Raphael cada día
Субботний вечер с Александром Боярским
Крымская рапсодия. Роман
Война и мир гражданской войны: 100-летию окончания посвящается
Пролог. Стамбул - город контрастов. II и III
Ливадия всегда нравилась Якову Александровичу. Он действительно здесь отдыхал. От ран, от болезней. От войны. Она с ним расплачивалась по-братски: за всю его храбрость пулями в живот и спину. Одних ранений было аж семь штук. Боли были нестерпимыми, и, если бы не любовь Нины, он сам бы не смог всё это перебороть в самом себе как бы ни старался. Либо окончательно бы спился, либо наркотики бы его доконали. А он всё-таки был боевой генерал, стратег и тактик. Генерал, который не любил проигрывать на поле битвы.
Для него поражение было равносильно убийству. Нет, он по-другому воевать не умел и от других требовал такой же самоотдачи. До самого конца. Вот и сейчас, сидя в небольшой беседке в саду усадьбы, а точнее, на даче, ранее принадлежавшей министру двора графу Фредериксу, которая вся была увита виноградом, он примостился в кресле-качалке без сапог, в одних галифе и белой сорочке. Беседка как беседка. Вот белый стол, стулья. Рядом даже есть лавочка. Тишина. На коленях лежит плед в клеточку. Шерстяной. Теплый.
А у Якова не просто взгляд куда-то в себя или куда-то вдаль, как любят писать разные писатели, у него в тот момент был, что называется, стеклянный взгляд. О чём он думал в тот момент, Нина, конечно, не знала. Она ушла за чаем и теперь возвращалась в беседку с подносом в руках. Чашки уже стояли, и она поставила чайник на стол и хотела за чем-то ещё пойти в кухню, как в этот момент Яша поймал её за руку, и тихо произнёс: Нина?
Она не вздрогнула, но как-то это было слегка неожиданно для неё, и Нина лишь мягким взглядом посмотрела ему в глаза и так же негромко спросила его:
- Да? Ты что-то забыл?
Но возникшая пауза продлилась недолго, так как Яша отпустил её руку и так же тихо произнёс:
- Прости. Забыл. Хотел сказать и забыл. Вот чёртова память стала.
Нина наклонилась к нему, заглянула в его глаза, прижалась к щеке и поцеловала.
- Яша, дорогой! Ты уже третью ночь не спишь. Так нельзя!
Он словно очнулся, ощутив на своей щеке прикосновение теплого лица жены, и тихо, нежно, в совсем не свойственной ему манере произнёс:
- Без канонады уснуть не могу. Тишина меня достала уже. Мне надобно, чтобы бахало… Или строчило. Бах! Бах! Бах!
И он стал целовать её в губы. Это было так неожиданно, что Нина даже не отстранилась. Как-то во время войны это было для неё совсем не типично, особенно, когда они передвигались по фронту в вагоне, который был не просто штабом на колёсах, а фактически их домом. Дом на колёсах. Без колёс никуда. Сегодня ты здесь, а завтра уже можешь быть либо в Севастополе, либо в Каховке. Вот такая геометрия войны.
Проведя ладонью по его щеке, словно стирая слёзы, Нина лишь добавила к своим нежным размышлениям всего несколько фраз:
- У нас нет швейной машинки, чтобы строчить… Дорогой, я сделаю тебе чаю. Пей. Он поможет.
И, чтобы Яша не замёрз, стала укутывать его пледом, закрывая ему плечи, чтобы не простыл. Аккуратно так, с любовью. А без любви к нему она сама уже не могла. Конечно. Она была как то самое первое чувство, когда она, молоденькая медсестра, вынесла его с поля боя и потом вытаскивала в прямом смысле этого слова с того света. Ранение было тяжёлым. Господи, худенькая девчонка, а ведь вытащила его. Как она его тянула на себе по полю. Здоровый, длинный, и она, такая маленькая. То пули свистели, то разрывы снарядов грохали где-то рядом. А она их словно и не чувствовала.
