Raphael cada día

Карета ровно катилась по дороге, так что сидевшим в ней четверым джентльменам ничто не мешало непринуждённо беседовать. Поскольку они не опасались, что нечаянно прикусят языки. Этими джентльменами были уже знакомые нам Отто фон Шрамм, Элтон Бридж и ещё двое: капитан Дэниэл Горн, и сын доктора Портера, Роберт - тоже врач.

Компания направлялась в Бат - знаменитый курорт на юге Альбиона. Это была идея Портера-младшего, горячо поддержанная Бриджем. Они предложили Отто окрепнуть на свежем воздухе, а Дэниэлу - устроить нечто вроде мальчишника перед свадьбой.

- Как вы всё же неосмотрительны, Отто! - горячился Портер-младший, толстощёкий юноша лет двадцати пяти. - Эти матросы чуть не убили вас, едва не уничтожили вашу карьеру, а вы спасли их от виселицы!

- Вот именно, Роберт: спас от виселицы. Причём, невиновных. И не важно, матросы они, или офицеры. Благородного происхождения, или низкого. Главное, что они невиновны. Не так ли, дорогой Элтон?

- Невиновны! Никаких сомнений! - подтвердил Бридж. - Скажу по правде, дорогой Отто, когда вы мне предложили защищать их, любезно согласившись оплатить мои услуги, я сомневался. Но чем глубже я вникал в дело, то понимал, что всё было именно так, как рассказывали эти парни. И я так рад, что их оправдали! Это моя первая победа!

- И блестящая победа, дорогой Элтон, - ободряюще улыбнулся фон Шрамм. - И далась она вам непросто.

- Да! Несчастных едва не отправили на каторгу, - Бридж возбуждённо размахивал руками, насколько это было возможно в ограниченном пространстве кареты. - А ведь это ещё хуже, чем повесить! Но человеческая жизнь - дар Божий, и она - бесценна…

- Жизнь этих троих болванов имеет вполне конкретную сумму, которая была вам уплачена нашим уважаемым фон Шраммом, дорогой Элтон, - заметил Дэниэл Горн. Он выглядел моложе своих тридцати лет, был высок, ладно скроен. Смуглое лицо его было неподвижно и невозмутимо, но карие глаза светились озорным огнём. Он не носил парика, и волосы цвета ворона крыла ниспадали из-под шляпы густыми волнами на плечи. Горн был одет во всё чёрное, и это подчёркивало свежесть его белоснежных воротника и манжет.

- Что вы, Дэниэл! - воскликнул фон Шрамм, делая вид, что не заметил язвительного тона, с которым Горн сделал своё замечание. - Я нисколько не жалею о деньгах! К тому же Элтон честно их заработал. Он ведь уладил и моё дело. И не только спас мой капитанский патент, но и принёс мне прибыль: компания дала мне отпуск и средства на поправку здоровья. И я счастлив, что могу проделать путь до Бата с вами на равных, дорогие друзья! Ибо терпеть не могу долгов.

- Даже долга служения родине? - сказал Горн как будто бы равнодушно, но в его словах чувствовалась напряжённость. Впрочем, уловил её только фон Шрамм. Но сделал вид, что не заметил. Бридж и Портер-младший не заметили этого по-настоящему, и принялись обсуждать распорядок предстоящих курортных дней. Таким образом, Горн и фон Шрамм на некоторое время остались как бы вдвоём в карете.

- Долг родине, дорогой Дэниэл, вне обсуждений. Я имею ввиду только личные долги. Впрочем, а что такое, по-вашему, родина?

- Для меня родина - это, в первую очередь, моя страна и её интересы.

- Вот как! Интересы страны… - задумчиво произнёс фон Шрамм. - А если они не совпадают с вашими? 

- Это невозможно, - отрезал Горн. - Мои интересы полностью идентичны интересам Англии, дорогой Отто.

- Допускаю, ибо вы человек военный. Но почему вы так говорите? Не потому ли, что, как человек военный, вы не можете идти против интересов своей страны, а тем более, идти на поводу интересов собственных? Вы не можете выскочить из своего мундира.

- Вы тоже носите мундир, дорогой Отто.

