VI. Удостоверение работника театра, цирка и эстрады. страхи и двадцать лет спустя
VI. EL CARNET DE TEATRO, CIRCO Y VARIEDADES. UN SUSTO Y VEINTE AÑOS DESPUÉS.
Я направился в театре "Fuencarral", полном глубоких традиций, где тогда проходили экзамены, чтобы, по крайней мере, формально, стать артистом. Такое заявление вызывает улыбку. Кому могло прийти в голову устроить экзамен, чтобы выяснить, кто является избранным, а кто нет? Но это чистая правда.
С Мигелем Алеманом и Энтони Куином в Мексике.
В Испании в те годы, да и долгое время позже, следовало подвергнуться испытанию на право быть артистом, в ином случае заниматься профессией было нельзя.
Нас было человек сорок, собравшихся на экзамен. Я не представлял себе, что в Мадриде наберется столько претендентов, мечтающих о славе.
Вспоминается, что ожидание оказалось продолжительным. Оно заняло все утро, которое было пронизано нервным нетерпением и внутренним волнением. Мне, как и другим вокалистам, надлежало исполнить два произведения. Первой шла хота, а потом - эстрадная песня, одна из новинок на тот момент... Это-то я и собирался петь. Все остальное можно легко представить.
Когда подошла моя очередь, я услышал, как назвали мое имя, и вышел. Вышел, мне казалось, вполне спокойно, но с сильным, весьма сильным покалыванием в животе. Покалыванием, который я сейчас определю как чувство ответственности. Тогда же это было просто покалывание. Без имени и фамилии.
Широкими шагами я прошествовал между ящиками, глубоко вздохнул и... вышел.
Я двигался в своем собственном стиле, ступив на подмостки, хотя еще ничего этого не осознавал, и направился стрелой, то есть прямо на свет рампы. Решительным, но размеренным шагом. Без суеты, но и не мешкая. Конечно же, с достоинством. Словно делал это всю жизнь. Ни микрофона, ни инструментов... Пусто.
Я полагаю, что человека другого склада, менее смелого, менее решительного, или более эмоционального, чем я, обстановка, господствовавшая на экзамене, могла бы надломить.
Но не меня. Это сейчас я придаюсь воспоминаниям, перенося их на бумагу. Но в тот момент я даже не обратил на это внимания. Уж такой я парень.
Если у меня в памяти сохранились эти обстоятельства и штрихи, так это из-за одной странной вещи, которая произошла следом. Плохое как правило застревает у меня в воспоминаниях (не представляю даже, почему) гораздо более подробно, чем хорошее.
Все было окутано темнотой. Весь театр лежал во мраке, и только в ложе наверху прорисовывались некоторые силуэты. Не надо было обладать животной чувствительностью, чтобы понять, что там находилась комиссия.
Я вышел, как уже сказал, будто делал это всегда. Не было экзамена, не было нервного напряжения, не было стиснутых кулаков. На сцене был установлен рояль, и кто-то находился около него. Естественно, панист. Бедолага был лыс, и луч софита, покачивающегося на разгуливающем по сцене сквозняке, одного из тех, что использовали в театре во время репетиций или первой читки пьесы, бликовал на его черепе. Он то вспыхивал, то исчезал, подобно ручному фонарику, который словно что-то передавал морзянкой.
Неосознанно фиксируясь на подобной чепухе, я уже добрался до центра сцены. Прозвучало начало музыкальной фразы, я приоткрыл рот (что есть единственно известный мне способ, чтобы начать петь) и...
И голос, будто голос Небес, обратился ко мне более сухо, чем ко всем, уже прошедшим: "Достаточно! Вы свободны!" Именно так, без каких-либо комментариев.
Я никогда не мог вспомнить, как я покинул сцену и проследовал мимо тех, кто ждал своей очереди, вышел ли я быстро на улицу или остался сидеть где-то в углу. Не знаю. Я был очень молод, и мир рухнул.
Расколовшиеся небеса свалились на мою голову, на мою бедную голову с оттопыренными ушами.
Это понятно. Мальчик, как я, со всеми иллюзиями мира, брошенный между опостылевшими ящиками... Без того, чтобы дать мне хотя бы секундную возможность. Грубо. Или, по крайней мере, так звучал тот голос, который спустя время, будет иметь значение для меня. Я услышал со всей отчетливостью: "Достаточно! Вы свободны!"
Сколько я не пытался исправить это по истечении многих лет, добавляя "спасибо", или какие-то другие вежливые слова, мне так и не удалось изменить к лучшему те ужасные воспоминания.
