XXVI. Обе Америки. Синтез целой эпопеи

XXXVI. LAS AMÉRICAS. SINTESIS DE TODA UNA EPOPEYA

Теперь я расскажу вам про Америку. Если придерживаться правды, то здесь невозможно даже пытаться скромничать. Однако не пугайтесь, я постараюсь быть по возможности умеренным. Если это не получится, вы меня простите. Хотя, как писал в одной из своих книг мой большой друг, Педро Руис, «звезда эстрады – это хроника тщеславия, которое стремится заявить о себе».

В Луна-Парке в Буэнос-Айресе.

Чтобы не надоесть вам, да и просто из-за нехватки места, я попробую объединить мой весьма и весьма богатый американский опыт в ряд глав, отбросив всякое уважение к реальному времени, словно все эти поездки были одним феноменальным приключением, для которого все места слились в единое, а даты исчезли совсем. Несмотря на такое бесцеремонное обращение с прошлым, за которое я заранее прошу прощения, я надеюсь, что все изложенное здесь будет представлять для вас несомненный интерес. Я стану говорить не только об успехе, овациях и великолепных приемах, но и о неприятных ситуациях, в которые я попадал, о друзьях, которых обрел, о людях, которые хотели воспользоваться моей порядочностью. Короче, вы увидите все и с лица, и с изнанки.

Я уже потерял счет моим поездкам через «лужу Атлантики». Были времена, когда я летал туда и обратно три-четыре раза в год, а то и больше. Это просто безумие. Безумие карьеры, которая насчитывает уже тридцать пять лет. Тридцать пять лет единения с американским народом. Тридцать пять лет взаимной любви.

После первых гастролей, которые привели меня в нью-йоркский Мэдисон-Сквер Гарден, и о которых я уже рассказывал, начался такой круговорот стран, штатов и городов от Огненной Земли до Канады и от Канады до Огненной Земли, что придется излагать все хаотично и без всякого порядка.

Но, однако, к делу.

В Аргентину я ворвался с успехом и прошелся по ней основательно. Меня на частном самолете увезли, чтобы вместе с другими звездами – Марисоль и Фрэнком Синатрой - участвовать в телемарафоне, в программе «Sabado Circulares», которую вел Пипо Мансера, а также в видео из Соединенных Штатов; все эти передачи были еще черно-белыми (цветное телевидение появится еще очень нескоро). В прямой трансляции были также Сусана Ринальди*, Бриджит Бардо и Ален Делон, специально для этого приехавшие из Парижа (ходили слухи, что они собрались пожениться). Я закрывал программу в прямом эфире и оставался на экране более получаса. Мое появление на канале было впечатляющим, и даже, признаюсь, слегка напугало меня. Может быть, на самом деле это был последний испуг в моей жизни. Ведь человек привыкает ко всему. Люди мешали проехать автомобилю, в котором я сидел, и были предусмотрены немыслимые меры безопасности. Вообще-то несколькими строками выше я написал чистую ложь: человек никогда не привыкнет к таким многолюдным встречам.

В тот раз, помимо телешоу, я дал несколько концертов в театре Opera.

Я очень много раз ездил в Аргентину и чего только там не пережил.

Доходившие до апофеоза концерты в Rex, Сoliseo, Opera, на Бродвее и в Луна-Парке (который я никогда не забуду), и в других местах, куда я возвращался снова и снова после моего дебюта на 13 телеканале.

Год за годом – программы с моей любимой Миртой Легранд**.

Вызванный робостью стыд во время встречи в аэропорту Эсейса, когда я ехал в отель в машине с открытым верхом, кивая налево и направо людям, толпившимися на улицах и кричавшим мне, словно какому-нибудь политику, ведущему кампанию: «Ты божественен, ты – настоящий король!». Хотя я прятался за очками, телекамера постоянно показывала меня первым планом, так что я не мог пошевелить ни одним мускулом, и мне всю дорогу приходилось улыбаться.

День, когда президент Менем*** пригласил меня и Орнеллу Мути на завтрак в свою резиденцию в Оливос. Он подарил Орнелле лошадь, а она ответила, что не любит животных.

Другой день, когда моей парикмахерше, Кармен Мартин, пришлось загримировать меня и приклеить мне усы, чтобы я мог появиться на улице Флорида так, чтобы никто меня не узнал, и посмотреть «Смерть в Мадриде». Ну, и когда я выходил из машины, кто-то сказал: «Смотри-ка, переодетый Рафаэль!» И стыдно же мне было.

Думаю, стоит сказать, что вначале мне лень было ехать в Америку, потому что у меня было не слишком четкое понятие о расстояниях. Например, откуда я мог знать, сколько часов лета от Кито до Каракаса? Вскоре я все это узнал. Я измерял расстояния часами, которые требовались на перелет из одного места в другое. Я уверен, что сегодня я смог бы нарисовать карту обеих Америк с закрытыми глазами. Но тогда…

Из Аргентины я улетел в Перу. Такая же история.

То же самое повторилось в Венесуэле.

