XVI. Моя студия и мои друзья
XVI. MI ESTUDIO Y MIS AMIGOS
Моя студия – это моя крепость, мой кабинет, моя гостиная и мое убежище. Я пережил здесь очень много хороших мгновений. Здесь находятся свидетельства многих эпизодов моей работы, фотографии, сделанные по особым случаям, памятные вещицы, премии, ее украшают клоуны из фарфора и материи, папье-маше и керамики. Здесь представлена большая часть моей профессиональной жизни, ее отдельные фрагменты, которые кажутся мало связанными, но эти части составляют целое в своем единстве. Здесь находятся фотографии, на которых я еще не облачен в черное и даже предстаю в рубашке с жабо, что соответствует временам моих ранних выступлений.
Ампаро Ривельес и Лина Морган.ое из моих дорогих друзей, которые множество вечеров приходили ко мне домой, чтобы облегчить период ожидания.
Здесь я пережил очень счастливые минуты и моменты панического состояния, когда теми самыми ночами, выйдя из ванной, я спускался сюда и, включив звук на полную мощность, ставил свои диски (свои!), то есть совершал ту вещь, которую не делал никогда в жизни. Я никогда не слушаю своих записей, но в те дни я не только слушал свои диски, но и смотрел фильмы, в которых снимался в главной роли. Я не осознавал своих действий. Это, должно быть, подсознание толкало меня на пересмотр собственной жизни и прощание, хотя я не принимал всерьез то, что могу умереть. Конечно, я боялся, даже более того, был перепуган, но в глубине души жила уверенность, что я не могу умереть.
И эта студия, которая была своего рода тюремной камерой с музыкой на полную мощность по ночам, превращалась в приятный салон по вечерам, когда приходили мои друзья, которые живут в Мадриде или около него. С теми же, кто живет в других городах или за границей, мы общались, обмениваясь факсами. Например, с Хулией Отеро или Томасом Муньесом или Альберто Кортесом. У Альберто я попросил песни для моего нового диска. И у Энрике Бунбури, и у Леонардо Фавио, который был в Аргентине. Даже у Алехандро Санса. Это было легко для меня, поскольку я делал это через факс и не видел их лиц. Было хуже, когда я встречался с профессионалами лично, потому что все знали, что я умираю. И дело было не в том, что я шокировал или изумлял их, строя в таких условиях планы на будущее, а в том, что, полагаю, они считали, что я потерял рассудок. Однажды Мария Тереса Кампос не смогла этого вынести и со слезами на глазах сказала мне: “Рафаэль, не спеши ради Бога”. Потому что я рассказывал о своих планах так, как будто собирался начать выступления на следующий день, тогда как, по правде говоря, не был в состоянии даже выйти на улицу.
С моей дорогой подругой Росио Хурадо и Евгенией Мартинесде Ирихо.
Однажды ко мне домой пришли по поводу дисков. Поначалу со мной говорили очень осторожно, а затем сделали предложение выпустить лучшее, что меня несколько рассердило: “Что вы собираетесь мне устроить? Подведение итогов? Вы ошибаетесь. Я занят сейчас как раз тем, что готовлю новый диск”. И это было правдой: связываясь по факсу, я как раз готовил то, что было бы моим новым диском. С Пералесом, Кортесом, Бунбури…
Но и не только это. Мне захотелось сделать некоторые наброски и поставить спектакль. Я подготовил один для Нурии Эсперт и отдал ей разработку в одно из ее посещений, когда она пришла повидать меня. Мне кажется, это было продолжением того же самого: желания убежать. Как бежал в прошлое, проигрывая старые записи, или устремлялся вперед через спектакли, не зная, хватит ли сил их поставить. Но в глубине души я намерен был жить и не собирался сидеть в своем углу, ожидая полного конца.
На этой фотографии со своими друзьями Аной и Хосе Боно и
Кармен де ла Маса во время празднования.
Днем я не работал, находясь в окружении моих друзей. Дорогие друзья. Одни известные, другие же нет. Я не буду называть последних, потому что тебе, моему читателю или читательнице, их имена ничего не скажут. Но я всегда храню их в своем сердце.
Приходила Росио Хурадо, женщина, действующая на меня умиротворяюще. Она страстная, очень темпераментная, но меня ее присутствие всегда успокаивало. Мне очень нравится ее слушать.
Приходили Ампаро Ривельес и Лина Морган. Они разыгрывали представления передо мной. Да, да. В те драматические дни, когда жизнь вытекала из меня, как вода, казалось, они днем репетировали, чтобы вечером заставить меня смеяться. Уже потом они признались, что выходили из моего дома, обливаясь слезами.
