Похождения блудной дочери
Свадьба Леши и Юльки еще не затихла, а я уже собирала свои вещи в Иркутск. На сердце был камень, мама права, что мне некуда будет сунуться и неизвестно, зачем я еду. Утром и вечером были мамины слезы, но я все же поехала. Сердце чувствовало беду, но самолет не разбился.
В Иркутске жара и люди раздетые. Я отвезла чемодан Алине и поехала скитаться. В общаге – свалка из столов и кроватей. Ремонт, красят полы. Где мы встретимся с Сережей? Что делать дальше? Я сидела на лавочке возле общежития и ждала непонятно чего. Серенький, ты хоть что-нибудь сделал, чтобы мы встретились?
Кабинка на телеграфе с надписью «Ангарск» становится самым волнующим местом в Иркутске, ведь отсюда я смогу услышать Сережу. Его телефон не отвечает. Я сижу на телеграфе, смотрю на людей и думаю. Нужна ли я ему, когда кругом столько чудных девочек? Камень в душе, привезенный из дома, давит все тяжелее.
- Сережа уехал, - говорит его мама, когда я, наконец, дозваниваюсь. Восемь часов вечера. Уехал! А вдруг в Ленинград, без меня? Ему ведь не нужно было со мной советоваться.
- Эх ты, Сережа! – горько вздыхаю я, медленным шагом бредя по улице. - Не так-то, видимо, тебе нужна наша встреча. Ты живешь своей жизнью, которая не зависит от моих планов. Это только у меня всегда полная голова мыслей и чрезмерное воображение.
На следующий день я еду в агентство аэрофлота и покупаю билет до Москвы. Звоню Серенькому, уже ни на что не надеясь. И вдруг слышу в трубке его голос. Мне становится горячо. Кровь приливает к лицу. Щеки пылают. Я ничего не вижу вокруг. Не помню, что говорю. В кабинке жарко. Мне кажется, что я схожу с ума. Мое трепетное волнение передается Сереже. Мы разговариваем очень долго. Я боюсь повесить трубку. Боюсь остаться в тоскливом одиночестве. До моего отъезда остается один день. И в этот день мы договариваемся встретиться.
Дома никого. Алина – на работе. Ровно в два часа раздается звонок. Я не верю, что это он, мой долгожданный и выстраданный Полунин. Я совсем не готова к этой встрече. Робость и смущение овладевают мною. Я едва говорю, едва двигаюсь. Я не могу сбросить это напряжение. Сережа начинает целовать меня посреди комнаты. Очень нежно и очень пылко. Какой он чудесный, этот Полунин! Городской, соскучившийся. Милый, нежный, сильный. Веселый мальчишка и прекрасный начинающийся мужчина – в одном флаконе.
Сережа увлекает меня за собой, и мы оказываемся на диване. Он уже другой, этот Сереженька. Глаза совсем близко, смеется, целует меня. А я все больше замыкаюсь в себе и робею. Мне кажется ужасным то, что оголилась моя нога. Я пытаюсь все скрыть, спрятать. Срываюсь в ванную комнату, чтобы посидеть одной, привести себя в порядок.
- Эх ты, Тошка! – говорит Сережа. – Ты не была такой. Что случилось? В стройотряде ты была другой. Так мало времени прошло, а ты так изменилась. Я все тот же. Да, я такой же. Эх, Тошенька! Я так ждал нашей встречи!
Он проявляет настойчивость, добиваясь близости, но я непоколебима, как стена.
- Ты меня стесняешься? – удивляется Сережа. - Тебя оскорбляет это? А я не могу без этого. У меня сразу пропадает желание делать что-то другое. Тебе нужно одно, мне – другое. Мы не подходим друг другу. А жаль. У меня скоро свадьба. Я женюсь.
Его откровенность отзывается в душе ужасной пустотой. Он собирается уходить, и я не думаю его удерживать. Я застываю неподвижно в коридоре и наблюдаю, как он обувается.
- Я так хотел тебя сегодня, Настенька! Достаточно было одного твоего шага, и я навсегда был бы твой. Я ухожу. Это наша последняя встреча. Я к тебе никогда не приеду. Эх, Антошка-Тошка. Долго еще твое имя будет стоять у меня в голове. Тошенька, все же ты – прелесть! Миленькая ты моя. Ну, хочешь, я останусь?
Он тянется ко мне, но я дергаюсь и отворачиваюсь.
- Значит, не хочешь меня...
Меня почему-то мутит. Я поднимаю на него глаза:
- Сережа, меня тошнит от тебя. Видеть тебя не могу!
Он медлит с уходом. Оглядывается кругом: не забыл ли чего? Достает расческу: «Мама подарила!», причесывает мои спутанные волосы, улыбается:
- Ничего, не переживай! Зачем я тебе, такой развратник?