В Колумбии меня встречали чуть ли не с такими же почестями, как президента страны. Меня предупредили, что Богота находится высоко над уровнем моря, но я не придал этому ни малейшего значения. Какое мне дело до высоты! В самый день прибытия я дал концерт, на котором присутствовал президент Колумбии. Это был торжественный ужин с VIP-персонами. Я смог продержаться до четвертой песни. Я помню все как сейчас, потому что это была песня Маноло Алехандро – как же иначе? – под названием «No vuelvas» (Не возвращайся).

Высота все-таки дала о себе знать, и я потерял сознание. Это был самый короткий из моих концертов – всего четыре песни. Вот напасть! На следующий день меня вывели в парк покататься на велосипеде, чтобы мой организм адаптировался к резкой смене высоты. Ну я и покатался, хотя не умел ездить на велосипеде. (Так же, как в Акапулько я проплыл двести метров, не умея плавать). Вы уже знаете, что мое безрассудство не знает пределов. Словом, я проехался на велосипеде и в тот же день привык к городу. Будто я родился здесь. И никогда больше я не чувствовал себя в Боготе плохо.

А вот в Боливии – да.

Когда я попал туда в первый раз, я забыл, что Ла-Пас находится на высоте 3705 метров выше уровня моря, и под конец концерта, на песне El gavilán, рухнул на пол. Я ушел оттуда через парадные двери – в машине скорой помощи. Естественно, в следующие мои приезды я принимал все меры предосторожности, и таких проблем больше не было.

В Уругвае телестудия была такой маленькой, что объектив упирался мне почти в лицо, и мне приходилось буквально отбиваться от камер руками. А публика сидела на полу. В ту пору телевидение в Латинской Америке еще не выросло из пеленок. Но в скором времени благодаря изобретательности и уму моих американских собратьев их телевидение стало даже лучше, чем в странах, начавших намного раньше.

В ту первую поездку я объехал всю Латинскую Америку, кроме Чили. Единственное слово, которым я могу охарактеризовать те гастроли – безумная авантюра. Выходящая за любые рамки. В тысячах мест меня начали называть «Приемным сыном» или «Любимым сыном» или «Любимым приемным сыном».

За время того первого изнурительного турне я посетил все уголки Америки, и в любом уголке я чувствовал себя как рыба в воде. Никогда я не устану радоваться тому, что решился пересечь эту лужу – Атлантический океан.

Это было, остается и всегда будет просто изумительным. Уже столько поездок! И всегда – все такой же энтузиазм. Все та же взаимная отдача.

Мое первое появление в Мехико было весьма скромным. Слишком скромным для меня, на тот момент уже привыкшего к шумным и многолюдным встречам. Я не подумал, что два часа ночи – не то время, когда стоит куда-нибудь прилетать, особенно если ты хочешь видеть толпу встречающих. В эту пору люди обычно спокойно спят у себя дома. Ты не можешь надеяться, что кто-то помчится в аэропорт ждать певца, пусть даже такого знаменитого, каким я уже был в то время, который явился в эту страну все-таки впервые, да еще в такую рань.

Иногда мое профессиональное честолюбие и желание завоевать признание, любовь и восхищение всего мира заставляли меня (в те годы, теперь-то все уже не так) терять чувство меры.

Мы делали посадку в Бостоне – обычное для того времени дело при регулярных полетах из Испании в Мексику, а по прибытии обнаружили, что все мои чемоданы потерялись. Именно так. Как я буду дебютировать в Мехико без моей одежды? К счастью, когда мое раздражение достигло потолка, отыскался чемодан с партитурами. Не хватало нам еще петь на слух.

На следующий день я дебютировал в El Рatio, очень престижном зале, который много лет был закрыт. Последним, кто выступал здесь – опять она! – была Эдит Пиаф.

El Рatio довольно долгое время не работал в связи с проблемами его многочисленных владельцев с весьма несхожими вкусами. Они сменялись один за другим. Утверждали, что такое помещение уже не пользуется спросом, ведь люди все реже выходят из своих домов, и явно не намерены тратить свои песо для походов в дорогие места, чтобы посмотреть дорогостоящие представления, которые они могут бесплатно увидеть по телевизору… Ссылаясь на эти аргументы, они держали El Рatio запертым. Причина, по которой они предоставили его лично мне, крылась в том, что они не могли поддерживать его функционирование. Потому что расходы превышали доходы.

Я заставил El Рatio работать. После меня он снова стал тем, чем был всегда – лучшим залом всего города Мехико. Всей Мексики, сказал бы я, не боясь, что кто-то сумеет мне возразить. Первое условие, которое я поставил ребром («ты его выполнишь или уйдешь»): я буду петь в El Рatio. Ну и понятно, что организатору турне, если б он не смог взять его в аренду, не оставалось бы ничего другого, как купить зал. Тогда все знали, что Рафаэль не будет петь нигде, кроме El Рatio.

Во время моего первого пребывания в Мексике зал El Рatio принадлежал сеньоре, с которой я также заключил контракт. В моем контракте было оговорено два дневных выступления. Изнурительная работа. Через несколько лет я оставил лишь одно. Как бы то ни было, мы попали сюда.

Я оказался в Мехико! Пока я еще был далек от страстной идиллии, которая возникнет между мексиканской публикой и мной. Или моей личностью.

Наконец я ступил на мексиканскую землю. Имея в запасе лишь то, что было надето на мне,… и партитуры.