Приходили Росио Дуркаль и Хуниор, и Аляска, которые также мне очень дороги. И Пастора Солер. И Камило Сесто, который не многим ранее прошел через то же самое и своим великолепным видом после трансплантации внушал мне уверенность.
Приходил Альфредо Ланда и, словно соревнуясь, пел мне под гитару, и был не отстраненным, а абсолютно преданным и внимательным.
Приходил Хосе Рамон Диас, который был директором ТVЕ. Я его знаю с 1968 года, когда его отец ставил первую программу, в которой я участвовал на телеканале ТVЕ.
Приходили те люди, с которыми я встречался в течение жизни – Мария Тереса Кампос, мне знакомая со времен Молодежного радио Малаги, или Ангель Мартин Вискаино, мой большой друг, который тоже был директором канала ТVЕ, и те, с кем я сблизился недавно, такие, как Серхио Дальма. Я познакомился с ним, когда он принимал участия в моих двух последних программах на телевидении, у нас установились теплые отношения, и мы общались.
С Марией Тересой Кампос (давний большой друг),
ее дочь Терелу, и Хосе Луис и Лусио, друзья всей жизни.
Бывало, что через день, а то и каждый день появлялся Педро Руис, иногда с Луисом Кобосом. И Пако Гордильо и его жена Соле, и Кармен Хара. Пако был моим первым и единственным продюсером, но, прежде всего, моим большим и очень дорогим другом.
Приходила и Тина Саинс, и Педро Пикерас, и Кармен Севилья с цветами. Уезжая, она отправлялась на такси молиться в храм Иисуса Мединасели. Она рассказывает, что убеждала водителя такси пойти с ней помолиться за меня, и я считаю ее способной на это. Она говорила приблизительно следующее: “Послушай, я еду от Рафаэля, он не просто плох, а очень плох. Пойдем в храм помолиться вместе, оставь здесь свое такси, чтобы меня забрать по возвращении, и войдем вовнутрь, потому что Иисусу всегда нравится молитва двух людей больше, чем одного”. “И кто мог бы оказать сопротивление такому?”
Появлялся Пепе Боно, в то время глава Кастилии-Ла Манча, который использовал любую поездку, чтобы встретиться и узнать, как у меня обстоят дела. И Карлос Итургаис поступал также, когда приезжал из Страны Басков.
Такова тайна дружбы, которая не имеет ничего общего ни с политикой, ни с удовольствием. Как-то Боно мне поведал, что кто-то сказал ему, чтобы “он не втирал”, что я был ему другом. Какая это глупость! Как если бы друзья человека подпадали под какие-нибудь правила. Словно люди – это некоторого рода марки машин, которые перевозят товары, производимые строго определенными фабриками.
Я глубоко уважаю своих друзей, уважаю, чем они являются и какие они есть. И они меня тоже. Мне кажется, это и есть принципиальная основа: взаимное уважение к мыслям и стилю жизни. Существует некоторый рубеж, за который человек не имеет права переступить в жизни другого. А если же все-таки вторгается, то уважительно. Для меня друг – это человек, в обществе которого чувствуешь себя уютно и можешь говорить обо всем без всякой боязни услышать осуждение или вызвать скуку.
Некоторые из моих друзей поддерживали меня, давая различные интервью на телевидении: Хуан Мануэль Серрат, Хосе Мария Прадера…
В этой оживленной группе Рита Павоне, Палдома Сан Басилио,
Хосе, Луис Пералес и Мануэла, его жена.
Так называемые телефонные кампании осуществлялись на протяжении всех этих бесконечных месяцев. Хулио Иглесиас (он настойчиво предлагал мне свой дом в Пунта Кана, чтобы я мог спокойно отдохнуть), Анна Белен и Виктор Мануэль, Анна Ботелья, Жозефина и Марселино Камачо, доктор Валентин Фустер из Нью-Йорка, Мигель Босе, Эдуардо Саплана, Мария Долорес Прадера, Лола Эррера, Эмма Пенелья, Лусия Босе…
Моя студия превратилась в место, где все старались заставить меня чувствовать себя любимым. Мне нравится больше слушать, чем говорить. И они все говорили, а я слушал. Впрочем, конечно, вмешиваясь, хотя и очень люблю слушать. В этом я не слишком похож на испанца.
