XXXV. Где же яхта?
XXXV. ¿DÓNDE ESTÁ EL YATE?
Другой инцидент, во время съемок El Golfo, был еще более забавным, по крайней мере, для меня, и местом действия его стала одна из пристаней гавани Акапулько. Это происшествие не обошлось без веселья, и я не могу умолчать о нем.
В один прекрасный день я вернулся домой после трудного рабочего дня, валясь с ног и желая поскорее упасть на диван, когда в гостиной появилась Доминик.
Я с Густаво Диасом Ордасом, президентом Мексики, во дворце Los Pinos, в тот день, когда он подарил мне золотые монеты, которые годы спустя послужили выкупом за невесту на моей свадьбе.
- Вам звонят.
На противоположном конце провода я услышал незнакомый голос:
- Сеньор, простите за беспокойство, но господин президент распорядился Вас разыскать. Он хочет поговорить с Вами.
Дон Густаво Диас Ордас был мне знаком с предыдущего приезда. Он был очень любезен и внимателен ко мне и моей матери, был очень приятным и весьма мне понравился.
Годом раньше он устроил обед во дворце Лос-Пинос по случаю моего дня рождения и подарил мне столько золотых монет, сколько мне исполнилось лет. Тогда я получил возможность встретиться с важными персонами "почти всего Мехико”. Когда мне вручили футляр с монетами, очень торжественно, он произнес примерно cледующее:
- Дорогой Рафаэль, когда-то давно один испанец пытался взять золото Мексики силой. А тебе мы преподносим его за твое искусство.
Я ощутил, что все оглянулись на меня в ожидании, как я отвечу. Расхохотавшись, я сказал:
- Ой, Густаво, оставьте, пожалуйста, в покое Эрнана Кортеса, его уже давно уничтожили моллюски…
Присутствующие на этой встрече не могли удержаться от смеха после подобного ответа. Знаменитый испанский актер Хорхе Мистраль, который жил в Мехико несколько лет и был одним из приглашенных в этот вечер на обед, подошел ко мне, чтобы поздравить с такой меткой остротой. Его представили моей матери, и она, увидев его, чуть не упала в обморок. Я не знал, что он всю жизнь был ее кумиром.
Через несколько лет после события, о котором я сейчас повествую, те монеты послужили выкупом во время моего венчания с Наталией, состоявшегося в Венеции. Там, в той церкви, я видел их в последний раз. Потерю монет я считаю большим огорчением для себя. Не только из-за их стоимости, которая была очень высока, но и из-за их значения.
Впрочем, вернемся к рассказу.
Мы остановились на телефонном разговоре между мной и президентом. Я услышал голос чиновника, который извинился «за то, что побеспокоил меня в дома», попросил оказать любезность и подождать немного, «не дольше мгновения», пока он найдет господина президента. После недолгого молчания на другом конце провода прозвучало:
- Мой дорогой Рафаэль, это Густаво Диас Ордас. Я счастлив говорить с тобой. Как тебя встретили? Как твой фильм?
- Прекрасно, господин президент, я тоже очень рад слышать вас. Чему обязан честью вашего звонка?
- Тому, что мне очень хотелось бы… Для меня и всей моей семьи было бы огромное удовольствие встретиться с тобой снова. Что ты по-прежнему в порядке, видно из газет. Как ты проводишь время?
- Ужасно. Каждый божий день в съемках. Вы знаете, что кино – это рабство. Съемки, съемки и еще раз съемки.
- У тебя бывают свободные дни, я имею в виду…
- Воскресенья… и я использую их, чтобы отдохнуть…
- Тогда в это воскресенье ты отдыхаешь на моей яхте. Я пришлю за тобой кого-нибудь из моей семьи. Как ты на это смотришь? К примеру, моего сына Густаво. Он составит тебе компанию. Вы с ним подружитесь.
Я был в восторге от этой идеи.
Всякая перемена, или что-то совсем новое – лучшее, что может нарушить однообразие съемок, да к тому же не каждый день получаешь приглашения на яхту от президента такой значимой для меня страны, как Мексика. Успокаивало еще и то, что мои действия не противоречили условиям Страховой Компании и, не выходя за рамки контракта, не могли обеспокоить продюсеров.
Я позвал Доминик и поручил ей купить мне самый красивый купальный костюм, который найдется. Я надеялся на вкус моей французской секретарши. Сам-то я не мог идти за покупками в центр Акапулько, опасаясь вызвать излишнюю суматоху.
