, по очереди оттаскивали – и ничего!

Пошлость, грубость, похабные шуточки для них привычны, а я не могу это слышать! Меня это лично трогает, в какой-то мере оскорбляет, хотя я знаю, что он не мальчик, не скромница. Похоже, и он не верит, что для меня существует целая область непознанных отношений между мужчиной и женщиной.

- Саша, ты милая девушка, только не надо делать серьезный вид и задавать такие вопросы, будто ничего не понимаешь. Ты все прекрасно понимаешь, только не хочешь подать повода.

Бабы сидят на пересыпе, а мы стоим у ленты, и я постоянно убегаю закрывать задвижку.

- Саша, а я провожал тебя домой, всю дорогу шел следом и возле подъезда помахал тебе рукой. Я хотел посмотреть, встречает ли кто тебя из парней.

- Кто же будет встречать меня утром?

- Если парень боится за достоинство своей девушки, он будет встречать ее в любое время суток. У твоего подъезда, наверное, целая армия, да? Вон Залетаю как выдали за то, что провожал тебя! Саша, почему ты не зовешь меня в гости? Как говорил Райкин, телевизор посмотрим, чайком побалуемся.

- У меня мама, папа...
- Выгонят, что ли? А я им понравился бы.
- Не знаю, не знаю.

- Саша! Да у тебя нет силы совсем! Ты даже не можешь подцепить бревно. А говорила, что сильная.

- А ты считаешь, что ты сильный?

- По крайней мере, полюбить тебя у меня хватит сил. Ты красивая, как Золушка. Сандра, ты - жемчужина России.

- Ха-ха! А ты льстец, каких свет не видывал.

Наша безмятежная болтовня нарушается резким криком Одуванчика. Я иду закрывать задвижку. Тетя Зина вытаскивает застрявшее бревно кран-балкой и что-то раздраженно кричит. Я подхожу спокойно, за мной – Федор.

- Саша, что это такое? Ты ведь работаешь самостоятельно. Давай разбирай завал.
- Давай, давай! – Федор весело берется помогать.

Уходя, он прихватывает с собой сломанный багор, чинит его и торжественно вручает мне в присутствии всего женского коллектива:

- Саша, этот багор я дарю тебе!

Все выжидательно смотрят на меня. Я придирчиво оглядываю «подарок»:

- Что ж, хороший багор. Не сломается?

В автобусе Федор увлекает весельем и Залетаева, и притихшего Васю Зайчука, поддевает острым словом и Веру. Та долго не размышляет, что сказать, сразу выдает достойные ответы. Много бы я дала за умение предаваться такому безоглядному веселью. Я молчу, изредка улыбаюсь. Я сознаюсь себе в том, что он мне не безразличен. Он вливает в меня силы, а когда оставляет без внимания, у меня опускаются крылышки. Мне скверно, тяжело, пусто. Я ревную! Лаврецкий тоже молчит всю дорогу.

Все кидаются к укороченному автобусу. Федор, конечно, не забывает про меня, когда я остаюсь на остановке. Он подходит ко мне, притихший и скромный. Какая-то невидимая стенка успела образоваться между нами. Я не могу говорить, чувствую себя, как в столбняке.

Федор что-то говорит – только бы не молчать. Я смотрю ему в глаза. Сердце мое учащенно бьется. Мне совсем не интересно, о чем он говорит. Сейчас он кажется влюбленным мальчиком, который боится первого прикосновения. Но он такой опытный!

- Саша, пошли в кино.
- Нет. Зачем?
- Ты будешь спать сейчас?
- Нет. У меня бессонница, и я не хочу спать.
- Я буду ждать у «России» в одиннадцать.
- Бесполезно. Я не приду.
- А вечером?
- У меня занятия.
- А в пятницу есть занятия?
- Есть.
- А когда у тебя свободное время?
- Не знаю.
- Как не знаешь?

Я отвечаю невпопад, не придаю значения словам.

- Теперь я понял, что у тебя есть кавалер. В твоих глазах я вижу презрение.
- Нет. Почему же?
- Сказала бы сразу: отвали!
- Но мы же друзья. К тому же «просто друзья».
- Я не хочу «просто», я хочу по-настоящему. Я буду ждать тебя у «России».
- Я не приду.
- Почему не придешь?
- Не хочу. Мы с тобой разные люди.
- В каком смысле?
- В прямом.

