Главная / Inicio >> Почти все о Рафаэле / Casi todo sobre Raphael >> Рафаэль рассказывает / Raphael cuenta >> Raphael: ¿Y mañana que? 1998 >> V. De la niñez a los asuntos. “La vida es sueño”. Falín y un discubrimiento donde todo comienza: “Mi madre me ha parido artista”

V. С детства в заботах. Жизнь есть сон. Фалин и открытие, с чего все началось: "Моя мать родила меня артистом"

V. DE LA NIÑEZ A LOS ASUNTOS. “LA VIDA ES SUEÑO”. FALÍN Y UN DISCUBRIMIENTO DONDE TODO COMIENZA: “MI MADRE ME HA PARIDO ARTISTA”.

Незадолго до того, как  разыгралась  трагедия (а для нас выселение из квартиры на улице Каролинас  было  даже больше, чем  трагедия), произошло важнейшее событие в моей жизни.

Это  случилось в один из летних дней, который мне запомнился  очень солнечным и чудесным. Возможно,  самым   необыкновенным  из всего моего детства.   Но, без сомнения, одним из наиболее важных.

Рафаэль Мартос Санчес

Без сомнения, одна из самых символичных фотографий
за всю мою историю. Мне было лет 16.

На пустыре, напротив старого кинотеатра, что возле трамвайного депо – все это давным-давно исчезло -  установили передвижной театр.

В то лето я не впервые обратил внимание на этот шатер, но я никогда ранее не  проявлял достаточного любопытства, чтобы заглянуть вовнутрь. Пожалуй, это было связано с тем, что он  мало походил на другие городские театры, которые я тогда привык посещать.

Для меня в то время театр должен был выглядеть как настоящий театр, фасад которого завораживал,  – а этот, с подмостками, сооруженными прямо напротив вагонов,  больше походил на цирк.  Думаю, мне трудно было поверить, что под  этим брезентом, или тем,  что там было,   Хосе Бодало или Тина Гаско могли решиться делать что-либо серьезное. А они-то и были для меня в то время Театром. И они и многие другие.  Хотя они, безусловно, прежде всех.

Но вопреки моему недоверию, в тот летний вечер я вдруг решил пойти в брезентовый театр.  Вряд ли это было, действительно, обдуманным решением. Все   сложилось внезапно, словно кто-то меня подтолкнул.

Прежде, чем я это успел осознать, я  оказался  внутри.

Трудно понять, почему именно в тот вечер, а не раньше. (Знаю только, что в  том, что касается лично меня, я никогда не сомневался в моих внутренних  порывах. Я уверен, что именно моя интуиция  была решающей  в большинстве случаев   на протяжении всей моей карьеры).

Я не только не знаюистинных причин, которыми  руководствовался в тот день, но еще большей тайной для меня является то, почему я…  заплатил за  билет!

Не пробрался тайком или не по приглашению, или в качестве клакера, как в другие городские театры, а заплатил за билет -  и это с моими-то финансами!

У меня были деньги для того,  чтобы купить  самое дешевое место, и я истратил на это все свои сбережения.

Иногда мне казалось, что сделав это, я способствовал  тому, чтобы был построен настоящий театр. Кто знает!

Как бы там ни было, прежде,  чем я все это осознал, я уже сидел на деревянной трибуне. Место было не самое удобное, но в те времена даже глупо было требовать  невозможного.

Давали “Жизнь есть сон” Кальдерона де ла Барка, играли Хосита Эрнан и  Анастасио Алеман (я думаю что те, о ком идет речь, если и не состояли в труппе, то уж точно входили в состав  объединение Театра Испании). А иначе… что делали люди этой категории в пригороде Мадрида под брезентовой крышей  цирка?

Как бы там не было, представление началось.

И сначало все шло достаточно привычно.

Но внезапно я начал чувствовать странное беспокойство, как будто мой желудок разбух,  или  как если бы то, что я съел в этот день,  подступило к горлу.

Тревога постепенно уходила, превращаясь в одно из  самых приятных ощущений, которые  я запомнил.

Общий свет погас (хотя считать это светом в зале мне кажется фантастическим преувеличением), и зажегся свет на сцене.

Да и остальное ... было как обычно.

Но именно тогда я сделал главное для себя открытие.