Со мной чуть припадок не случился, когда настало утро, и стало ясно, что у меня нет ни одной чертовой вещи, чтобы надеть на так много значащий для моей карьеры дебют.

Как только открылись магазины, мои люди, не говоря мне ничего, чтобы не обострять ситуацию, пошли купить мне что-нибудь. И по такой прозаической причине - из-за спешки и острой необходимости приобрести хоть что-то, мне пришлось выйти на сцену в черном. С тех пор это мой цвет. Вот такие дела!

Не имея времени сшить костюм, я должен был взять готовый, но все были или слишком велики, или малы. В общем, мне купили черные брюки, которые точно были мне великоваты, и рубашку, тоже черную. Так что петь я вышел в плохом настроении и неудобной одежде. Тот вечер моего дебюта в Мехико запомнят навсегда, а я сохраню его в своем сердце до конца моих дней.

Мне аккомпанировал оркестр, собранный их местных музыкантов. Ни хороший, ни плохой. Нормальный… ближе к хорошему. К счастью, дирижировал Маноло Алехандро, который сделал все, что было в человеческих силах. Он выжал из них все соки, даже когда выжимать было не из чего.

На этой премьере я вышел к публике, внешне отстраненной, но напряженно ожидающей решения загадки – кто же на самом деле этот парень, о котором так много и так хорошо говорят? Великий вопрос, не без налета скептицизма, который можно сформулировать так: «Кто сей, о котором столько болтают в других странах?».

Мексиканец, как и мы, испанцы, считает себя не таким, как остальные. О, он - совсем другое дело. И его просто так не проведешь.

Публика на моем выступлении была та, что у нас, артистов, называется «избранная». Слишком избранная для моих нервов и моего настроения в тот вечер. Кроме того, я приехал, опьяненный успехом и тем переполохом, который устроил в остальной Америке: ажиотаж в Эквадоре, где я давал по три концерта в день, в Панаме и Санто-Доминго, помимо тех, что уже называл раньше.

И тут случилось одно из самых интересных событий за всю мою артистическую жизнь. Я открыл концерт и начал петь с обычной самоотдачей, может быть, даже большей, чем обычно, окруженный безразличным, в лучшем случае, выжидательным молчанием этой публики.

В Мексике с Марио Морено Кантинфласом.

Я спел первые песни и то, что я увидел на лицах зрителей, мне ни капельки не понравилось. Я ужасно раздражал их. Они уже почти вышли из себя.

Они аплодировали вежливо, но холодно. Словно все происходящее к ним не относилось. Словно говоря: «Ну да, этот мальчишка поет хорошо, но не настолько же. Этот парень - ни красавец, ни урод, ни высокий, ни низкий, и жестикулирует сверх меры… С чего бы вокруг него столько шума?»

Не то чтобы это бросалось в глаза, но я знаю свое дело, и я прочел на их лицах все сказанное выше, и даже больше того. Чем дольше я пел, тем заметнее становилось, что эта публика так же далека от меня, как и я от нее. Я уже начал падать духом. Я искал объяснения такому равнодушию, и единственное, что мне пришло в голову, что до моего приезда эти люди видели лишь одного-двух испанских артистов, работающих в псевдонародном стиле и обильно украшенных перстнями, золотом и стеклярусом… Я подумал: «Наверное, я здорово разочаровал их - вышел весь в черном, и даже не в костюме, а в рубашке с брюками; часов – и тех нет, из-за того, что вещи потерялись ...». Да, именно это я и думал.

Вот так я истолковал отношение этих зрителей. И как назло, это были, как я уже говорил раньше, избранные зрители: Мария Феликс****, Грегорио Валленштейн (продюсер, о котором я уже упоминал, столь любимый моей матерью за подарок, на самом деле оплаченный из моего кармана), Сильвия Пиналь*****, сам Марио Морено Кантинфлас******, Игнасио Лопес Тарсо ******* и вообще «весь город» Мехико.

Во время исполнения первых песен я ощутил такую неприязнь, такое равнодушие зрителей, что меня начала возмущать их позиция всевластия. «Какого хрена я делаю тут, перед этой шайкой «знатоков», которые не желают меня слушать и не удостаивают хотя бы взглядом?» Моя голова была уже как мотоцикл, который вот-вот взорвется.

Хотя может показаться, что все рассказанное мною длилось целую вечность, оно стремительно пролетело не более чем за двадцать минут.

Мне это было непонятно. Если им так хотелось повидать Рафаэля, откуда такая антипатия? У меня в голове не укладывалось, что они столько настаивали, так давили на меня, и сделали все то, что было проделано, чтобы убедить меня дебютировать в Мехико… ради вот такого. Сумасбродство!

Во время одного из уходов со сцены, после шестой или седьмой песни, я решил, что если бы даже я начал петь, стоя вверх ногами, это бы не помогло, да и не могло помочь.

Мои люди не решались и взглянуть на меня. Они были поражены не меньше моего. Я вернулся за кулисы, бормоча «Это не для меня. Мы ошиблись. Я ошибся. Хрен ли я должен ошибаться? Кто-то задурил мне голову! Кто у нас дежурный Иуда?»