Улица Fuencarral была свидетелем того, как я бежал по ней, плача как безумный. Плача громко. Отчаянно. От театра до станции Бильбао. Не зная, ни куда ведет улица. Ни куда идти. Для меня было все кончено.
"Достаточно! Вы свобны" Я думал, у меня разорвутся перепонки от звука этих слов.
Я не ожидал того, что только что произошло. Как можно представить себе подобное? Они мне не дали даже рта открыть. И к этому я готовился в течение столикого времени? (Его было не так уж много, надо заметить, скорее мало. Но мало в вопросе времени могло стать для меня вечностью, а этот злосчастный день – более всего).
А моя бедная семья в съемной комнате в Карабанчели. Что я скажу моим родителям? Что я расскажу в школе*? Мне хотелось только умереть.
Клянусь, с момента, как я оказался на станции Бильбао, я не помню ничего, что происходило потом. Ни то, что я сказал своим, ни то, что они мне говорили. Ничего и память чиста.
Единственное, что помню, что спустя месяц (или около того) после рокового дня я узнал, что предоставляется вторая возможность, и я пошел в Sindicato del Espectaculo, чтобы записаться, и вдруг там, посмотрев на доску объявлений, понял, что есть список. Я подошел ближе и увидел, что все имена вычеркнуты, кроме двух или трех. И среди них мое! Рафаэль Мартос!
Из около сорока кандидатов в Театре Цирка и Эстрады я был утвержден одним из очень малого числа. (Ну, насколько я помню, были приняты еще несколько танцовщиков, двое или трое, а остальных выставили). В этот момент для меня ничто не имело значения. Кому-либо из вас может показаться мое отношение эгоистичным. В этой профессии, в которую я только ступил, чтобы пойти далеко, нужно быть эгоистом. Более того, нужно быть жестоким эгоистом. Или ты, или другие. И остальные не отдадут и полпяди. Моя мать, с ее необыкновенной чувствительностью, осознавала в моей профессии безжалостность мира, без исключений, в котором, если отвернулся даже на мгновенье, тебя уничтожат, капут! Это было тем самым, что вызывало в моей матери чувство неприятия. Между страхом и презрением. Отсюда и ее недоверие к тем, кто мог приблизиться ко мне с единственной целью причинить мне зло или просто обобрать.
Из сорока с лишним, много больше тридцати могут драться. А я один, почти единственный, признанный официально артистом. Закончились формальности. И уже все зависело почти исключительно от меня. И на этот путь я уже ступил. Мой инстинкт говорил мне так. Но, несмотря на доказательство под самым носом, я не доверял своим глазам и долго стоял, уставившись на доску, как дурак. Поскольку я пришел один и оставался в одиночестве, я ущипнул себя весьма ощутимо. Голова пошла кругом. Я ничего не понимал.
Зачем надо было так грубо выкинуть меня и довести чуть ли не до смерти, чтобы потом принять? Кроме того, я должен был петь, но мне не дали даже издать звука. Так какого черта я был утвержден?
Я так и не понял этого… Вплоть до времени много позже.
Лишь много лет спустя мне дали объяснение.
Ко всему этому, должен сказать, что жюри состояло из известных людей. Или я, по крайней мере, их знал. Может быть, мне говорили в школе. В любом случае, мне было известно, что в той средней ложе, в темноте находились маэстро Гарсия Сегуро, Хосе Толедано, Алгуеро-отец... Люди очень известные.
Завершал состав судей человек, который резко крикнул "Хватит!". Это был Антонио.
Гениальный танцовщик Антонио. Ни больше, ни меньше.
Почему я пришел к убеждению, что проклятый голос был голосом Антонио?
Для меня в этом не было сомнений. Тот, кто нанес мне удар, был именно он.
Долгое время это было только предположением. Я полагаю, что, обладая слухом, дарованным мне Богом, я слышал по радио, в интервью, или в том, в чем он участвовал, его голос - такой своеобразный, в свою очередь, - и понял, что он принадлежал Антонио. Он был на пике своей карьеры. Он был событием, и ясно, что о нем рассказывали изо дня в день на разных радиостанциях. Тем, кто был достаточно взрослым в 50-х, 60-х годах, нетрудно вспомнить, что радио тогда - было всем. И все, что происходило, передавалось по радио.
Отбросим рассуждения о времени: я знал, без каких-либо сомнений, что это был его голос, который меня выдворил со сцены театра Fuencarral. Именно он не позволил мне остаться, не только не дав петь, но даже и дышать(!): вынесенное заблаговременно решение «удовлетворительно» выразилось в мгновенном прощании, а результат, в лучшем случае, подтверждал ситуацию, то есть все, кроме имени реального автора той нелепости, было загадкой.