Когда же они все разъезжались, я разговаривал с теми моими друзьями, кто был далеко, обмениваясь с ними сообщениями с мобильного телефона. Я не выношу мобильники. Почти никогда не говорю по ним. Однако мне нравится посылать сообщения с мобильного (или сотового, как это называют в Америке), по электронной почте или факсом. Так что, как только моя студия пустела, я посылал сообщения Раффаэлле Карра, Томасу Муньосу, Мигелю Алеману…
Я знаю Мигеля Алемана с того самого времени, когда я впервые приехал в Мексику. Тогда был жив Аскаррага, его отец, в то время возглавлявший Телевизу, где я постоянно выступал. Его супруга Кристиане Мартель, обладательница титула “Мисс Вселенная”, была моей страстной поклонницей, и, бывало, мы встречались. Как-то я выступал в Хьюстоне, и Мигель с Кристиане зашли повидаться. Виделся я и с его сестрой, Ла Чатой, да и с другими членами его большого семейства в Лас-Вегасе или Майами.
Бывает порою, что дружба зарождается на основе чисто профессиональных интересов, но позже возникают отношения совершенно иного рода. Нечто подобное произошло со мной и Хакобо Заблудовски (в Мексике его ставят в один ряд с Луисом дель Ольмо или Иньяки Габилондо). С ним и его женой Саритой я поддерживаю крепкую дружбу более сорока лет.
Иногда само течение времени дарует нам очень близких друзей. Так было, например, с Мишелем Босе и Альфредо Тасильдо.
Альфредо до самой его смерти, такой преждевременной, был одним из самых значимых для меня друзей. Журналист, публицист, он работал почти на всех моих картинах, сотрудничал со мной в моем офисе долгое время и был моей правой рукой практически до самого конца.
С Мишелем я познакомился, когда отправился выступать в “Олимпию” в Париже. Он работал в “Пате Маркони”, в доме звукозаписи. Я поехал туда записываться, и он вместе с другими сотрудниками компании прибыл в аэропорт встретить меня. Суть была в том, что он явился посмотреть, как я записываюсь, и мы подружились. Его присутствие сначала было обосновано тем, что он изучал испанский на Кубе, и компания посчитала, что он мог бы оказать мне помощь.
А вскоре должны были начаться съемки фильма “Хулиган” в постановке Винсенте Эскрива, где роли получили Ширли Джоунс, Ауи Камачо, Педро Армендарис, Эктор Суарес и Патрисия Моран.
Мне предстояло сыграть мальчишку из Акапулько, очень смуглого, а я же светлокожий. Тогда я решил обратиться к помощи ультрафиолетовых лучей, и, решив все самостоятельно, сделал это по-дикому. И, что там не говори, просто сжег себе сетчатку.
Как-то он приехал, чтобы найти меня в студии, где я записывался, и увидел, что у меня глаза воспалены. Он поприветствовал меня, а потом повез в своей машине в гостиницу “Place Athenee”.
Когда мы ехали через Булонский лес, я все вокруг видел размытым, потому что начал слепнуть, но ничего не сказал, поскольку всегда был скрытным, как и в истории с минибаром. Он же видел, что мои глаза в плачевном состоянии, но ничего не спросил, лишь поднялся со мной ко мне в номер. Я вошел в ванную комнату, посмотрел на себя в зеркало, и худшие опасения подтвердились: я ничего не видел.
Один из самых страшных врагов, которых я имею, - это я сам, когда все свое упорство направляю на то, чтобы добиться желаемого, например, чтобы стать загорелым или научиться курить. Вот так кинематограф принес мне некоторые осложнения, которые сегодня традиционно называют побочными эффектами, хотя они были отнюдь не малозначимыми.
В другом из моих фильмов - во “Вновь родиться” – я должен был курить. До того момента я никогда в кино не курил, поскольку мне всегда доставались роли певцов, а они, как предполагается, не курят, хотя в то время (у меня такое ощущение), курили все вокалисты, и, вполне вероятно, я был исключением. Курили певицы, потому что это было модным и давало ощущение свободы, курили певцы, потому что…, да не знаю, почему, полагаю просто, потому что весь мир курил.
Дело в том, что я должен был сниматься в сценах, в которых курил, а, так как я никогда подобного не делал, это, конечно, было заметно. Это было так, как если бы на крошечную девочку, никогда не носившую высоких туфель, надели босоножки на двенадцатисантиметровых каблуках. Бедняжка бредет, конечно, но так неуверенно, что кажется, еще немного и она упадет. Вот так, должно быть, и я выглядел с сигаретой руке, словно поднося зажженную щепку ко рту, и уж совершенно точно было понятно, что курению в моей жизни места не было. Такое простительно ребенку, но я же смириться никак не мог.