Наступило воскресенье, и прибыла присланная за мной президентская машина. В ней также приехал один из сыновей Диаса Ордаса. Я помню, что он рассказывал мне о впечатлении, которое я произвел на всех своей популярностью в стране, и что он не помнит и даже не слышал ничего такого, хотя бы отдаленно напоминающего ту страсть, которую постоянно демонстрируют мексиканцы всех социальных сословий по отношению ко мне.
Итак, мы ехали в машине Диаса Ордаса на его яхту. По этому случаю я надел под майку купальный костюм, который мне купила Доминик накануне вечером. От Валентино. Я был в нем великолепен, хотя, наверно, нехорошо говорить об этом. Поэтому предвкушал удовольствие от моего короткого отпуска на море.
Мы прибыли в порт. Высадились из машины, и… началась традиционная круговерть. Потрясающе огромная толпа народа, дух праздника и желание хорошо провести его. Конечно, ведь воскресенье – замечательный день, чтобы провести его на пляже. Сборище впечатляло. Те, кто оказались ближе к машине, узнали меня тотчас и подняли тревогу: «Это же Рафаэль! Тот самый Рафаэль!» Полиция была уже предупреждена и оцепила некоторую часть территории.
Я нигде не видел яхты с президентским флагом. Я обернулся к моим спутникам. Я не упомянул, что с нами приехала Мария Эухения, замечательная и очаровательная женщина, дочь Висенте Эскрива и мой большой друг. Она отлично знала мою тайну, которую я старательно оберегал: я не умею плавать. Я могу немного держаться на воде, да и то только в бассейне. Я уже сказал, что, несколько озадаченный отсутствием яхты, я обернулся к улыбающимуся и любезному Густавито, сыну президента. Ни он, ни Мария Эухения, ни я в тот момент не имели ни малейшего представления о том, что произойдет со мной дальше.
- Где же яхта? – спросил я.
Он как будто не услышал меня. Продолжал улыбаться, как ни в чем не бывало. Я повторил вопрос, но уже с тревогой, поскольку начал опасаться худшего. Не переставая улыбаться, он указал на нее и сказал:
- Вон там.
Мне показалось, что она находилась, по меньшей мере, метрах в двухстах. Уже с неподдельным ужасом я спросил о лодке, которая должна доставить нас к яхте. Он мне ответил:
- Мы доберемся вплавь. Это не так далеко и гораздо веселее.
В этот момент у меня мелькнула мысль: «Хоть сквозь землю провалиться». И Мария Эухения, видимо, подумала то же самое. Но как я мог признаться, что не умею плавать, перед этой массой людей, заполнивших пляж, для которых я был само совершенство?
Это был критический момент, чтобы отстоять один из своих основных принципов и отказаться, отказаться, потому что не умею.
Но вместо этого, чувствуя изумленный взгляд испуганной Марии Эухении, опасающейся худшего, я снял с себя майку. Под аккомпанемент своего сердца, отстукивающего тысячу ударов в секунду, я поприветствовал людей, которые смотрели на меня, восхищенно созерцая своего кумира, символически облаченного в маленький купальный костюм. И очертя голову бросился в воду! Лучше умереть, чем стать посмешищем.
Я почувствовал окутавшее меня со всех сторон море и то, что Мария Эухениа плыла, прыгнув вслед за мной. (Как впоследствии она рассказывала, и при этом мы оба умирали от смеха, ее единственной мыслью в тот момент было то, что я мог утонуть и что надо сделать все возможное и невозможное, чтобы спасти меня.) Но я не утонул. Я плыл, плыл, плыл. Не спрашивайте меня, как, но я плыл к этой самой яхте господина президента Государства Объединенной Республики Мексики.
Когда я, ошеломленный, не веря в то, что произошло, напуганный своим безрассудством, почувствовал под ногами дерево палубы… я рухнул вниз. Почти как в отеле Пигаль, после того, как я, побив мировой рекорд по поглощению джина, пил глоток за глотком, словно это была вода.
Я упал в обморок перед моими изумленными хозяевами, которые приписали это тому, что я перегрелся на солнце или накопилась усталость от чрезмерной работы. Но это было не верно: я упал в обморок от ужаса. Ужаса от осознания того, что я сделал нечто невозможное, и, тем не менее, я совершил это.