Зато сейчас она чувствовала совсем другое, и это другое росло в ней, в её животе, там росла новая жизнь, жизнь, которая скоро должна была появиться на свет! И этому чувству она была очень рада, и благодарна одному человеку, только ему, которого безмерно любила, и без которого уже не мыслила своей жизни.
А тогда, когда он лежал в кровати, часто с закрытыми глазами, она поняла, что влюбилась. И уже не могла без него. Тот самый первый, робкий поцелуй. Нет, серьёзно, она тогда оробела в душе. А как он отреагирует на такой знак внимания с её стороны. Она скромно, вначале именно так, поцеловала его в щёку, ощутив её тепло. Тепло шершавой мужской щеки. И ей стало горячо от этого легкого прикосновения. Даже не верится! Время неумолимо. Летит, как птица в крутом полёте, пикирует. Бац! И всё, и ты уже не можешь жить без этого человека. Не можешь! Он твой! И больше ничей!
- Я один не пью. Ты же знаешь! Посиди со мной. Мне так тебя не хватает.
- К тебе посетитель… - И Нина, укутав Слащёва пледом, пошла встречать гостя.
- Кто? – кинул ей вслед Яков.
- Доктор, - не оборачиваясь, ответила Нина.
- Не помню, чтобы вызывал… - и он покрутил головой, словно пытался увидеть незваного гостя.
- Его прислал сам Врангель. Велел тебя осмотреть… И Нина скрылась в проеме двери.
От этих слов Слащёв стал нервно смеяться и раскачиваться в кресле. В дверях появился молодой худощавый доктор в халате, с саквояжем в руках, и тут же поставил его на стол. И сразу повернувшись к больному, поздоровался:
- Яков Александрович!
Слащёв замолчал, словно думал, с чего начать разговор с доктором, и, лишь слегка улыбнувшись, ответил на приветствие:
- Да-да!.. Эскулап? – и немигающим взглядом прямо посмотрел на доктора, а тот как ни в чём не бывало спокойно произнёс:
- Я должен вас осмотреть. Попрошу раздеться и лечь… - он оглянулся и добавил, - на лавку.
Раз надо, так надо – подумал Слащёв и медленно встал с кресла. Плед сразу сполз на пол, и доктор его быстро подхватил и застелил им это деревянное сооружение. Слащёв, не торопясь, чтоб лишний раз не причинять себе боль, медленно снял с себя сорочку и лёг на скамейку, покрытую пледом.
Доктор стал внимательно осматривать его тело, иногда нажимать в разных местах и лишь спрашивал: Здесь болит?
- Болит, - только и подтверждал Слащёв.
- Здесь болит? – он трогал кожу возле раны.
- Болит.
- А здесь?
- Тоже болит.
- А где не болит? – начинал удивляться доктор такому диагнозу.
- Везде болит!
Слащёв встал и сел на лавке. Бесхитростно посмотрел на эскулапа.
- У меня восемь ранений и две контузии… доктор.
- На чём же вы держитесь? ... – стал удивляться он.
Слащёв без всякой мысли посмотрел эскулапу в глаза и ответил: Кокаин. Могу и вас угостить… И усмехнулся.
Доктор в ответ тоже усмехнулся и уточнил:
- Нет. Спасибо. У меня морфий имеется…
У Слащёва аж глаза на лоб полезли:
- Морфий? Надо попробовать. Для разнообразия. Ни разу не пробовал. Заинтриговали вы меня, Михаил Афанасьевич, ей-Богу. Я не перепутал? Извините вы меня. Не каждый день, чай, видимся. Чаю, кстати, не хотите?
«Отдохнул. Тараторить стал… Ожил, однако». Доктор лишь вздохнул, но так и остался сидеть на стуле рядом с больным, когда в беседку вошла Нина Николаевна с письмами в руках.
«Вот ядрёная русская красота», - подумал Михаил Афанасьевич, разглядывая Нину. «Беременность её только красит».
- Тебе письма, Яша. С фронта письма. Есаул Чернота привёз.
Услышав от кого принесли письма, Слащёв сразу оживился, непроизвольно задав вопрос Нине: Каховка?? Она? – и тут же взял у Нины письмо, что было первым.
Она лишь кивнула и дополнила:
- Да. Наступление провалилось. Красные захватили семь английских танков.