Я не распространяюсь: это получилось бы по-детски глупо. Но в душе я уверена - нам надо рвать, решительно рвать, а не затягивать наши отношения. Рано или поздно он обманет меня, бросит на смех. Тогда я совсем сломаюсь. А коль не бросит, так разве легче быть рядом, только отражая его? Мне нужно светиться самой.

- Ты здесь живешь? - он показывает на мой дом.
- Почему ты спрашиваешь? Ты же провожал меня.
- Признаюсь чистосердечно: я соврал тебе.
- То-то же, - говорю я спокойно и прихожу в себя окончательно.

Как-то незаметно я перестала загружать себя мыслями о своей никчемности. «Саша молоденькая» - так меня называют, когда говорят обо мне в третьем лице. Это значит, что «за глаза» обо мне не говорят плохо. В коллективе людей, которые работают рядом со мной, я счастлива. А ведь «счастье только там, где любят нас, где верят нам». Теперь, если я опаздываю на планерку, и все места забиты, я не сомневаюсь, что кто-нибудь обязательно подвинется и освободит кусочек скамейки около себя. Вера Шадрина, Залетаев зовут к себе наперебой. Довольная, я втискиваюсь между ними. И не беда, если последний при этом падает с лавки.

Вулканов объявляет очередное задание, которое требует дополнительных сил, и отправляет нас с Бурковой и двух парней на чистку лотков. Дружной компанией мы идем на лотки. Парни оправдывают звание сильной половины человечества. Они вежливо берут лопаты из наших рук. Тащат к тачкам нагруженные ошметками скользкой коры ведра. Они блестят от пота, едва успевая отвозить тачки, а мы с Валькой даже не утомлены. Та, довольная, ржет, как жеребенок:

- Гу- y-y! Гу-у! Не могу смотреть, как они тащат тачки!

Она чувствует себя женщиной, которую оберегают от тяжелого физического труда. Испытывает желание кокетничать. Работаем неторопливо. Валька, уверенным размахом напоминая дворничиху, с метлой в руках выметает оставшиеся щепки.

Неожиданно рядом появляется Шадрина – разбирала внизу завал. У нее блестят глаза, щеки румяные, на лице улыбка. Я с удовольствием смотрю на Веру, радуясь ее появлению.

- Ты чего здесь?! – орет Буркова. - Оставила на потоке одну Женьку.

Я взираю на нее с осуждением: разве можно так унижать человека в присутствии других?

- Замолкни! - Вера спокойно осаждает крикливую напарницу. - Иди к начальнику и ори там.

Та возмущенно хватает метлу и мчится на свой поток.

Обедаем с Шадриной в новой столовой. Зал светлый, просторный. Птички чирикают под потолком: зимующие воробьи. Народу мало, одни мужички. Едим неторопливо - с чувством, с толком, с расстановкой. Приходит Лаврецкий. Петрусь, как назвала его Вера, садится за наш столик. Мы уже поели, но уходить не спешим. Петушок мчится за вилкой, и электрик Володя, тот самый балагур, который выдал за пульт управления курилку, тянется к его стакану с кофе, чтобы насыпать в него соли. Я убираю Петин стакан в сторону.

- Мне Петушка жалко, он славный.

Володя не слушает меня, сыплет соли на четверть стакана. Вернувшись, Петя принимается уминать свой обед с завидным аппетитом. Мы все трое выжидательно таращим на него глаза.

- Я тебе соли в стакан насыпал, - сознается Володя.
- Не врешь? – Петя пристально рассматривает стакан.

- Да, правда! Насыпал! – говорит Вера, - Сашка не давала ему (Петя в этом месте опустил глаза), а он все равно взял и насыпал. Смотри, солонка совсем пустая.

Мы покидаем столовую и «окапываемся» в бытовке, где «верховодит» Сметанка. Жизнерадостная, озорная, с чертиками в глазах, она трещит без умолку, забавляя собравшихся веселым разговором. Я блаженно растягиваюсь на лавке.

- Александра! Ты не спи! – говорит тетя Зина-Одуванчик. - Вставай! Вдруг комиссия какая нагрянет.