Без преувеличения, весь день я был нездоров и закрылся в каюте, буквально дрожа от страха и не в состоянии найти этому никакого объяснения. Как будто бы я сел на велосипед и поехал, не умея кататься. Или поскакал верхом, никогда не садясь на лошадь раньше. Таково чудо необходимости.
Представляю, как на палубе Мария Эухениа крестилась и пыталась объяснить себе то, что объяснить нельзя. Я знал, что она бросилась в воду вслед за мной, ожидая, что я мог утонуть каждую минуту. Но этого не произошло, и, ко всему прочему, я сумел добраться до яхты первым. Первым из всей нашей процессии. Плыл, как рыба, говорили все очевидцы. Как рыба! До сих пор меня иногда спрашивают, каким стилем я преодолел этот путь: брассом, на спине, кролем, баттерфляем или как-то еще. Я всегда отвечаю, пожимая плечами, одно и то же: «Какой еще может быть стиль! Это стиль Рафаэль!»
Лежа в каюте, едва живой, я ругал свое свободное воскресенье, снова и снова, как припев, повторял молитву: «Господи, огради меня. Чтобы следующий раз не стал последним. Господи, отодвинь от меня эту чашу безумия».
И тогда я разумно рассудил, отбросив все сомнения, что мое место на земле, там, где под ногами ощущается твердая почва. Яхта – это явно не мое. Мое место – на сцене, на съемочной площадке, в студии звукозаписи или перед телевизионной камерой. Мое место рядом с Авой Гарднер, среди восторженных криков моих поклонников, на обложках или первых полосах журналов и газет. в море – больше никогда. И, тем более, вплавь! Мария Эухения Эскрива была тому живым свидетелем.
Спустя годы мне рассказали похожий анекдот, который случился с бесконечно мною почитаемым Фернандо Фернан-Гомесом. Во время съемок одного из его фильмов он должен был броситься в море. Подчиняясь приказу директора, по команде «Мотор! Начали!», он исчез в воде. Его вытащили полуживого. Он не сказал, что не умеет плавать…
Перевод Тимшиной Л.
Съемки фильма “El golfo”, как я вспоминаю теперь, явились своего рода чудесным и замечательным опытом, породившим и оставившим множество эмоций. Это время составило важный период моей жизни, который я оценил бы как необыкновенный и, что придает ему особую значимость, неповторимый. Я отважусь сказать – божественный (если исключить, конечно, те двести метров, когда я пришел вплавь первым, совершив, пусть вынужденно, нечто абсолютно невероятное).
В Мексике с Мигелем Алеманом и Энтони Куинном.
Самым главным было то, что фильм имел огромный успех. Безусловно, не весь путь был устлан розами. Если же все-таки такое случалось, я, бывало, накалывался на их шипы. Но в жизни не бывает, чтобы все было либо белым, либо черным. В ней хватает всякого, и я еще ребенком крепко усвоил, если любишь кататься, люби и саночки возить.
Я так говорю, потому что первый раз почечные колики случилися со мной однажды вечером как раз в доме в Акапулько.
В течение всего дня я чувствовал себя как-то не так, но не обратил на этот факт особого внимания. Без сомнения, я посчитал это простым недомоганием из-за утомления или эмоциональной перегрузки, уверенный, что все пройдет очень скоро.
Я отправился спать и почти было уснул, когда вспыхнула боль, быстро превратившаяся в непереносимую. Приступ становился острее и интенсивнее. Боль была мне незнакома, что напугало меня еще сильнее. Если не понимаешь, в чем суть, то думаешь о самом плохом. Я уже посчитал, что меня разбил паралич. Был момент, когда я, действительно, не мог пошевелиться. Не было сил даже моргнуть, иначе кошмарная боль раздирала меня в клочья. Я тщетно тянулся к звонку, чтобы позвать на помощь кого-нибудь из своих. Но и тут аблом, как говаривают в Мексике.
Кричать я тоже не мог, так как боль не позволяла даже этого. Мучающийся и перепуганный, стараясь не шевелиться, насколько это было возможно, не сомкнув глаз, я провел так всю ночь. А ночь-то была предлинной.
Как всегда, в шесть утра меня пришли будить, чтобы я встал и успел подготовиться к очередному съемочному дню.
Я попытался, но не смог двинуться даже чуть-чуть. Срочно послали за доктором. Съемки же должны были быть отложены.