И в её глазах проскочила молния, и она от нетерпения потянулась уже за чашкой, но в это время Яков со всей силы хлопнул рукой по столу так, что аж посуда зазвенела. Чтобы не доводить до греха, Нина забрала чашку со стола, ибо Яша уже был в своём репертуаре, не обращая внимания на доктора, что сидел рядом и смотрел слегка испуганными глазами на больного генерала. А тот уже начал себя заводить:
- Перебросят красные конницу Будённого в Каховку – наши войска до Крыма добежать не успеют…
Нина решила не мешать мужу и ушла с кружкой на кухню.
От возбуждения Слащёв опустил руку и уронил письмо на пол. И тут он обратил внимание, что доктор что-то пишет. Интересно, что? Рецепт на лекарство?
- Доктор? Что вы там пишите?
- Фамилия интересная. Чернота! Может пригодиться. Для какого-нибудь рассказа…
Слащёв усмехнулся. – У Черноты есть ординарец. Звать «Люська».
- Люська? Но это женское имя?
- Так она и есть баба! Люська!
Михаил Афанасьевич даже удивился:
- У вас так принято – из жён ординарцев делать?
Слащёв в ответ лишь улыбнулся:
- Нет. Это на «добровольческой» основе…
Перехватив взгляд Слащёва, доктор поставил ему свой диагноз: У Вас, Яков Александрович, сильнейшая неврастения. Рекомендую санаторное лечение. Лучше за границей. Швейцария. Воды.
Слащёв от тоски, а скорее от безысходности, усмехнулся:
- В заграничных банках на моё имя вкладов нет.
Михаил Афанасьевич подумал: а что он ещё мог ему предложить… И добавил:
- Тогда рекомендую Вам побольше лежать. Смотрите на море. Кушайте виноград. Воздух в Крыму замечательный. Шесть лет непрерывной войны не могли не сказаться на психике. Нервная система у Вас совсем истощена. Если война продлится ещё год, на Вас живого места не останется.
- Не продлится, - усмехнулся Слащёв.
- Мы победим? – доктор вскинул глаза и посмотрел вопросительным взглядом на генерала без сапог.
- Нет. На одного добровольца у большевиков четыре-пять насильно мобилизованных крестьян. Особенно преуспел Тухачевский. Расстрелы, взятие заложников, продотряды…
- Значит и нам надо проводить насильственную мобилизацию, - заключил доктор.
- У нас не получится, - тут же возразил Слащёв.
- Это почему же? – не унимался доктор.
Генерал почесал затылок, словно думая, что бы такое заявить понятное доктору:
- Чтобы проводить насильственную мобилизацию, мы должны что-то сказать… Населению… а нам сказать нечего.
Это доктор молниеносно парировал:
- Святая борьба. Антибольшевизм.
Слащёв невольно вздохнул, словно крякнул:
- Антибольшевизм? Обречено. Наполеон был не только военным деятелем. Он знал, что делать. А мы не знаем… и вдруг спросил:
- Как Вас по батюшке?
- Афанасьевич. Михаил Афанасьевич.
Яков Александрович стал излагать свою мысль:
- Знаете, что, Михаил Афанасьевич! Мы с вами ещё обязательно встретимся…
- В эмиграции? – уточнил доктор.
- Нет. В Москве. Например, в театре. На вас будет костюм или фрак. Как у Вертинского. А на мне – эполеты… И огромная звезда, усыпанная бриллиантами.
Он закрыл глаза, видно, мысленно это представил и застыл.
Булгаков дотронулся до плеча генерала и тихо так, совсем не громко сказал ему: - Вам, Яков Александрович, надо пожить спокойно. Отдохнуть. Тем более, у Вас жена скоро родить должна, - он посмотрел на Слащёва, и уточнил для себя, чисто по-врачебному, - я так думаю, осенью?
- Да, доктор, где-то в октябре. О спокойствии в наше время можно только мечтать.