Внезапно, когда мое бешенство дошло до предела, интуиция, как это часто случалось, подбросила мне верное решение, и меня озарило. Сейчас я все устрою в одну секунду.

Маленький Эль-Ниньо в большой беде! Но зрителям еще предстоит узнать, что он тоже не лыком шит! Кое-кто из моей команды в изумлении смотрел на меня так, что глаза чуть из орбит не вылезали.

Я сказал – про себя или вслух, не помню точно: «Сейчас я выхожу и пою без микрофона». (Как могут вспомнить многие, такое пение без вспомогательных средств и отказ от техники помогали мне разогреть самую разношерстную публику, когда я был еще новичком и мне приходилось довольствоваться мерзкими пьяницами, которые в театре Кальдерон не вылезали из бара, словно рождались и умирали там).

«Это последний козырь, - думал я. - Если и это не поможет, если это их не проймет, ничего нельзя будет сделать. Ну и ничего страшного. Не стоит так напрягаться».

Потому что то, что там творилось, не имело никаких прав на существование. Шли бы они со всей своей изысканностью!

В конце концов, я уже был артистом, которого обожествляли по всей Европе, на Среднем Востоке, в Нью-Йорке. Я пел в парижской Олимпии, в лондонском Палладиуме, везде, где мне только вздумалось... Если мне этого хотелось. Я был великим человеком для более чем половины мира, а мои первые фильмы побили рекорды кассовых сборов. Я заставлял вставать зрителей всего этого континента, в Мэдисон-Сквер Гардене, в театре Opera Буэнос-Айреса, в зале Colon Боготы…

И я должен проглотить такое невыносимое отношение этой публики?

«Ну ладно, – сказал я себе наконец. – Зачем мне нужно проходить через это?»

Я вышел и запел без микрофона, вкладывая в свою песню и в голос всю кипевшую во мне ярость. Я давал им, и себе тоже, последнюю возможность – выходя к ним вот так, с обнаженным голосом. И вот эта публика, такая элегантная в своем равнодушии, такая вежливая и в то же время такая отстраненная, такая разряженная, но такая - мать ее - холодная, что могла бы заморозить даже душу… Эта публика, которая могла бы считаться самой лучшей и авторитетной на  всем этом огромном континенте от Аляски до Огненной Земли, услышав, как я пою без всяких железок и сценического оборудования, без чего бы то ни было, кроме силы и накала своего голоса, вдруг взорвалась овациями и криками «браво», продемонстрировав просто безумный энтузиазм.

Я закончил песню среди полного сумасшествия этих, столь «независимых», мексиканцев.

Под влиянием одного из душевных порывов, может быть, необдуманных, но всегда искренних, хотя, пожалуй, беспредельно нахальных, которые возникают у меня, когда я нахожусь уже на грани, я ушел со сцены, наверное, довольно невежливым манером, не взглянув на эту публику, не поблагодарив за ее неожиданный энтузиазм, с трудом сдерживая гнев. За кулисы или в мою гримерную – не помню точно.

Среди моей команды находился мексиканский журналист, которого я, ослепленный яростью, не заметил. И вот - куда я там ушел - туда же приходит менеджер зала El Patio и восклицает:

- Выйдите поприветствовать их, сеньор, Пожалуйста, выйдите. Зрители стоят.

Я взглянул на него с почти ледяной холодностью и сказал ему:

- Говорите, стоят? Стоя они должны были меня встречать!

У того неизвестного журналиста, единственного свидетеля, уже была готова сенсация и заголовок для нее. К тому же эксклюзивная сенсация. Должно быть, он на всех парах летел в редакцию своей газеты – ни больше ни меньше, чем El Heraldo de Mexico (Вестник Мехико), чтобы написать «Явился Эрнан Кортес»********.

Когда эта газета с таким заголовком на первой странице попала ко мне в руки, я не знал,  смеяться мне или плакать. Хотя я быстро успокоился, потому что счел это, в некотором смысле, преувеличенной метафорой. Понятно же: разгневанный испанец, затянутый в черное с головы до пят, командующий так, словно власть – это суть его души... ну вылитый Эрнан Кортес!

В тот день, когда вышла статья этого журналиста, El Patio был не то чтобы полон, нет. За право войти внутрь велись настоящие сражения. И сражения не в переносном смысле, какое там! самые реальные драки.

Сеньору Гомесу Тобару, менеджеру El Patio, никогда не приходилось проливать столько пота и подвергать свою жизнь такой опасности, как в тот день и во все последовавшие за ним, когда он пытался утихомирить своих клиентов.

Чтобы продемонстрировать мне бесконечное восхищение, которым они ко мне уже прониклись, зрители завели моду кидать мне под ноги салфетки, чтобы я прошелся по ним, а потом они подбирали их со сцены и хранили так, словно это были сокровища ацтеков. Чтобы поверить в такое, надо было это видеть! А так как этой глупости им показалось мало, в скором времени дамы начали бросать мне свои меховые манто. Тоже для того лишь, чтобы я хорошенько потоптался на них! Я остерегался делать это. Ладно уж салфетки. Но пальто – это too much*********.

На самом деле, отсутствие у меня взаимопонимания с мексиканцами, которых я, как всем известно, обожаю, длилось только двадцать минут – в тот первый вечер.