- Но я служу в торговом флоте. А торговля, как известно, сближает страны и их интересы. В отличие от пушек военных кораблей.

- Но кто-то доложен защищать государственные интересы. Так же, между прочим, как и межгосударственные. Не так ли?

Фон Шрамм вскинул брови, что могло означать одновременно: «именно так», и «ну, пусть и так, если хотите, но я остаюсь при своём мнении».

- Смотрите, какая красота! - воскликнул Бридж, высовываясь в окно.

- Вот это и есть наш знаменитый Бат! - махнул рукой в пространство Портер-младший, сидевший напротив Бриджа. - Именно здесь, дорогой Отто, вы непременно поправите своё здоровье!

- Вы убедитесь, что Бат - это британский Рим! - провозгласил Бридж. - Это наша Италия!

- Точнее, лучше, чем Рим. И лучше, чем вся Италия, - убеждённо подтвердил Портер-младший.

- Совершенно верно, - добавил Бридж. - Взять хотя бы здешний мост. Он лучше, чем Понте-Веккьо. Потому что хорош, но при этом совсем не стар!

В этот момент карета путешественников как раз подъезжала к мосту Палтни. 

- В нём величавость латинской архитектуры, продолжал Бридж, едва не вывалившись наружу: экипаж сильно тряхнуло. - И рациональность. Без излишеств.

- Если не считать расположенных на мосту домов, - возразил фон Шрамм. - Такое в Италии уже выходит из моды: узкий проезд, и лишняя тяжесть для моста.

- Но это магазины, - поддержал Бриджа Портер-младший. - Очень удобно покупать здесь всё то, что может пригодиться на курорте. И не надо тащить с собой багаж.

- Мы подберём вам самый модный туалет! - подхватил мысль друга Бридж. - Вы будете одеты лучше самого красавчика Нэша! Эй, любезный, останови-ка возле вон того магазина…

Однако фон Шрамм совсем не думал о том, чтобы переплюнуть знаменитого щёголя. Он вспоминал о письме, которое перед отъездом оставил для Дженни.

Письмо Дженни должен был украдкой передать Кёрлинг, на которого фон Шрамм вполне мог рассчитывать. Старик почему-то проникся к Отто симпатией. И не задавал лишних вопросов, когда капитан попросил его об этой любезности. Для остальных - если кто-нибудь в доме всё же заметит передачу письма - в послании содержался набор благодарностей и реверансов девушке, которая некоторое время была добросовестной и бескорыстной сиделкой возле раненого фон Шрамма. Так и было, но в первой части письма. Вторая его часть, озаглавленная капитаном «секретной», повествовала о ране иного рода: сердечной. Которая никак не заживала, ибо с разлукой становилась воспалённее и опасней. Вот что писал Отто.

«Милая, милая Дженни! Не знаю, как начать, чтобы никоим образом не нарушить те наши отношения, что сложились меж нами, когда Вы по велению ангельской души вашей, ухаживали за мною, как за немощным стариком или за беспомощным младенцем. Благодаря единственно Вашей заботе и заботе Вашей матушки, а вовсе не чудодейственным пилюлям доктора Портера, коего, впрочем, я искренне уважаю за преданность своему долгу и делу, могу я писать эти строки. Рука моя тверда, взор орлиный, мысль ясна. О, если б Вы знали, как я страдаю от этого! Уж лучше бы руки мои тряслись, разум помутился, а глаза перестали бы различать строки! Чтобы я не смог написать Вам то, что собираюсь написать. Но я не в силах сдержать себя, иначе сердце моё выскочит из груди, как пушечное ядро и упадёт к стопам Вашим, окровавленной жертвой, кою я готов принести ради тех чувств, что переполняют меня. 

И вот я уже почти признался. Почти сделал то, что не в силах был сделать, находясь рядом с Вами, видя Ваши очи, слыша Ваш голос, Ваши шаги. О, если бы Вы знали, что для меня значили эти звуки, когда я бездвижно лежал, прикованный недугом к постели, и лишь неимоверным усилием воли заставлял себя поднимать веки, чтобы увидеть солнечный свет. Но какой прилив бодрости, страсти к жизни я испытывал, когда вдруг раздавался стук Ваших башмачков, шелест Вашего платья, когда Вы нежно и ласково ободряли меня. И болезнь отступала, но недуг иного рода поражал меня всё сильнее и сильнее. О! Рана, нанесённая мне самому себе, ужасна. Ибо я открылся Вам, Дженни.