Зазвучали трубы ангелов, или что-то, что не знаю, как назвать, и повернули мою жизнь на 180 градусов в одну секунду.  Сидя в зале, я внезапно почувствовал, что во мне пробудилось нечто совершенно новое. Слушая актеров, которые читали стихи, передвигались по сцене, плакали и восклицали, видя и слыша все это, я почувствовал волнение, незнакомое мне до тех пор, и был так этим потрясен,  что защемило сердце.  Как будто кто-то слегка все сжал  у меня внутри, но это было приятное ощущение. Без всякой боли.

Я думаю, что не смог бы подняться с места, потому что, казалось, прирос к  деревянному сиденью.

Но меня это не трогало.

Для меня “Жизнь есть сон” могла бы длиться вечно. Да я только об этом и мечтал, прилипнув к сиденью и радуясь, что прилип.

То, что со мной произошло, было очень сильным потрясением.

И до какой степени сильным!

Как будто я вошел одним человеком, а вышел, превратившись в другого.

“Жизнь есть сон”, сам Кальдерон де ла Барка, Сигизмунд,  или - кто его знает, что ещё, - вывернули мою жизнь наизнанку, как носок.

Когда я покинул передвижной театр,  я уже все решил.

Я не отрицаю, может быть,  это произошло не совсем так, потому что нам всегда нравится приукрашивать приятные события, происходившие в прошлом. И я могу допустить, что помню вещи не точно такими, какими они были в действительности, а такими, какими  хотелось бы их видеть. Но это не уменьшает их ценности в воспоминаниях. Они  изменяют нас,  и мы становимся такими, какие мы есть. Я верю в знаки. Не в сверхъестественное, а в то, что существуют способы, которыми пользуется Судьба, предупреждая нас о  грядущем. Я человек, который твердо стоит ногами на земле.  Я не отношу себя к приверженцам спиритизма, но верю, что  что-то существует. Галисийцы в таких случаях говорят о meigas (колдуньях, ведьмах), я же назвал бы это предупреждением Провидения:  и это, безусловно, есть.

После представления в этом театре, который сначала я и назвать-то бы так мог с трудом, для меня уже ничего другого не существовало, да и не могло существовать. Мне открылось  мое предназначение.

Я был рожден артистом.

Мне не хотелось бы, чтобы из-за кажущейся  странности этого опыта   его последствия для  остальной  моей жизни оставались бы неясными. Все сказанное можно свести к  одному:  тщедушный  мальчишка, каким был я в то время, -  Фалин Мартос, мечтавший стать портным, – вошел в этот шатер, услышал трубы Ангелов, и,  выйдя, стал другим. Таким же тщедушным, но иным.  Впервые за свою короткую жизнь  осознавшим, что он есть.

Этот новый мальчишка  вышел, зная, что будет  артистом.

Не певцом. Не танцором. Не актером. Нет. Артистом!

Эти сеньоры из “Жизнь есть сон” не пели. Не танцевали. Эти господа из La Vida  Es Sueño двигались, жестикулировали, говорили в особенной манере,  которая звучала для меня очень притягательно.

Эти высшие существа заполняли пространство,   владели  им,  и оно с тех пор стало священным для меня. Это пространство - сцена.

Самое важное мое жизненное пространство. Самое пугающее и самое желанное.

Размышляя тогда,  я, конечно,  не мог,  выразить все такими же словами. Я был ребенком, и, следовательно, чувствовал гораздо больше, чем   понимал.  Да и не могло это быть результатом какого-либо процесса мышления. Куда там!

Все случилось совершенно неосознанно!

В моей душе звучало одно слово – артист!

Выходя со  спектакля,  я знал, что с этого момента я должен начать работать. Работать с  убежденно, не покладая рук.  Лечь костьми, чтобы то, что я открыл  в этот вечер, как можно скорее узнал весь мир.  Как всегда в моей жизни,  меня охватило нетерпение. Я хотел признания и немедленно, сейчас! Я хотел, чтобы это узнали даже камни на мостовой.   А итог заключался всего в одном: этот мальчик, родившийся в Линаресе, выросший в Мадриде, от чрева своей матери был Артистом.

Повторяю: Артистом.

Не певцом, нет. Не знаменитостью, нет. Артистом.

Я, несмотря на возраст, говорил Артист, понимая все значение этого слова. И продолжаю стоять на этом.

Я ненавижу, когда говорят: "Наш певец Рафаэль". Предпочитаю ограничиться "нашим Рафаэлем". Пение –  только часть – пусть важная, но не более, чем моя манера говорить, жестикулировать,  двигаться на сцене – оно лишь одно  из   проявлений моей сущности артиста.