До тех пор пока сам Антонио не рассказал мне об этом.
Это было в Мексике. Он преследовал меня как насмешка.
Прошло много лет. Я – Рафаэль, со всеми моими достижениями, и в этой стране - особенно. Моя работа и удача превратили меня в "баловня" (любимца) мексиканской публики. Когда произошло то, к чему я сейчас перехожу в своем рассказе, шли съемки фильма "El golfo" вместе с Ширли Джонс.
Мы были на съемках, и я не помню точно, как я узнал о том, что Антонио собирается появиться в Мексике после … (понятия не имею, скольких!) изрядного количества лет отсутствия.
Со съемками и всеми делами я забыл о теме Антонио, несмотря на желание получить объяснение словам "Достаточно! Вы можете идти!" в театре Fuencarral в Мадриде и объяснить то ужасное мгновение, которое произошло когда-то на заре моей карьеры. Забыл до тех пор, пока в один прекрасный день не раздался телефонный звонок, и это был Антонио собственной персоной. Он остановился в той же гостинице, что и мы, и позвонил, чтобы пригласить меня в тот же вечер его возвращения в эту страну.
После такого долгого отсутствия даже гениальный артист, каким был он, нуждался в поддержке, в том числе, и от меня, так как я был под рукой.
(Прежде, чем продолжить рассказ, хочу выразить свое убеждение в том, что Антонио был лучшим танцовщиком, который существовал когда-либо в стране. И что никогда не появится такой другой, как он. Ни танцовщик, ни исполнитель фламенко. Могут быть очень хорошие танцовщики, но никогда им не быть Антонио.
Могут даже превосходить его в технике, но та индивидуальность, которой он обладает, этот дар, эта манера так смотреть во время танца, эти паузы.... все это очень трудно повторить. Я скажу даже больше: это невозможно повторить).
"Эй, Рафаэль, почему бы тебе не прийти на мою премьеру? Это мое возвращение после стольких лет, и я очень нервничаю..."
В тот момент – я настаиваю на этом, потому что это важно для понимания того, что последует - я в Мексике был всем. Где бы я ни появлялся, везде начинался переполох. Рафаэль был на телевидении, на обложках журналов, в газетах, во всех изданиях..., в любом месте и в любое время.
Антонио имел в Мексике, когда-то, большой успех. Естественно. В лучший период своей карьеры он был в Мексике с Los Chavavillos de España. Но это помнили только истинные поклонники и «мемуаристы». В первый раз он приехал один. Это было впервые, когда Антонио прибыл в Мексику один.
В таком промежутке времени, между последним разом и этим, появился Антонио Гадес. Поэтому уникальным танцором фламенко, которого звали Антонио и который славился в этой стране, был, безусловно, Гадес. Но оснований было предостаточно для того, чтобы Антонио (Руис), вызвал самый большой возможный интерес к своей премьере.
Вернулся гений. Всегдашний Антонио. Тот, который был вторым воплощением другого выдающегося танцора - Росарио, составляя с ним величайшую пару в Истории танца фламенко. Тот Антонио. Из Los Chavavillos de España. Он, который сотни раз имел успех в этой чудесной стране.
Но все это было слишком давно.
Попросив прийти меня на свое выступление, он уже прекрасно знал, что я представлял в Мексике. Но нет. Думал, что знал это. И мы увидим это в ближайшее время.
Я предполагаю - что естественно - моя огромная популярность была причиной его приглашения. Это мне не кажется ни хорошо, ни плохо.
Я говорю это, потому что думаю, что было так.
Поэтому, видя его настойчивость, счел необходимым прояснить некоторые вещи и сказал:
- Послушай, Антонио, я согласен. Но считаю, что само мое присутствие послужит лишь беспокойством. Вместо того, чтобы поспособствовать тебе, не знаю… все может выйти наоборот. Потому что ты не знаешь, что может вызвать мое появление на публике...
Но милейший Антонио, должно быть, подумал, что тщеславие или высокомерие, или и то и другое, меня заставляют так заявлять.
Дело в том, что он сказал мне, чтобы я не беспокоился, что он все хорошо продумал:
- Я знаю, Рафаэль. Если это точно так, как ты только что заметил, мы сделаем, как я тебе говорю. Смотри, ты пройдешь в ложу. То, что я прошу тебя, так это не появляться, пока не погасят свет в зале.