Тут был вопрос самолюбия, которое брало верх. “Вы полагаете, что я не научусь курить? Посмотрите, как я превращусь в заядлого курильщика”, – говорил я себе и отдался этой задаче с таким же сумасшедшим азартом, с которым принимал решение стать загорелым, словно житель Акапулько.
Кинувшись в задуманное со всем своим пылом, я очень скоро превратился в человека, выкуривавшего две пачки сигарет в день. От полного воздержания я перешел к злоупотреблению, и немного времени спустя, когда вновь начались съемки сцен, где я курил, я уже предстал субъектом, который обращался с сигаретой так, как если бы ничем другим в своей жизни не занимался.
Полагаю, я и не задумывался, насколько это мне вредит, ровно до того дня, когда однажды, в семь часов утра, не позавтракав и не умывшись, только встав с кровати, схватился за сигарету и прикурил, только чтобы просто проснуться. Я очень часто проделывал это и с такой естественностью, с какой мы превращаем ненормальное во что-то обыденное, не отдавая себе отчета. Но именно то утро, должно быть, было более солнечным и менее сонным, и потому я почувствовал нелепость прикуривать сигарету, встав с кровати и ничего иного не сделав, и сказал себе “С этим покончено”. Так все и произошло. Дело в том, что точно так же, как я проявляю огромную силу воли для приобретения такой дурной привычки как курить или загореть, я могу использовать это же для совершенно противоположного. Таким образом, благодаря тому, что я понял абсурдность курения, я перешел в категорию бывших курильщиков много-много лет назад и теперь даже не помню вкуса дыма во рту.
Но вернемся к Мишелю Боне.
Начиная с инцидента, связанного с ультрафиолетовыми лучами и тем страхом, что я могу скоро потерять зрение, и, несмотря на разные жизненные пути, мы постоянно поддерживали отношения, хотя и использовали для этого факс.
В последние годы мы часто виделись в Париже, приезжал он и к нам в Мадрид. Последний же раз, перед его смертью, тоже преждевременной, мы были вместе, когда он посетил меня в доме, который мне принадлежал в Майами.
Я еще раз утверждаю, что дружба не имеет ничего общего с социальным положением, интеллектом, финансовым состоянием и даже культурным уровнем в широком смысле слова. Еще одним другом, а точнее, подругой, которая тоже теперь отсутствует, потому что умерла, была Анна Мариньосо. Я познакомился с ней, когда делал свои первые шаги в вокале. Она была женщиной в возрасте, с чудесным голосом, и работала диктором Молодежного Радио Сарагосы. Она не была замужем. Из-за огромной разницы в возрасте – я же был молоденьким мальчиком, а она зрелой женщиной - между нами ничего не могло быть, кроме дружбы. Мне кажется, я вызывал в ней материнский инстинкт, который единственно и развился у нее благодаря ее племянникам, в то время как мне нравилось ее присутствие и общение с ней. Она приехала из Сарагосы на мой первый концерт, который я давал в Театре Оперетты, и стояла за кулисами.
Иногда мы встречались в Сарагосе или Мадриде и шли обедать. Она обычно ела оладьи со сливками и рассказывала мне о своей жизни. А я рассказывал ей о своей.
Потом мы прощались. И писали письма, потому что я остаюсь приверженцем эпистолярного жанра, хотя и использую мобильный телефон, чтобы посылать сообщения.
Я вновь обращаюсь к тому, что предшествовало событиям, и это не случайно. Говоря о студии, я рассказываю о своих друзьях. Хотя я смотрю вперед и полон проектов, наслаждаясь каждой данной мне минутой, совсем неудивительно, что в студии после всего происшедшего раздается что-то похожее на воркование. Не знаю, кажется ли мне это все или происходит в реальности, но именно здесь я нашел понимание, привязанность, то есть то, что называется дружбой таких верных друзей. Не в минуты триумфа, в минуты совсем не блистательные, мало радостные они приходили сюда, жертвуя свободным временем и возможностью отправиться в какие-нибудь более приятные места, получая удовольствие, и дарили мне свою поддержку и участие.
Как я уже сказал, моя студия – это мой дом, моя крепость, мое убежище и место работы. Она подобна тайному дуплу на дереве, как у детей из сказок. И сегодня моя студия стала еще более значимой, потому что, оставаясь всем этим, она явилась еще и местом, где мои друзья выказали мне свою преданность.
Перевод Natalia A.
(Арутюновой Натальи)
Опубликовано 28.03.2010
Новая редакция 19.09.2015