Приведу один пример, чтобы окончательно расставить все точки над «и».

Мне до крайности неприятно, когда заполняя документы на английском языке, мне приходится писать: «Singer» (певец).  Не понимаю, почему на английском для художников, скульпторов - и прочих!- принято писать: "Профессия: артист". А я, просто потому, что пение является частью моего "артистизма" или "артистичности",   должен поставить «Певец» ... (кстати,  то же происходит с танцорами, которые, кроме того что они артисты, являются также и танцорами ...) Все остальные артисты, а я певец. Это выводит меня из терпения. Я начинаю нервничать. Я ничего не могу с собой поделать. Меня раздражает эта дикость. Потому что это, действительно, дикость. Потому что я артист. Я рожден артистом. Горе тому, кто скажет моей матери, что я певец!

Что же касается того вечера…

Я увидел свет. Но это был мой свет. И, кстати, я очень разозлился на того мальчишку, этого сопляка, каким я был  до того момента. Разозлился на то, что, сбитый с толку, он упорствовал в своем желании стать портным. Портной! Какой еще там портной?  Что за несносный ребенок со своим желанием быть портным, портным и только портным!

(И это при всем своем огромном уважении – а это не пустые слова – профессии, которая дала мне возможность заработать первую копейку в моей жизни.)

Я уже говорил, что с малых лет твердо стою ногами на земле, и первое, что пришло мне в голову вслед за открытием, - узнать, что я должен предпринять, чтобы осуществить то, что уже было внутри меня. Осуществить на деле.

Придя в себя после первого впечатления от этого открытия, или откровения – следуя  призыву «небесных труб» - я принялся за  работу.  Я начал  трудиться для того, чтобы стать артистом. И немедленно. С увлечением и неудержимой поспешностью. Со свойственной мне  потребностью срочно  превратить желаемое в действительность и громко крикнуть: «Вот, наконец!» С горячим  рвением,  и всегда - быстрее! Быстрее! Быстрее!

И так всегда в моей жизни. На полной скорости. Это утомительно, я думаю, для других. Не каждый может следовать  подобным путем. Я изматываю окружающих. Ведь мне нужно все и сразу.

Итак, в тот вечер я вернулся домой совершенно другим.

Все было не иначе, чем прежде, но мои родители, хотя и должны были это заметить, были достаточно мудры, чтобы не задавать вопросов. Чтобы позволить мне самостоятельно действовать.

Они никогда не помогали мне, но и не мешали. Не ставили условий, препятствий, ничего, что могло бы повлиять на тот способ, которым я хотел достичь желаемого. Они полностью доверяли мне. И эта  вера, соединенная с моей и верой тех людей, которые вошли в мою жизнь, составила  впоследствии существенную часть моего успеха.

Иногда я возвращался  домой поздно, уже под утро.  Я так делал и прежде, но только теперь я делал это для того, чтобы научиться тому, что мне показывали.

Со стороны моих родителей никогда не было упреков. Или недовольных лиц. А если кто и спрашивал, то, в основном, это была моя мать.

Мне известно, как и сколько она со своей беспокойной душой переживала, когда поняла, в чем мое призвание, и чему я собираюсь посвятить свою жизнь. Однако, оберегая меня,  она  старательно скрывала свою тревогу. А потому, если и решалась спрашивать меня о чем-то, то делала это так, чтобы ее интерес казался простым любопытством, а не беспокойством. И уже в наименьшей степени  - вмешательством.

Когда я нашел школу, чтобы учиться пению и репетировать, родители также не вмешивались. Никогда не хвалили, но и не подшучивали.  Самое подходящее слово, чтобы определить их отношение, - это "уважение". Его вызывало мое чувство ответственности, в котором в достаточной степени могла убедиться моя мать.  Она же видела, как я брал на себя обязанности и решал проблемы с тех пор , когда еще на улице Каролинас был от горшка два вершка .

Сомнений нет. Они давали мне возможность действовать. Самому управлять своей жизнью. Но только они были спокойными внешне. А внутри скрывалась вполне объяснимая тревога, как у всех  родителей  за своих детей.

Я думаю, что это была наилучшая позиция, которую они могли бы занять: предоставить мне свободу  действий.