Поскольку я знал ситуацию, я настаивал:
- Маэстро, то, что происходит со мной в Мексике, ни на что не похоже…
Он прервал меня, видимо, думая, что я переоцениваю свою популярность.
- Предоставь это все мне. Не беспокойся, я отдаю себе отчет о том, что ты значишь в Мексике, и я все хорошо обдумал. Согласен, Рафаэль?
- Согласен, маэстро.
Широкие улыбки, большие комплименты. Антонио доволен.
Я ощущал то же самое и даже принял предложенные им условия.
Согласно договоренности, я не вошел в театр до тех пор, пока вся публика, или большая ее часть, не оказалась внутри зала. Поэтому меня никто не видел, или почти никто.
Позже я узнал, что прошел слух о том, что я собираюсь быть в театре, или где-то рядом, но я постарался, чтобы меня никто не увидел. Антонио не предупредил меня, что он особо позаботился о присутствии телевидения, журналистов и фотографов. Это было его право, но он должен был предупредить меня раньше, чем я вошел в театр... Прежде всего, потому, что камеры были расположены точно в ложе напротив.
Я вошел, чтобы занять свое место. Как только я появился, телевизионные прожекторы осветили меня. Естественно, это вынудило публику поступить привычным образом. Весь театр Bellas Artes встал. Аплодировали, как сумасшедшие. Все исключительно повернулись к моей ложе... В этот момент появился Антонио на сцене. Его выход был гениален, он продвигался из глубины сцены без музыки, почти к краю сцены. Снял сомбреро, и им приветствовал. Он был очень красив. Очень эффектен... Овации. Только очень немногие поняли, потому что почти вся публика была обращена ко мне.
Антонио оставался там, с сомбреро в руке, наклонившись в приветственной позе до тех пор, пока я жестом не направил аплодисменты тому, кто заслуживал их тем вечером.
Он рассердился на меня из-за такого большого внимания. Так сильно, что я не пошел приветствовать его в антракте. Кто-то сказал мне, что он посылал все к черту. Правда, я считал достаточно понятным его гнев, но во всем этом была его вина. Не точно рассчитал. Он хотел, чтобы я поддержал его на премьере. Я сделал это...
Для чего он меня пригласил? Из-за большой дружбы, когда единственное, что нас объединяло, был несчастный эпизод моего экзамена в театре Fuencarral, в те времена Maricastaña? Кому интересно было мое присутствие?
Правда и в том, что Антонио остался в темноте, в приветственной позе, со шляпой в руке…, и оказался в слегка неловком положении. Но потом все нормализовалось, и он имел неслыханный успех. Это была славная ночь для него. Как и все остальное в его артистической жизни. А я был первым из его поклонников.
Прошло сколько-то дней, и он снова обратился ко мне с чем-то, что не имеет отношения к делу. Используя очевидное примирение, я вспомнил о своем экзамене и спросил, какого черта меня выставили из театра Fuencarral. Спросил я его таким образом: "Послушай, почему ты выгнал меня со сцены в день прослушивания, не позволив мне спеть?"
У него в глазах было непонимание, и полагаю, что, по истечению такого промежутка времени, он не мог вспомнить этот эпизод. Я начал излагать более подробно, когда он прервал меня:
- А ты что хотел? Чтобы мы наверху слушали твое пение?
- Что значит наверху? Я пришел для этого! Я пришел на прослушивание!
Антонио разразился смехом, все время повторяя:
- Ты знаешь, как ты вышел на сцену? Ты имеешь представление, как выходить на сцену?
Я еще больше разошелся от такой издевки и, полагаю, немного даже вышел из себя:
- Но, что значит, как вышел? Вышел и все!
Антонио стал вдруг серьезным, очень серьезным и, положив мне руку на плечо, объяснил:
- Но, сынок! Тебя нужно было видеть! Как ты вышел!
Он прицепился к этому выражению "как вышел", но, я был очень настойчив - и поскольку в тот момент я сильно страдал - я хотел услышать все из собственных уст Антонио.
Он знал более, чем хорошо, то, что говорил мне, но мне было необходимо услышать все, слово в слово. Не напрасно же это "Хватит! Вы можете идти!" стало самым большим огорчением в моей жизни.
И потому я продолжал демонстрировать наивность:
- И что сделал я, по-твоему?
- Ты вышел так значительно, без истерики: «Я здесь! В чем дело!»