Я люблю Вас, Дженни. Люблю, как никого на свете никогда не любил.

Я понимаю, что этим своим откровением я Вам причиняю боль, но поверьте мне, я не в состоянии больше сдерживать своих чувств, ибо от этого недуга, имя которому любовь, нет ни лекарства, ни иного спасения. Кроме взаимности. Или смерти. Я не жду от Вас ответа, и буду рад, если Вы тотчас перемените отношение ко мне, станете холодны, как лёд, отстранённы, как звёзды, молчаливы, как прибрежные скалы, хмуры и неприветливы, как океан в штормовую погоду. Но знайте, покуда Вы свободны в своём выборе, покуда Вы не связаны таинством брака с человеком, которого я, кстати, искренне уважаю, покуда Вы не отдали ему руки своей у алтаря, я не перестану надеяться. Пусть безнадёжно, пусть безумно, но я готов сменить и безумие, и безнадёжность, и весь остаток моей жизни лишь на одно: чтобы Вы ответили мне взаимностью. За этот миг я готов пройти через все страдания.

Ваш, и только Ваш, несчастный Отто фон Шрамм, просящий прощения у ног Ваших.

P.S. Если Вы всё же захотите ответить, то не жалейте меня. Пишите прямо. И сделайте это через того, кто передал Вам моё письмо. Ничего не опасайтесь. Мне перешлют Ваш ответ под видом деловой корреспонденции». 

Надо ли объяснять, что это письмо было для фон Шрамма продолжением той его мысли, когда он рассуждал о том, какие чувства вызвало в нём появлении Дженни в его судьбе? Нет, он не рассчитывал, что получит ответ немедленно, и что вообще его получит. Но он шёл к своей цели обдуманно и настойчиво, желая во что бы то ни стало добиться взаимности, не взирая ни на какие препятствия; нравственность, приличия, дружеские обязательства не рассматривались им как существенные, а, главное, вполне обоснованные причины не поступать так, как он задумал. Напротив, он шёл вопреки общепринятым нормам морали, ибо избрал своей целью как раз сокрушение всех общепринятых нравственных норм.

И что могло остановить его? Пожалуй, ничто. Кроме смерти. И кроме его собственного желания прекратить эту охоту. Но вот что удивительно: признаваясь Дженни в любви, фон Шрамм отнюдь не лукавил. Он действительно, полюбил. Хотя и не так, как в первый раз. И с одним существенным замечанием: он добивался взаимности, не имея в виду серьёзного продолжения отношений. О чём заведомо не предупреждал Дженни. И, что важно, не собирался предупреждать в будущем, если она ответит на его чувство. А то, что она ответит, фон Шрамм не сомневался. Он целенаправленно стремился добиться того, чтобы девушка отвергла своего избранника и, не раздумывая, кинулась в объятия к новому предмету своей любви.

Да, фон Шрамм осознавал, что поступает жестоко, разбивая и юное девичье сердце, и нанося незаживающую душевную рану Дэниэлу Горну, но ощущал себя в праве так поступить. Лишь потому, что с ним однажды поступили точно так же. Ну, почти точно так же. Капитан никак не мог забыть того разочарования, которое принёс ему первый поцелуй. К тому же, несмотря на потерю перстня, клятва, данная умирающему, заставляла фон Шрамма рано или поздно стать Антуаном де Фаланкуром. Чтобы он уничтожил и свою первую любовь, и себя самого. Так что будущего у него не было. Значит, не могло быть и обещаний. Кроме призрачных и ненастоящих.

И надо ли опять-таки объяснять, что если бы кто-то попытался отговорить фон Шрамма от этой затеи, был бы непременно вызван им на дуэль? Капитан принял решение, и запечатал конверт. 

Продолжение следует...

Дмитрий Седов
Москва (Россия)

Дополнительные материалы: