Незадавшееся лето
Позади экзамены. Впереди лето, свободное от обязательств. В последний раз сбегали с Вероникой на остров Юности. Вечер прогуляли под зонтиком, пытаясь уберечься от дождя и ветра. Но за разговорами мы не замечали ни холода, ни грязи. Так было всегда, когда мы оказывались вместе. Божественное провидение вело нас по жизни, утраивая силы.
На следующий день мы уже тряслись в вагоне пассажирского поезда, следующего до Шеберты, чтобы после долгого отсутствия навести порядок в «родовом имении предков». Высокий забор надежно скрывал потустороннюю жизнь дома. Мы открыли калитку и обмерли. Двор был заполонен собаками, которые шныряли взад-вперед, вынюхивая закоулки и тщетно пытаясь найти пропитание. Это хаотическое движение в месте, олицетворяющем тишину и спокойствие, вызвало смутную тревогу.
- Опять у мамки рука не поднялась сократить потомство, - проворчала Вероника. На входной двери висел замок, и сестра со знанием дела отправилась под навес сарая. Вернувшись с ломиком в руках, она ловким движением снесла с петли ржавый запор. Мы проникли в дом, где время остановило свой ход.
Здесь все оставалось по-прежнему. Старый диван с высокой спинкой и круглыми валиками. Заставленный безделушками раритетный комод. Аккуратно заправленная кровать с подушками, уложенными горкой по степени убывания. Пыльная герань на подоконниках. Запах старины, благодатная тишина и прохлада – все это хранили стены дома.
Мы забываем о недавней городской суете, которая поглощает человеческие жизни, как песчинки, и предаемся любимым развлечениям. Мы идем на наше озеро, которое заросло тиной и превратилось в болото. Оно кажется непривычно тихим и безмолвным. Его водная гладь не нарушается радостными всплесками купальщиков. Здесь давно никто не купается из страха быть затянутым трясиной. Но нас людским предубеждением не остановишь. Мы уверены: это озеро нашего детства – и оно не сделает нам плохо.
За три дня, проведенные во дворе под палящим солнцем, мы привыкаем к собакам и каждую узнаем по характеру. Все обитатели подворья получили от меня имена – Бархан, Полуша... Вместе нам весело. Особенно мне: все те, с кем не сложилось по жизни, оказались под моим чутким присмотром и кормились с моей руки.
В родительском доме, конечно же, все по-другому. Здесь, в холодильнике, меня ожидают апельсины, помидоры, огурцы – все для восстановления потраченных на экзаменах сил. И сестра Таисия – для приятного времяпрепровождения.
Внешне мы были похожими. Однако природа в случае с моей сестрой проделала более филигранную работу и достигла совершенства в создании милого девичьего образа. Что касается характеров, мы были разными. Моя сестра, в отличие от меня, не была склонна к эмоциональным перепадам. Она проживала свою жизнь ровно, научившись «держать оболочку». Наши неспешные беседы проходили за традиционным чаепитием или во время возлежания на диване и всегда достигали высшей точки откровенности. Я не скрывала, что Полунин по-прежнему живет в моей душе и саднит, как незаживающая рана.
- Ты что, в самом деле его так любишь? – удивилась Таисия. – Ну, были у меня парни, в которых я влюблялась. Но чтобы так переживать... Дурдом какой-то!
Она опять написала Полунину письмо, вложив свою фотографию. Мое с трудом налаженное спокойствие рухнуло в одночасье. Я задохнулась, как от удара «под ложечку». И опять я ничего не сказала. Глупо было бы устраивать разборки. Я их видела вместе: красивых, стройных, улыбающихся. И горячая волна ревности окатывала меня с ног до головы.
Через несколько дней Таисия уезжала. Впереди у нее было прекрасное лето, интересные поездки. В аэропорту из окна автобуса я увидела спины парней в стройотрядовских куртках. В одного, широкоплечего, я так и впилась глазами. Казалось, повернись он – и я увижу радостное, смеющееся лицо Сережи. Ревность захлестнула меня – и к стройотряду, и к той, которой он будет так улыбаться. Но парень повернулся, и я увидела обыкновенное, будничное лицо, не имевшее ничего общего с образом солнечного мальчика из стройотряда «Баргузин».
Автобус тронулся. Всю дорогу я думала. То, что уехала Таисия, плохо. Но как мучительно было сознавать, что именно из-за нее Сережа отказался от меня. Обида, как огромный ком, застряла в горле. Домой идти не хотелось. Родители со своими расспросами казались пришельцами из другой вселенной. Я завернула к Юльке и просидела у нее до вечера, окунувшись в уютный мирок пеленок, распашонок и детского пыхтенья. Дома я окончательно замкнулась в себе, сидя с книгой и глядя поверх страниц. Мне не хватало тихой, грустной, ласковой Машки, которая чутко улавливала мое душевное состояние и даже в безнадежной ситуации (все это понимали!) стремилась помочь.
Дни уходили из лета ленивой чередой, до того одинаковые, что казалось, это тянулся один бесконечно длинный, скучный день. Небо хмурилось. Плотные облака, нависая над городом, цеплялись за крышу дома. Иногда сиротливо выглядывало солнце, но его тут же накрывала черная туча. Капал холодный дождь, и я думала, как там Сережка в стройотряде.
Наконец ушла полоса ненастья, и я смогла почувствовать лето, до краев наполненное солнечным теплом. Каждый день начинался с пляжа и заканчивался, как всегда, ничем. Мне нравилось уединяться в своей комнате по вечерам. Уютная настольная лампа, диванчик, книги, вязание. Я не замечала одиночества: наедине с собой можно было многое переосмыслить. Мама ворчала, что мне ни до чего нет дела. И это было так. Я совсем ушла в себя. Жила воспоминаниями, письмами. Мне писали все, кого я считала родными, кто был нужен мне, и кому была нужна я.
Тишина комнаты нарушалась взрывами смеха, когда я читала очередное письмо от Маргариты. Георгиева, она же Джордж, Жора - не менее значительный в моей жизни персонаж, чем упомянутые ранее подруги. Яркая «экзотическая» натура, она сочетала в себе сдержанный темперамент отца-азербайджанца и веселый нрав матери-казачки. Мы тянулись к ней, как к благодатному источнику позитивного жизненного настроения.
Маргарита имела поразительные способности к языкам. Все, что другие преодолевали с потугами, она выдавала на уровне экспромта – легко, непринужденно, в свободном полете мысли, оформленной правильными речевыми оборотами и сочной, выразительной интонацией. Она пропускала много занятий и шла на экзамен, как на пытку, вызывая сочувствие словами: «Ой, девки, ничего не знаю! Ни в одном глазу... Тупая, как валенок!» Мы молили Бога, чтобы он дал ей хоть какой-то шанс на снисхождение строгих преподавателей. Но та выходила из кабинета с оценкой «отлично» и недоумевающей улыбкой: ей было невдомек, как удалось сразить скупого на пятерку педагога.
В студенческой жизни мы с Марго всегда шли рядом, как люди, думающие в унисон и незаменимые партнеры по танцам. Ведомые ритмами музыки, мы танцевали non stop, передавая весь «спектр» эмоций: от величайшей грусти до неохватной радости жизни. Чтобы получилась эта непостижимая передача чувств, мне надо было видеть перед собой шальные глаза Жорика, а ей – меня, своего отзывчивого приятеля Джона.
...Рядом сидела мама и ревновала меня к «потусторонней» жизни, куда она не была вхожа. Ей было не понять тонких нюансов нашего особого языка, замешанного на изысканно-пошловатой лексике испано-англо-русского словаря и тонком чувстве юмора, на котором мы общались друг с другом.
Марго признавалась, что мои письма являются «стимулом к дальнейшему влачению ее жалкого существования». Эти письма, которые мы с нетерпением ожидали друг от друга, были подобны глотку свежего воздуха в душном помещении. Они возвращали нас в счастливые времена, когда нам было хорошо вместе. Мы дожидались волнующего момента встречи в славном городе на Ангаре, хотя и грустили при мысли о том, что придется покидать родной дом, где нас любят, где мы нужны.