И я сказал себе: "Антонио, этот парень все уже умеет. В этом парне очень много мастерства, много власти". Нет необходимости ни смотреть, ни слушать больше. Видя, как ты двигаешься по сцене, не было надобности смотреть. Поэтому, по общему соглашению с остальными членами жюри, мы высказались за окончание испытания, и поэтому я сказал то, что сказал, и не припомню большего впечатления.
И по сей день эта версия окончательная, почему и как меня удалили с экзамена, без прослушивания, и все же дали мне пропуск. Привратности судьбы!
Но это все не ограничивалось одной лишь Мексикой.
Я уже сказал, что, казалось, гнев Антонио прошел.
Ему предстояла еще пара вечеров для выступления, когда он принял решение пригласить меня снова, и на этот раз, слегка схитрив, поместил в ложе сбоку от сцены, на одном уровне с авансценой.
Я провел всю первую часть спектакля с людьми, очень зависящими от моих реакций. Аплодирую ли я, или не аплодирую. Это ли мне понравилось, или другое. Верно то, что я все время вскакивал и восторженно аплодировал. Его искусство было неисчерпаемым.
Сразу же после того, как началась вторая часть, Антонио, указывая на мою ложу, сказал публике:
- Эту вторую часть я хочу посвятить моему большому другу Рафаэлю, которого очень люблю и которым восхищаюсь...
...и все такое в том же духе. Что всегда говорят артисты с большей или меньшей степенью искренности.
Запахло жареным.
Я поднялся и приветствовал из ложи. Началось большое оживление, и вся публика начала кричать: «Спой! Спой! Спой!»
Антонио мне крикнул:
- Иди сюда, малыш!
Мне ничего не оставалось, как перебросить через перила одну ногу, потом другую и – вот! - я уже был на сцене рядом с ним.
Он повернулся, чтобы обратиться к публике, истинный сын своей матери:
- Рафаэль, знаете, не может петь, потому что здесь только гитары, а это не для него, но что он может вполне делать, так это, естественно, танцевать. Потому что, какой андалузец не знает румбиту?
От этого "какой андалузец не знает" я почувствовал себя не совсем в своей тарелке. Хотя еще больше мне не доставил удовольствия его выбор румбиты, которая была самой модной и ее танцуют в настоящее время на любой дискотеке.
Я посмотрел пристально и спросил его:
- Маэстро, а почему румбиту?
А Антонио в ответ, еще более провоцируя:
- Ну, может... потому что любой андалузец умеет танцевать румбиту.
Я сдержал негодование и, почувствовав тишину, ответил ему с самой роскошной из моих самых лучших улыбок:
- Может быть. Я не говорю «нет». Но, закон для танца – его уместность... С вашего разрешения. Сеньоры и сеньориты, я станцую ... солеа.
Антонио замер и взглянул на меня, словно вопрошая:
- А что это малыш отважился на солеа?
И я решился!
Все получилось замечательно: я только поднял руку, раскрыл ладонь руки с вытянутыми соединенными пальцами, так(!) вытянулся… и это был один из самых значительных вечеров в моей жизни... Хотя я не сделал ничего! Я не делал ничего, потому что публика не позволяла услышать гитары, из-за криков и аплодисментов.
Иногда моя собственная решительность меня пугает, но как всегда - постучу по дереву – у меня все складывается… И я продолжаю.
Антонио, естественно, смотрел на меня изумленно и пристально, потому что не ожидал такого поворота, а этот вечер, скорее, больше был моим, чем вечером его собственных гастролей.
Хотя он был и совершенно не прав, Антонио, кажется, отдалялся. Это дело не ограничивалось одним месяцем.
Однако судьба, которая обычно не советует заранее, что делать или не делать, привела к тому, чтобы Антонио и я были связаны, так или иначе, до самого грустного момента его смерти.
В день смерти Антонио я находился здесь, в своей студии, и долго смотрел на сомбреро, которое столько раз блистало на великих вечерах его славы. Больше, чем я ощущал боль, во мне кипело негодование. Тысячу раз я перечитывал его посвящение, написанное его собственной рукой на сомбреро, которое он подарил мне в знак дружбы: "Эта шляпа – одна из моих шуточек в стиле фламенко, которая обошла весь мир. Тебе, Рафаэль, с восхищением и нежностью. Антонио". Я встречался с ним по самым разным поводам, год за годом. Последний раз - в клинике Мадрида, в конце его жизни. Он был исполнен горечи.
Как плохо поступает Испания с теми, кто ей дает так много...
Перевод Natalia A.
Опубликовано 06.11.2011
Примечания переводчика:
* Речь идет о музыкальной школе маэстро Гардильо, в которой Рафаэль обучался в тот период.