Должен сказать, что эта история с Мехико и его жителями имеет такое значение, исполнена такого глубокого смысла и очарования, что рассказать ее практически невозможно. Моя первая поездка и дебют там были самой высокой планкой, взятой за все время моей карьеры. Чем-то из ряда вон выходящим.

Я расскажу одну историю – в качестве маленького примера того, как все происходило. Для одной из песен моего репертуара под названием «Mi regalo» (Мой подарок) я приобрел несколько маленьких тряпичных кукол, и каждый вечер после окончания песни дарил одну куклу человеку, к которому обращался во время исполнения. Не хочу даже рассказывать, какие драки вспыхивали из-за этой куклы. Через несколько дней после введения этой удачной выдумки, в отель и в мою гримерную начали приходить письма, в которых некая «очень важная» персона просила, чтобы я вручил куклу другой «еще более важной» персоне, которая будет сидеть за таким-то столиком, на таком-то месте. «Очень важная» персона добавляла, что будет весьма мне за это благодарна, так как нуждается в благосклонности «еще более важной» персоны. Мне пришлось отказаться от моего кукольного партнера, потому что они дошли уже до того, что предлагали мне тысячи долларов за свою глупую затею. Но, поскольку я такой вредный, то достаточно было указать мне, кому я должен отдать подарок, чтобы я пропел «Mi regalo», поглядывая на указанную личность и заигрывая с ней, а в тот самый момент, когда надо было идти вручать куклу, отдал ее сидящему рядом или за его спиной. Получите! Меня не купишь!

О, страсть и величие этой публики! Сколько тепла в этих овациях! С каким энтузиазмом звучат их «браво!» И так вечер за вечером. Там начался первый из моих немыслимых сезонов.

Сейчас я расскажу еще кое-что о моем любимой, обожаемой, столь близкой мне Мексике. О месте, в котором я чувствую себя ближе всего к небу. О месте, в котором мне кажется, что я, протянув руку вверх, смогу ладонью коснуться звезды, чтобы положить ее в карман и никогда больше не чувствовать холода.

Мы улетели в Пуэрто-Рико. Так как это была моя первая поездка по Америке, я плохо ориентировался в тамошнем климате. Поэтому я попадал в очень забавные ситуации. Когда в аэропорту города Сан-Хуан открыли люк самолета, перед тысячами и тысячами поклонников (это был самая многолюдная встреча, которую я могу припомнить на этом континенте) предстал я, с улыбкой на пол-лица и в огромным меховом пальто. Я сразу понял, что выставил себя на посмешище (в тени было градусов сорок), сбросил пальто и тянул его за собой по земле, чтобы его не было видно, и никто не мог сфотографировать меня в нем. Вот так необычно начались мои отношения с Пуэрто-Рико. Отношения, основанные на любви, длящейся и поныне.

Оттуда я поехал в Коста-Рику, Гондурас, Сальвадор, Гватемалу и в Никарагуа.

Так вот, мы приземлились в Манагуа.

В Манагуа (Никарагуа) с президентом Сомосой на празднике,
который он устроил для меня.

Лил дождь. Аэропорт, как и многие другие до него, был заполнен ожидавшими меня людьми. Меня провели в машину. Я попросил Хуану Биарнес сесть со мной. Мы выехали на шоссе, но в направлении, ведущем из города. Водитель был в военной форме, а рядом с ним сидел еще один такой же тип, с оружием. Я спросил, куда они меня везут. Мне ответили, что господин президент (Сомоса) приказал доставить меня в дом в таком-то городе, где мне будет спокойнее. Мы с Хуаной с досадой переглянулись, но ничего не сказали.

Я спросил: «А мои музыканты, моя команда?» Второй водитель ответил, что они отправились в отель в город. Очень удивившись, я попросил их отвезти меня туда, где находится моя труппа, потому что я всегда находился там же, где все они. Но мне ответили «нет». И сказали, чтобы я ни о чем не беспокоился, что мой багаж доставят в этот дом и тому подобное.

Мы приехали в какое-то довольно уединенное место посреди полей. Хуана осталась в моей комнате, потому что на ее двери не было замка, и она боялась. Мы, изрядно удивленные, провели там в ожидании известий несколько часов. Было слышно, как снаружи веселятся солдаты, играющие в карты. Водитель принес мои чемоданы и сказал, что президент ожидает меня. Что в мою честь устроили праздник. Я позвонил Пако Гордильо, находившемуся в отеле, и попросил, чтобы Маноло Алехандро и музыканты пошли прогуляться, чтобы никто не смог разыскать их и привести на этот праздник. Я не желал петь перед этим сборищем. Я хотел бы пояснить, что меня всегда панически смущала необходимость петь в «petit comite» (в интимном, тесном кругу – фр.). Худшее, что можно мне устроить – это сказать нечто вроде «Ну-ка, Рафаэль, спой нам что-нибудь». Это ужасно, и я всегда отказывался, наживая себе неприятности, но было бы еще хуже, если бы я выполнял подобные просьбы. Я пою только на сцене.