- Да я не сплю, - отвечаю я, однако выполнять ее указание не тороплюсь. За дверью слышится свист. Все разом поворачивают головы в мою сторону:

- Саша, это тебя!
- Ой, побегу! – живо подскакивает Сметанка. – Может, это мне женихи свистят.

Она распахивает дверь, и я слышу голос Федора:

- Сашку позовите!
- Саша! – кричит Сметанка. - Жених твой «Чайковский» пришел.

Молодец Федор, не побоялся бабских сплетен, пришел в самый рассадник оных. Я выскакиваю к нему. Он протягивает мне нечто под названием «германская переводка».

- Письмо тебе написал? – спрашивают бабы.
- Да-да! Любовное послание.

Убираю «переводку» в сумку и бегу на поток.

После работы решаем с Верой удрать пораньше, чтобы первыми попасть на заводской автобус. У Веры хорошее настроение. Она поет зычным голосом: «Александра, прелестное создание!», пока мы переодеваемся в бытовке. Бабы уже переоделись и, как клуши, сидят на лавке в ожидании выхода. Приходит Ленусик на дневную смену, облачается в рабочую одежду у кабинки, а мне даже не до нее. Бегаю по бытовке, подстегиваемая радостным возбуждением, словно что-то потеряла.

- Сашка, да пошли! - Вера уже оделась.

- Вы как хотите, а я пошла! – говорю я бабам, которые выжидают несколько минут, оставшиеся до конца смены. Хватаю сумку и бегом из бытовки. Даже с Ленусиком не успеваю попрощаться. В первый автобус я не попадаю, хотя Федор подталкивает меня сзади. Вера уже висит в автобусе, одним пальцем зацепившись за поручень. И все же она «едет»!

Дождались следующего автобуса. «Чайковский» меня не покидает. На поворотах нас здорово заносит, и мы падаем прямо на мужиков с выгрузки.

- Сандра, ты держись! – подбадривает он.
- Не за что!

Он берет меня за руку и крепко держит. Меня тревожит это прикосновение. Он по-прежнему болтает. И мне что-то говорит, и Розенфельд, и всякому незнакомому. И только глаза его смотрят и смотрят на меня.

Заскакиваем с ним в «четверку». Автобус кружит по улицам, а мы не знаем, в каком месте города находимся. Неизвестно где мы спрыгиваем. Идем по утреннему городу и разговариваем. Нам хорошо. Я чувствую, что он меня боготворит. Наверное, больше никто не отдаст мне столько души, как он.

- А ты почему не пришла? Я ждал тебя до половины двенадцатого.

- Во-первых, я не обещала тебе, а потом, откуда ты знаешь, приходила ли я, если ты сам не был?

- Я не был?!
- Не был – и все! Ты просто любишь выдавать желаемое за действительное.

- Ты хочешь, чтобы я говорил тебе только правду? Хорошо, я буду говорить тебе только правду. Тебе не нравится, что я со всеми болтаю? Хорошо, я не буду больше болтать.

Я стою у подъезда своего дома, размахивая сумкой, а он - через десять шагов, и так мы разговариваем.

- А сегодня ты придешь?
- Я буду спать до трех часов. Не жди, я не приду!
- Я буду ждать все равно.
- Я не приду, не приду! Зачем это?

- Ты же знаешь, что я ... тебя...Короче, ты меня поняла! Мне нужно еще что-то сделать для тебя.

- Жениться на мне собираешься? – дерзко спрашиваю я.

- Нет, еще лучше! Я запишу тебе пластинку со своей любимой песней: «Александре от друга Федора».

Он прикладывает к губам пальцы: «Целую!»

С колотящимся сердцем я заскакиваю на свой этаж. Какой он! Сказал: «Целую!», словно я принадлежу только ему – и иного он не допустит. Неужели это любовь, то большое, не постижимое разумом чувство?

Продолжение следует...

Наталья Борисова
 Братск (Россия)

Дополнительные материалы:

Будни и праздники Сандры. 2018
Девочки «с улицы» ищут работу
Частицы большого цеха
Завсегдатаи танцпола
Радость бытия
Умри, но не давай поцелуя без любви!
Граф Лаврецкий 
Тайные «вечерки» рабочей молодежи

[Вернуться]