Это был один из немногих случаев (я не насчитаю их и полдюжины за тридцать пять лет моего творческого пути), когда иного выхода, кроме, как отложить работу, просто не осталось. Нечто необычайно серьезное должно было произойти со мной, чтобы я что-нибудь отменил. В кино, в театре, на телевидении, во время записи диска, не имеет значения, где. Я ничего не отменяю, поскольку это самая последняя, крайняя мера, к которой я могу прибегнуть.
Замечу, что много лет меня не посещают эти треклятые почечные колики (простите, что на минуту отвлекусь – надо постучать по дереву).
За всю жизнь у меня их было шесть.
Рассказав вам о первом, уверяю, я ничего не преувеличил, потому что на самом деле был убежден, что останусь неподвижным.
Второй случай произошел в Монтре, что в Швейцарии, во время записи телевизионной программы, в которой вместе со мной принимали участие горячо любимая мною Петула Кларк и Сальваторе Адамо, всю жизнь бывший мне большим другом. Никто ничего заметить не мог, потому что во второй раз уже было возможно распознать симптомы, а ведь фактор страха обосновывается именно неизвестностью, да и боли, к счастью, были значительно слабее.
Третий же раз захватил меня врасплох самым драматичным образом в театре Опера в Буэнос-Айросе, во время исполнения Ave Maria, которую и в нормальном-то состоянии исполнять весьма непросто. В середине песни эти дьявольские почечные колики разыгрались так, что и рассказывать не хочется. (В тот день Росио Хурадо и ее мать были за кулисами). Хуже всего то, что между первыми симптомами и моментом, когда боль достигает высшей точки, практически нет временного разрыва. Начинается первое покалывание, а дальше все прогрессирует столь стремительно, что под изумленными взглядами всех моих музыкантов и потрясенного и перепуганного менеджера, я хватаюсь за боковой занавес сцены (на нашем жаргоне он называется “кулисой”), повернувшись к зрителям спиной. И каждый раз, когда я брал высокую ноту, я плакал до следующей, так что только Господь знает, как мне удалось вообще взять те несколько высоких нот, со слезами на лице размером в кулак и держась за кулису и воспоминания о Энрике Рамбале. К счастью, концерт шел уже достаточно долго, и зрители подумали, что это эффектный конец. Занавес опустился, а я все еще висел на кулисе, не давая никому даже дотронуться до себя. Тем, кто не пережил этого, никакие рассказы не будут достаточными, чтобы понять. Это как роды, но без ребенка. Меня отвезли в отель и подняли в комнату. С Божьей помощью меня как-то раздели. Сил кричать у меня не было, но боль не исчезала, не позволяя даже стонать. Я лежал с полотенцем у пояса, держа его за оба конца так, чтобы не дотрагиваться до кожи, потому что любое прикосновение приносило мучения. Так меня и оставили с моим полотенцем и моей болью. Номер, естественно, не заперли, потому что пошли вызывать врача. И в тот самый момент, когда боль стала страшной, просто неописуемой, дверь внезапно распахнулась и появилась какая-то сумасшедшая и кинулась на меня. Я вцепился в полотенце, а эта ненормальная вцепилась в меня, тогда как я не мог выдавить из себя ни слова. Эта слабоумная явилась, чтобы я подписал для ее дочери галстук в горошек, который снял и оставил на сцене. Сумасшедшая подобрала его и теперь громко просила, чтобы я расписался для ее дочери. Я кое-как простонал: “Но, сеньора, я ведь умираю”. Она же мне ответила буквально следующее: “Да, хорошо, но сначала подпиши галстук для девочки”. Я поставил несколько закорючек в перерывах между спазмами, и ненормальная удалилась туда, откуда появилась, столкнувшись с врачом в дверях.