И нас повели на вечеринку. Там был Сомоса, его жена, министры и компания его друзей. Хуана была в ужасе, видя, что творится со мной каждый раз, когда меня просили спеть. Давление на меня было очень жестким. Обстановка мне совершенно не нравилась. Все было каким-то извращенным... не знаю, как бы это объяснить. Я видел вещи, которые были мне абсолютно не по вкусу, и думал, что может случиться еще что-нибудь похуже. В этот момент я решил, что не буду выступать в Манагуа, но надо было устроить так, чтобы контракт разорвали именно они. И вдруг, как назло, появляется Маноло Алехандро (которого разыскали в отеле). Мне пришлось петь. Кто бы решился отказаться?  

Когда нас отпустили, Хуана осталась ночевать у меня. Она боялась, что солдатам, к тому времени уже изрядно набравшимся, придет в голову какая-нибудь глупость. На следующий день мы поехали в театр, и когда я вышел на сцену, я понял, что они все-таки нарушили условия контракта: концерт транслировали по радио. В один из перерывов между песнями я сказал Гордильо, чтобы он мчался на поиски нотариуса, который сможет аннулировать документы. Хотя я должен был выступать в городе еще два дня, в эту ночь мы решили, что завтра же, с утра пораньше, покинем эту страну. Я договорился с Пако, что он будет ждать меня у дверей аэропорта, чтобы сесть на самолет до Майами, улетающий на рассвете.

Наши стражи еще спали, так что мы с Хуаной ранним утром тайком выбрались на проходившее рядом с домом шоссе, чтобы поймать такси. В аэропорту нас ждали Гордильо и вся команда с посадочными талонами. Когда я проходил иммиграционный контроль, полицейский сказал мне:

- Мы слушали Вас вчера вечером по радио. А сегодня собираемся увидеть Вас в театре. А вы летите в Майами – как же так?

- Я улетаю, но сегодня вечером вернусь – ответил я. (От Манагуа до Майами два часа полета).

Когда мы взлетели, и остальная команда успокоилась, потому что мы покинули страну, голос стюардессы вернул меня к печальной реальности. «Господа пассажиры, наш самолет, совершающий рейс до Майами, по техническим причинам сделает посадку в Сальвадоре». Я похолодел и сказал своим ребятам «Меня поймали. Я не буду выходить отсюда».

Мы действительно приземлились в Сан-Сальвадоре. Весь самолет вышел. Стюардесса подошла ко мне и сказала, что если мне не хочется, мне незачем покидать свое кресло. Я продолжал сидеть, но в эту минуту в салон вошла группа вооруженных людей. «Рафаэль Мартос, пожалуйста. Выходите».

Я вышел. Естественно. Я предположил, что был какой-то звонок из Никарагуа в Сальвадор. Я настаивал, чтобы позвонили испанскому послу и попросили его приехать. Меня увели в зал для транзитных пассажиров, а через пятнадцать минут там начали собираться представители прессы - радио, газет, телевидения. Им не разрешали войти, но журналист одной из радиостанций просунул через жалюзи микрофон и пытался вытянуть из меня какие-нибудь заявления. Пока я отвечал ему, не помню уж, на какие там вопросы, он предложил мне сигарету. Я отказался (тогда я не курил). И в эту минуту репортер сказал прямо в микрофон: «А теперь Рафаэль отказывается от сальвадорской сигареты». Ситуация была не самая приятная.

Полиция открыла двери, и всем пассажирам, кроме меня, было разрешено вернуться в самолет. Я сказал своей команде, ожидавшей снаружи, что теперь мы встретимся в Майами. Испанский консул, который приехал в аэропорт и вел переговоры с властями, сказал, что ничем не может помочь мне в решении моей проблемы.

Я готовился к худшему. Я увидел, как самолет, увозящий мою команду, оторвался от взлетной полосы, а я остался один в этом крохотном зале ожидания. Приземлился, так сказать. Со мной был гвардеец, охранявший дверь, ведущую в коридор. Через какое-то время я нехотя, словно не очень-то мне и надо было, спросил его, когда пойдет следующий рейс на Майами. Он ответил, что «через несколько часов» будет единственный борт компании «Панамерикан».

Когда я увидел, как садится американский самолет, я подошел к охраннику у двери, отдал ему буквально только что полученные в подарок золотые часы и две тысячи долларов, лежавшие в карманах, и сказал: «У меня больше ничего нет. Пожалуйста, открой мне дверь». Он открыл ее, я выскочил и помчался к самолету, взбежал по трапу, ворвался внутрь и на отвратном английском объяснил командиру экипажа, что происходит. Парочка полицейских на взлетной полосе, видевших, как я поднимался, кричали мне, чтобы я немедленно вышел. Командир успокоил меня, сказав, что самолет является территорией Соединенных Штатов, и здесь у них нет никаких прав.

Я вздохнул. И приземлился в Майами. Я впервые спал там. (Кто бы мог сказать мне, что через несколько лет у меня будет свой дом на Ки-Бискайне, чудесном островке в десяти минутах от города, и что мои дети часть своего университетского образования получат именно там). Потом, разумеется, я без всяких сложностей десятки раз возвращался в Никарагуа и Сальвадор. 

Чили. Аэропорт Пудауэль. Ну дальше ехать некуда!