Лето проходило, а я убиралась в квартире, ходила в магазины, на молочную кухню, готовила обеды, стирала пеленки. Мама радовалась, что в доме живая душа. Пусть хоть ей будет хорошо от того, что я рядом. Когда я подолгу задерживалась у Юльки, разделяя ее хлопоты с ребенком, она испытывала дискомфорт и встречала меня ворчанием: «Ты что, прописалась там?»
Семейная жизнь окружающих меня людей казалась мне малопривлекательной. Брат являлся с работы хмельной. Уставшая от бесконечной домашней рутины, Юлька привычно плакала, укладывая девочку спать, корила себя за то, что связала с ним свою жизнь.
- Не вышла бы за меня, мыкалась бы теперь одна, как Наська, - приводил свои доводы брат, считая себя большим подарком в ее судьбе. Я разгуливала по улицам с недовольным видом, никого не замечала и не узнавала. Молодость проходила. Никто не виноват, что у меня такое неудачное лето. И оно предшествовало последнему году обучения в институте. Последнее лето последних каникул.
Этим же летом Кате Минаевой захотелось «романтики дальних дорог», и она нанялась поваром-лаборантом в геологическую экспедицию. Их снабдили продуктами, выдали сапоги, летние костюмы и на вертолете забросили в Хамар-Дабан. Экспедиция искала касситерит, минерал с содержанием олова. Катя готовила еду, раскладывала по мешочкам и надписывала найденные образцы. Несколько раз ее брали в маршруты вниз по реке до охотничьего зимовья. Там геологи отдыхали, готовили еду и ночевали, если шли в дальние маршруты.
В первые дни экспедиции Катя предупредила «народ», что охотиться в радиусе суток пути от лагеря опасно. Но однажды, возвращаясь из очередного маршрута, уже на подходе к лагерю мужики встретили кабаргу и, забыв Катино предупреждение, не удержались – захотели свежего мяса вместо тушенки – застрелили ее. «Боюсь, что ваш поступок будет иметь плохие последствия», - сказала Катя и отказалась участвовать в разделывании туши.
Именно с этого дня, как считает девушка, началась череда неприятностей. Каким-то образом распутались и ушли стреноженные на ночь лошади. Неожиданно начался обильный снегопад, который застал всех врасплох: теплой одежды ни у кого не было, кроме свитеров и бушлатов у геологов. Настал последний день экспедиции. Геологи ждали вертолет, чтобы вылететь в Иркутск. В небе за горой что-то жужжало, видели два-три вертолета вдали, но все не к ним. Тогда они еще не знали, что все вертолеты были отправлены на поиски двух групп пропавших геологов.
Неизвестность делала ожидание тягостным и мучительным. Из продуктов остались только манная крупа и мешок сухофруктов. Первыми покинули лагерь егеря. Потом начальник экспедиции и один из рабочих.
В конце концов, их осталось двое: Катя и второй рабочий, который не вылезал из палатки. Она выкапывала из-под снега мороженые грибы и варила манный грибной суп. Когда они дошли до последней черты отчаяния, вдруг потеплело. Снег растаял, и на больших, вертикально стоящих валунах обнаружилась поспевшая брусника. Ягод, размером с виноградину, было так много, что все камни казались облитыми багряно-бордовым бисером, но у Кати не хватило сил подняться наверх. Вертолет прилетел ровно через месяц после назначенного срока. Пока геологи грузили вещи, летчики, обряженные в нарядные голубые рубашки и галстуки, успели собрать четыре ведра брусники.
Катя прилетела в Иркутск насквозь прокопченная у костра, худая, как жертва Освенцима. Ее лицо распухло, глаза не открывались, руки огрубели и покрылись «цыпками». Заплатили ей за работу шестнадцать рублей.
Остальная зарплата, якобы, ушла на питание и геологический костюм. Катя, конечно, подозревала, что ее обманули, но ходить по инстанциям и что-то доказывать не захотела. История эта казалась подсудной. Почему руководитель оставил в опасности неопытную девчонку? Разве он не в ответе за своих людей? А если бы она не выжила?
Наталья Борисова
Братск (Россия)
Из книги "Куда уходит нежность?"
Записки Насти Январевой"
Опубликовано 09.07.2017