На мой взгляд,  существовал договор между всеми в семье – хотя об этом  мне никогда ничего не говорили - для того чтобы,  если я ошибался и все было лишь безумной затеей, я бы сам увидел свою ошибку. Мне позволяли все делать на свой лад. Своим способом. Делать то, что я делал. Своего рода  принцип: просто позволять действовать.

Конечно, всегда надо присматривать, чтобы быть в курсе, слегка остерегаясь некоторых вещей, но незаметно.

Позволять действовать. Не подрезать человеку крылья, не подавлять его своими страхами, потому что тогда  ты не даешь ему дышать. Ты его душишь.

Иногда я возвращался из школы, и кто-то спрашивал, как бы извиняясь  (эта привычка была свойственна в большей степени моей матери, чем кому-либо еще, потому что мой отец, как мы уже  видели, был как могила,  могила, внутри  которой было сокрыто много шуток и веселья, но   нешумного).

– Ты идешь из театра?
- Нет, я иду из школы.

-  Ах, да, конечно! Из школы! Прости, но раз уж зашел этот разговор, скажи, что ты там делаешь?

- Я - пою.
- И… тебе нравится?
- Да.
- Что ты думаешь делать?
- Ну… экзамены сдавать.
- Какие?
- Какие будут.

- Нет, это понятно. Какие будут! Прости, сынок, но об экзамене я, видно, совсем не знала.

Экзамен! Только и всего! Но  я должен  был его сдать. Мне необходимо было удостоверение, чтобы стать тем, кем я хотел быть. (Конечно, я уже был им, но  тогда об этом знал только я.)

Я пока еще не был «официальным» артистом.

Чтобы стать им, необходимо было получить удостоверение Объединения Представлений Театра, Цирка и Варьете.  Такое было придумано название. Мне  мечталось, что я поступлю в объединение артистов Варьете. Хотя я не отрицал и Театр.  (Я всегда считал себя артистом в любом смысле этого слова).

В Испании в эти годы, если ты хотел быть профессионалом в индустрии развлечений, не было другого средства, кроме как получить удостоверение. (В театре была так называемая должность  «стажера», что означало, например, носить длинное копье и римский шлем без слов, до тех пор, пока однажды директор не позволит сказать "Кушать подано". И тогда ты уже актер. Но маленький, но актер.)

Или копье, или удостоверение.

Удостоверение – такое традиционное, в твердом переплете, с цветами флага Фалангистов - черным и красным,  с изображением стрел и кандалов. И всего того, что было принято в то время.

Это был кусок хлеба ... и если ты захотел ...

Я уже говорил, что не обольщаюсь на свой счет, поскольку не был готов остаться без  своей "чечевицы"*. Покорнейше благодарю. Я не совал нос в чужие дела, и никто не вмешивался в мои.

Только в одном случае я дал себе отчет в том, что происходило. Это было,  когда меня чуть не арестовала секретная полиция – так ее называли -  из-за поездки в Хихон без документов уставленного порядка. (Когда придет время, я остановлюсь на этом.  Это заслуживает внимания).

Итак, таков уж был порядок,  чтобы стать артистом, надо иметь удостоверение артиста.  А чтобы получить удостоверение, необходимо  было сдавать экзамен. (Теперь, я думаю, в этом нет необходимости).

В школе мне рассказали, где это находится и как туда идти. И я отправился туда.  Чтобы записаться  при первой же возможности.  Как всегда, бегом.  Прошло несколько дней, которые показались мне бесконечными, и - наконец!,  мне назначили испытание... я получил уведомление, которое мне принес почтальон.

Я ожидал своей очереди по алфавиту среди множества претендентов на магический билет. (Я говорю "магический", потому что я был еще достаточно наивным и воображал, что как только ты  его получишь  – ты уже артист!)

И меня вызывают ... "Рафаэль Мартос, ваша очередь!" И я вышел на экзамен. Только… меня не экзаменовали! Я даже не начал это  испытание. Меня выгнали на улицу. И каким способом!

Перевод Л. Тимшиной,
с благодарностью Валентине М.
за ценные  советы.
Опубликовано 28.03.2010

  
Примечания переводчика:

 * Куска хлеба.



Комментарии


 Оставить комментарий 
Заголовок:
Ваше имя:
E-Mail (не публикуется):
Уведомлять меня о новых комментариях на этой странице
Ваша оценка этой статьи:
Ваш комментарий: *Максимально 600 символов.