Когда я услышал, как тысячи глоток выкрикивают мое имя, у меня возникло чувство, будто я снова возвращаюсь в Барахас с конкурса Евровидения. Только это еще круче.

Чтобы дать вам хоть какое-то понятие об этом приеме, я скажу, что за несколько недель до того английское посольство в Сантьяго созванивалось с Гордильо, чтобы мой приезд не совпал с прибытием королевы Елизаветы II, собиравшейся к ним с официальным визитом.

Я видел только море голов. С одной стороны, полиции, а с другой – людей с испанскими флагами и плакатами, на которых было написано мое имя и слова «мы тебя любим», «добро пожаловать в Чили», «навеки твои» и тому подобное. Мой приезд транслировался по всем каналам телевидения и радио страны. Когда удалось посадить меня в машину, которая должна была отвезти меня в Сантьяго, я мог видеть лишь какую-то мешанину из охранников, людей… и себя, как вы понимаете, опасающегося, что случится что-нибудь этакое.

По обеим сторонам шоссе от аэропорта до отеля Каррера, где я должен был остановиться, стояли десятки тысяч (а может быть, и сотни тысяч) людей, которые приветствовали меня.

Я был готов ко всему, так как испанский посол, Мигель Лохендио, предупредил меня, но только не к тому, что я увидел. В интересах истины я должен признать, что никогда не сталкивался ни с чем подобным, и такого, конечно, больше не испытаю.

В отеле меня провели в предназначенные для меня комнаты. Мне пришлось выйти на балкон поприветствовать людей, заполнивших огромную площадь, на которой стоял мой отель, и каждое утро они ждали меня на том же месте, чтобы я вышел поздороваться с ними. Там собиралось огромное количество народа, люди кричали «Выгляни! Ну выгляни, выгляни!»

На этой же площади было расположено здание Монетного двора, в котором работал президент, и поскольку шум и толпа ему мешали, он попросил испанского посла, чтобы меня переселили в другой отель. Лохендио ответил, что все в порядке и с этим не будет никаких проблем, меня переведут в шале, которые предоставила мне оппозиция, чтобы я мог пожить спокойно. И вот вам результат: президент велел, чтобы я остался в отеле. А мы тем временем то укладывали, то разбирали чемоданы, ожидая решения. В сопровождении посольских служащих мы приехали на площадь Педро де Вальдевия, где я поднялся на балкон, и в присутствии тысяч и тысяч людей мне вручили медаль от города. Я возложил к памятнику Вальдевии цветочный венок, от которого вскоре не осталось даже проволочного крепления.

После этого каждый день при входе или выходе из театра Кауполикан мне приходилось сталкиваться с возбужденной толпой.

Когда я приезжал в Чили, публика всегда, вплоть до сегодняшнего дня, вела себя по отношению ко мне «слишком». Так было и на фестивалях в Винья-де-Мар, где я присутствовал в качестве почетного гостя, и на всех моих выступлениях по всей стране. Всегда «чересчур».

Я уже предупреждал вас, что в моих историях про Америку я и не мог быть скромным. Я пытался, но думаю, что у меня не получилось. Так было, так оно и есть.

Ладно, сейчас я успокоюсь и вернусь в Мексику.

Есть люди, которые даже не выглядят людьми. Есть люди, которые кажутся богами. Которые совершают свои поступки с такой уверенностью и абсолютной отрешенностью, которую мы, уж не знаю почему, приписываем божествам. Например,  Ава Гарднер.

С «Доньей».

Несомненно, есть и другие люди, к которым не применимы никакие мерки или сравнения с теми, кто их окружает. Люди, гораздо более высокие в духовном плане, чем в реальном измерении. Гораздо более значительные, чем можно подумать, оценивая их лица или тела, или место, которое они занимают в обычной жизни. Это не люди, похожие на богов. Это – боги. Они целиком и полностью живут в своей божественности. Это боги, оказывающие нам милость своим присутствием на этой Земле потому лишь, что им так вздумалось; это боги, потому что, глядя на все с высоты, сверху вниз (когда снисходят до того, чтобы посмотреть), они не замечают нас или, в лучшем случае, терпят. Словно в этом мире нет никого, кроме них.

Осталось очень мало представителей этого «вымирающего» вида.

Я расскажу вам о Донье. О Марии Феликс**********. За всю свою жизнь я не сталкивался и не думаю, что это еще когда-нибудь случится, с таким сверхчеловеческим феноменом, как тот, что воплотился в божественной Марии Феликс.

Вся Мексика зовет ее Донья***********, и вся Мексика благоговейно почитает никогда не подлежавшую обсуждению установку: Донья - это Мексика. Не то, чтобы она ее представляла – это как-то слишком легкомысленно - но она всю ее вместила, сделала ее своей, приняла ее целиком и полностью. И никто, понимаете – никто, не ставит под сомнение вышесказанное: Мария Феликс – это Донья, а Донья – это Мексика, и вся Мексика умещается в Донье. В Марии Феликс, более великой, чем само величие.