- Лучше так, чем не мечтать вообще, а дети – это прекрасно! – И Михаил Афанасьевич поклонился. - Теперь разрешите, откланяюсь…
Подхватил свой саквояж и был таков. Но не успел доктор выйти за порог беседки, как появился митрополит Вениамин. И с места в карьер начал:
- Дорогой Яков Александрович!
Слащёв аж вздрогнул: Явились меня отпевать? Сразу после доктора?
- Да что вы такое говорите? – замахал руками митрополит. – На вас лица нет! Белее, чем смерть!
Слащёв аж хмыкнул: - Смерть боится ко мне заходить, а Вы нет.
На что митрополит сразу поднял глаза к небу и заверещал, словно токарный станок, на всю катушку:
- Вы нужны Отечеству. Вы теперь у нас знаменитость. Почётный гражданин Ялты Слащёв-Крымский. Указ о присвоении Вам звания генерал-лейтенанта во всех газетах печатали.
Яков Александрович снова хмыкнул и лишь чуть улыбнулся услышанному:
- Слащёв-Крымский… Почти как Румянцев-Задунайский. Глупо! Но приятно!
- Вы заслужили, Яков Александрович!
- Заслужил? А Вы знаете, что я теперь под следствием… Расстрелами злоупотреблял. Вешал людей без счёта. Впрочем, все мои казни прописаны в газетах, а приговоры…в двух экземплярах…
- Да что вы оправдываетесь! - попытался урезонить его митрополит.
- Лучше скажите, как была воспринята моя отставка? – и Яков Александрович посмотрел в глаза митрополиту, но тот даже не пытался остановиться и продолжал:
- Буржуазные слои волнуются. Врангель не внушает населению доверия, как военачальник, ибо принадлежит к новороссийским пораженцам и беженцам.
Слащёв вскинул брови:
- Ко мне сейчас каждый день делегации ходят. От украинских и татарских организаций. Но всё это не из любви ко мне. А из-за боязни красных!
Вениамин даже удивился:
- Чего же они от вас хотят?
На это Слащёв опять, в который раз, усмехнулся:
- Спасения Отечества!.. А меня назначили зрителем без власти. Врангель подписал мне рапорт!
И словно желая никого не видеть и не слышать, Яков Александрович схватил свой плед и натянул его себе на голову. Как же ему это всё надоело. Это лицемерное убаюкивание. Тоска. В такие моменты он сам реально не знал, что ему делать. Не всё, увы, зависело от него. Совсем не всё. Но что-то надо делать? Но что именно?
А Вениамин лишь продолжал славословить и хвалить Слащёва:
- Мы Вам всё равно верим. Слащёв Крым не сдаст…
А Слащёв с покрытой пледом головой начал вещать прямо так, словно из далёкой пещеры, откуда не собирался вылезать огромный медведь, привыкший за зиму сосать лапу.
- На наших глазах разложилась, проиграла войну и прекратила своё существование одна из величайших армий мира. Потом Советская власть закрыла базары и стала отбирать излишки продуктов. Наши люди встали под белое знамя частью идейно, а частью потому, что некуда было деваться. Партия испуганных интеллигентов пополнила наши ряды. Генералы-монархисты, офицеры-октябристы, солдаты-эсеры. Не армия, а слоёный торт. Наполеон! А сверху Антанта вместо вишенки! Но как только наши генералы стали плясать под дудку иноземцев, появились старые помещики, потянувшие за собой старых губернаторов. Интересы мелкой русской буржуазии, создавшей Добровольческую армию, стали попираться интересами крупного международного капитала.
Митрополит Вениамин даже удивился этой речи генерала. Уж чего-чего, но этого он точно не ожидал от него услышать. Он стоял и молчал, и слушал, а когда Слащёв закончил свою тираду, тут же вставил, что называется, свои двадцать копеек.
- Вы говорите так, будто мы с Вами не свидетели, а виновники этой трагедии… За что нам, скажите, воевать? За царя? Бога?! За веру?!
И тут Слащёв со всей силы сорвал с себя этот уже ненавистный ему плед и взорвался ещё больше:
- Царя расстреляли. Отчизну разграбили. А вера у каждого своя… У Вас, к примеру, Вера Васильевна, а у Ибрагима – Агиля.