Позже еще один случай произошел у меня в Пуэрто-Рико. Проявились симптомы, которые я, к несчастью, так хорошо знал. Наталия и я были уже женаты, и я ей позвонил в Мадрид немедленно, чтобы сказать о необходимости срочно приехать, потому что “это” снова начинается. Наталия знала прекрасно, что подразумевается под “этим” и села на первый же самолет. Симптомы не становились сильнее, но и не уходили, а на следующий день я торжественно открывал театр Урис в самом сердце Манхеттена, на Таймс-сквер. Как только мы прибыли в нью-йоркский отель, мы позвонили нашему хорошему другу, доктору Антонио Рамиресу де Лукасу. Было очень поздно, и никто не подходил к телефону у него дома. Что делать мы не знали. Наталия приготовила мне ванну почти с кипятком. Я лег в нее, и мало-помалу боль стала более терпимой. Правда, только на очень короткий срок. Поскольку доктор Рамирес де Лукас не отвечал, Наталия попросила администрацию отеля вызвать врача (не подозревая, во что это выльется…)
По прошествии нескольких минут в дверь постучали. Прибыли два санитара, здоровых, как игроки в американский футбол. Они сказали моей жене: “Мы пришли за больным, чтобы забрать его в больницу”. Я помню очень хорошо, как сказал Наталии, чтобы она ни под каким предлогом не давала увезти меня в больницу. Бедняжка не знала, как защититься и не дать им войти ко мне. В Соединенных Штатах ты знаешь только, когда попадаешь в больницу, но когда выпишешься, не знает никто. Меня это ужасало. Мое первое выступление было запланировано на следующий день. Я умолял: “Только не в больницу. Не позволяй им увозить меня, Наталия!”
Не имею представления, что могла рассказать, объяснить, сообщить моя жена этим санитарам. Действительно, не знаю, что она им сказала, только она твердо, хотя и спокойно отстояла свою позицию “против больниц США”, так что они убрали свои носилки и удалились восвояси.
Вот бы написать в продолжение этой истории статью “В Нью-Йорке болеть запрещено”, да и опубликовать в АВС.
Было что-то около шести, когда – о, свершилось! – телефон Рамиреса де Лукаса ответил. Он мгновенно приехал в отель с четырьмя таблетками бускапина в салфетке «Клинекс». Он не желал терять время на поиски аптеки. Вы не можете себе вообразить, что означало для нас появление друга-врача в той горестной ситуации, в которой мы оказались.
Я никогда больше не принимал лекарств с таким удовольствием.
Еще один фильм “El pozo”* будит во мне грустные воспоминания. Да и в большом числе других людей.
Продюсером был – не больше не меньше – сам Бенито Перохо, великий человек, без которого история испанского кино не может быть изложена в полном объеме, потому что без его необыкновенной личности она окажется просто ущербной.
Перохо был замечательным человеком, владевшим искусством вызывать любовь как у коллег, так и тех, кто находился вне его профессионального круга. Это уникальное качество, потому что чаще всего о продюсерах пишут мало хорошего. Они отвечают за эти самые треклятые деньги, они вынуждены говорить не только “да”, но и “нет”. Сказать же “нет” означает вызвать неудовольствие, повлечь раздражение и даже ненависть. В общем, продюсер в кино приговорен, по естественной природе своей деятельности, к тому, чтобы его боялись, ненавидели или - в лучшем случае – не понимали.
Случай с Перохо был иным. Он был человеком порядочным и любимым абсолютным большинством людей. И я, - он выворачивался наизнанку в своем внимании ко мне - по меньшей мере, чувствовал к нему огромную любовь и уважение. И еще больше после его смерти. Объяснюсь.
К несчастью для всех, Бенито Перохо умер три недели спустя после начала съемок El pozo. Все растерялись, когда случилась эта смерть. Я, одновременно и опечаленный и охваченный беспокойством, начал думать, что фильм не получится. Наверное, с моей стороны, это было весьма эгоистично и непочтительно, но пусть безгрешный бросит в меня камень первым.
Бенито был щедрым и, помимо всего, оказался порядочным, даже перейдя черту между жизнью и смертью. Все, что он запланировал при жизни, осуществилось, когда его не стало среди нас.
Он не только определил заранее, что этот фильм будет закончен и премьера состоится, но и то, что мне оплатят двенадцать недель съемочного периода. Не думаю, что здесь требуются какие-либо еще слова. Встречаются люди, которые не уходят бесследно. Честность Бенито Перохо всегда была для меня истинным примером в моей профессиональной деятельности.
Можно часами говорить о моих взаимоотношениях с кинематографом. Но все имеет предел. А потому оставим эту тему до лучших времен. Не забывая, конечно, что кино задолжало мне не мало.
И что я прощаю всегда, правда, никогда не забывая.
Перевод Natalia A.
Опубликовано 17.04.2010
Примечания переводчика:
* “Volvere a nacer”.