Во время одного из выступлений в El Patio я потребовал, чтобы мне предоставили больше места для сцены, потому что владельцы, видя, сколько желающих войти зрителей остаются вечер за вечером на улице, решили поставить такую массу столиков, что мое жизненное пространство свелось к минимуму. Мне нужен простор, когда я выступаю и нахожусь в своей стихии. Я весьма резко запретил им обкрадывать мое пространство – сцену, добавляя столы. Они поспешно выполнили мое требование, сопровождая свои действия всевозможными извинениями и жалобами.

Однако когда я вернулся, в зале появились новые столы, вторгшиеся на мою священную территорию.

Так продолжалось до того дня, когда, по горло сытый этим издевательством, я заявился вместе с моим менеджером намного раньше обычного времени, когда публика еще не входила, и заставил убрать мешающие мне нелегальные столы и стулья. Мне пришлось делать так несколько дней подряд, повторяя этот ритуал, пока они не поняли, что у них ничего не выйдет, и со мной такие шутки не пройдут. Уж там, где дело касается профессиональных интересов – ни одна, факт.

Но однажды появилась Донья со своей обычной свитой верных поклонников.

В зале яблоку было негде упасть, но, зная, что никто, даже сами архангелы, не могут отказать Донье ни в чем, то есть вообще ни в чем, я вызвал своего менеджера и попросил его поставить необходимое количество столов на то место, которое я с таким трудом отвоевал, запретив занимать его. Эти манипуляции сопровождались протестами, подчас весьма яростными, людей, надеявшихся пристроиться у самой сцены. Добавочные столы поставили, накрыли скатертями, тарелки и приборы заняли положенные им места, но… (тут вмешались законы природы, которые явно ничего не знают о Доньях) к ним нельзя было подойти ни с какой стороны, разве что подлететь по воздуху. Я уже говорил, что все помещение было заполнено до отказа. Донья, по свойственной ей привычке, пришла поздно. Я не ношу часов, но всегда знаю, сколько сейчас времени. А она – нет, хотя у нее есть восхитительные часики. Донья, и пусть меня поправят, если кто-нибудь сумеет доказать обратное, в течение всего своего божественного существования не была даже мало-мальски пунктуальной. В тот вечер она со всем своим эскортом оказалась в глубине зала, у самых дверей, и между ней, со всей ее свитой, и столами, которые только что поставили, лежало целое море кресел, жующих людей, спинок стульев с наброшенной на них одеждой … Препятствие на первых взгляд непреодолимое... для смертных, естественно.

Донья с неподражаемым изяществом, которое невозможно описать словами, разулась, взяла в каждую руку по туфельке, и с присущей только ей грацией пошла поверх этого океана людей и столов. Так элегантно, так дерзко и так естественно… Когда зрители поняли, кто это, самые яростные протесты сменились самым горячими аплодисментами.

К тому времени она уже дала мне прозвище – оно ей очень нравилось – которому я не смог найти никакого другого объяснения, кроме божественного каприза Марии Феликс. Для нее я был никем иным, как ее «конем». Она звонила мне в гостиницу в самое неподходящее, самое невообразимое время, чтобы сказать этим своим глубоким голосом, словно выходящим из-под пола, на котором она стоит: «Мой конь, как же ты пел вчера вечером!»

Как-то раз, во время одного из моих бесчисленных турне по этой стране, я участвовал в программе-марафоне – выступал шесть часов подряд в прямом эфире и в записи, в передаче появлялись великие личности: Кантифлас, Лопес Тарсо, Долорес дель Рио***********, Либертад Ламарке и им подобные. Целью был сбор средств для El Mejicanito (маленький мексиканец), то есть для бедных мексиканских детей. Это было так давно, что передача, как я помню, шла еще в черно-белом варианте (спустя несколько лет я торжественно открою в этой стране цветное телевещание). Я, разумеется, пригласил Донью. И, как всегда, мне тотчас же пришла в голову «гениальная» мысль попросить ее рассказать анекдот. К моему удивлению, она это сделала. Зрители решили, что у меня есть магические способности, и их восклицания свелись к следующему: «Рафаэль сделал так, чтобы Донья рассказала на телевидении анекдот!»

На что только не пошла бы Мария Феликс ради своего «коня». Она меня любит, а я ее обожаю,… хотя в то же время боюсь как огня. Потому что Донья – это опасность во плоти. Да еще какая!

 Перевод А.И. Кучан
Опубликовано 17.12.2011

Примечания переводчика:

* Аргентинская киноактриса. 
** Мирта Легран – аргентинская киноактриса. 
*** Карлос Саул Менем (р.1930) – президент Аргентины в 1989-1999. 
**** Городок на границе Большого Байреса, в 22 км от центра.
***** Мексиканская киноактриса. 
****** Мексиканская киноактриса. 
******* Мексиканский комедийный киноактер (1911-1993).
******** Мексиканский киноактер.
********* Испанский конквистадор (1485-1547), в 1519-25, победив Монтесуму, завоевал ряд мексиканских штатов, до 1525 был единоличным правителем страны, покинул ее в 1541.
********** Слишком – англ. 
*********** Мексиканская киноактриса (1914-2002), снялась в 47 фильмах.
************ Doňa – «госпожа» – так назвали Марию Феликс после выхода в 1943 г. ее фильма «Донья Барбара».
************* Мексиканская актриса театра и кино (1905-83).