Он замолчал, явно что-то обдумывая или вспоминая, но через секунду продолжил:
- Белое движение начиналось с пятидесяти человек. Без всякой земли, без денег, без оружия. А расползлось потом почти на всю русскую землю.
- Да уж, очень не хочется уступать Родину «космополитам-интернационалистам», евреям, социалистам, безбожникам, богоборцам, цареубийцам, чекистам, черни. Сердце требует борьбы за Русь! До последней пяди земли. За «единую, великую, неделимую Россию!» - словно пропел митрополит свою молитву.
Слащёв, подобно двигателю внутреннего сгорания, набирал обороты:
- Я всегда считал, что идею Царя надо сменить на идею Отечества. Идея защиты и спасения Отечества – единственное, за что стоит бороться…
- Против мужицкого царства! А теперь стоит признать, что оно нас одолевает… Что же нам делать? – поднял руки к небу Вениамин. - Бежать? Эмиграция? Позор…
- Лавр Корнилов по этому случаю говорил: «Если не победим, то покажем, как умереть!» - Слащёв сделал сам для себя паузу, будто хотел передохнуть от усталости, и тут же сел на стул верхом, словно на коня вскочил:
- Мне намедни Николай приснился…
- Николай Угодник? – и митрополит перекрестился.
- Нет! Покойник. Его Императорское Величество… Проводит он, значит, смотр лейб-гвардии Финляндского полка и присваивает мне чин…генералиссимуса…
- А Вы что?
- А я ему: «Кокаину хотите?..»
- Как-то неожиданно и некрасиво, - снова перекрестился Вениамин, а Слащёв его лишь поддержал:
- Согласен…
И тут в беседку вошла Нина Николаева и, не обращая внимания на митрополита, сразу обратилась к мужу:
- Яша. Поешь. Я тут картошку с птицей приготовила.
Слащёв не стал перечить жене, уселся за стол и начал ковырять вилкой в тарелке, и непонятно кому высказал:
- Прощай, немытая Россия. Страна рабов, страна гусей…
На что Нина тут же заметила: - Это курица.
III
Нину Николаевну отвлек резкий крик Юрия Никулина:
- Геша, ты куда? – и он стал быстро спускаться вниз по лестнице, по которой убегал герой Андрея Миронова Геша Козодоев на поиски своего сокровища…
Нина даже не заметила, как отсняли сцену с экскурсоводом и Татьяной Никулиной, настолько она погрузилась в свои воспоминания.
- Пришла в себя, вернулась на эту землю? Опять про Крым и Яшу всё вспоминала или что другое тебя так унесло далеко отсюда? Я не стала тебя отвлекать, благо мы стояли на одном месте. Всего то несколько минут…- Елена Сергеевна смотрела на Нину Николаевну и понимала лишь одного. Завтра она уезжает в столицу и приступает к работе консультантом над фильмом «Бег». Главное, успеть всё закончить, ей так хотелось, чтобы пьеса её любимого Михаила Афанасьевича ожила в ином качестве – в новом, да ещё и цветном художественном фильме. Ей предстояло увидеть пробы актеров на роль генерала Хлудова. Мысленно она его уже давно себе представляла, но вот кто его сможет сыграть в кино? Из тех, кого она знала, её не удовлетворял никто. Слишком сильная роль была. Харизма нужна. Кто потянет эту роль, она пока не знала. Но вот внутренняя уверенность у неё присутствовала, и она словно с Мишей опять советовалась: а что он скажет. Такого, как Слащёв, еще поискать надо, и взгляд её нечаянно упал на мечеть Джума. К чему бы это, подумала Елена Сергеевна, подхватив Нину Николаевну под локоть.
Они решили после съёмок немного прогуляться по старому городу. В кино был Стамбул, а в жизни – Баку – город контрастов! И почему-то захотелось чебуреков. Настоящих. Бакинских. Вкуснятина…
Продолжение следует...
Александр Боярский
Москва (Россия)
Дополнительные материалы:
Крымская рапсодия
Пролог. Стамбул - город контрастов. I
Серенада солнечного лета
(Роман в жанре импрессионизма)
Мистер Джаз или некоторые любят погорячее