Он уходит. Мне плохо. Ужасная пустота в душе превращается в огромную пропасть, куда я начинаю падать. Меня бросили! Поставили перед унизительным выбором! Эх ты, Серенький! Что ты наделал? Что ты наговорил? Ведь мы можем никогда не встретиться. Разве ты не будешь жалеть об этом? Я едва держусь на ногах, горю, как в огне. В горле застрял какой-то ком. Что же делать дальше? Оставаться дома я не могу, собираюсь кое-как, сажусь в «Экспресс» и еду в город. Уставившись в окно автобуса, я разговариваю с Сережей.
- Сереженька, всегда буду помнить тебя нежного, отзывчивого, натянутого, как струнка. Жалеть буду, что ничего у нас не получилось. Ты поторопился. Еще бы немного – и я смогла бы быть твоей.
В скверике возле фонтана я бездумно сижу на лавочке, не замечая времени. Поднимаюсь и иду, куда глаза глядят. От слабости я чуть не падаю. Весь мир кажется окрашенным в трагические мрачные краски.
- Ты не можешь понять, почему я такая железная, - говорю я Сереже. - Это не потому, что я не хочу тебя. Ты просто не пережил того, что я. Я боюсь потерять тебя, стать доступной. Если решил уходить – уходи. Я крепкая, я вынесу.
Ноги сами привели меня к автобусу на вокзал. Чего я хотела: задержать Сережу или просто посмотреть, как он будет садиться в электричку? Но хорошо, что я его не встретила: ни за кем не бегала и сейчас не побегу.
Рейс на Москву задержали на шесть часов. Сидя в аэропорту в ожидании вылета, я снова почувствовала себя разбитой и уничтоженной. Я сидела в кресле и плакала. Не просто слезы катились из глаз, а внутренние рыдания с болью прорывались наружу. Сережа тяжелым валуном лежал на сердце – ни сдвинуть, ни убрать. Я хотела сдать билет и вернуться в Братск. Но и там я не найду себе места. Я ругала себя: зачем полезла в эту Москву? Успокаивало одно: где-то там, в гостях у своей подруги-рафаэлистки была Надя. Мы встретимся – и тогда мое появление в Москве обретет смысл. Мы найдем, чем заняться.
В Домодедово я позвонила по номеру, который она дала мне перед отъездом. Недовольный мужской голос ответил, что никакой Нади они не знают. Это известие оглушило меня. Всю ночь я просидела в аэропорту, наблюдая, как мучаются люди на своих чемоданах. Утром сделала повторный звонок – и опять тот же голос повторил, что я ошиблась номером. Такого я никак не ожидала!
Московский дух я почувствовала в метро: в сутолоке спешащего во все стороны люда, в непрерывном круговороте эскалаторов с недвижимо застывшими фигурами, которые, едва сойдя с последней ступеньки, получали ускорение и делали рывок вперед навстречу подходящим вагонам поездов. Метро мне безумно нравилось. В его круговерти я чувствовала себя песчинкой, которая, однако, не терялась, зная свой ритм движения, свой маршрут следования.
Подземка меня взбодрила. Я знала, что делать. Я отправилась на Ленинградский вокзал, купила билет на поезд и дала Таисии телеграмму, чтобы встречала. До отправления поезда несколько долгих часов ходила, ездила, передвигалась по Москве, дышала московским воздухом. Очень устали ноги, однако пришло внутреннее успокоение. То, что произошло с Сережей, уже не казалось таким бедствием.
И вот я в Ленинграде. Я обожала это чудное творение Петра! Лучший город на земле. «Колыбель» революции и северная Венеция, изрезанная каналами. Сестра меня встретила и повезла в свое общежитие. В небольшой комнате, где она жила с двумя девочками, было уютно: холодильник, подушки в белоснежных наволочках, мягкие игрушки на кроватях, картины на стене, букетики цветов. Чудесный мир нежного девичьего царства. Начальная подготовка к безраздельному господству на троне предстоящего замужества.
Таисия дала в честь моего приезда праздничный ужин. В рано наступивших сумерках сестра привезла меня на Кировский проспект. Мы прошли пешком весь Кировский мост. Стало совсем темно. На набережной ни души. Хлестал сильный дождь. Шквалистый ветер с Невы сбивал с ног. Но какой я испытывала «драйв», как мне все это нравилось!
Студентов академии ежедневно вывозили на уборку картофеля, и Таисия сопровождала сборы ворчанием:
- Где взять резиновые сапоги? Опять по бабам идти? Как я эту осень не люблю!
- Пушкин осень любил, - возражали ей подружки. – «Унылая пора! Очей очарованье…»
- Пушкина не гоняли на картошку, - обрывала сестра неуместное лирическое отступление.
Я с утра отправлялась в странствия по городу, стараясь больше увидеть, услышать, впитать в себя. Я могла битый час простоять в «Гостином дворе», слушая музыку в отделе пластинок, и мне не было скучно. Передвигаясь во всевозможных видах транспорта, я хотела насквозь пропитаться аурой неповторимого города.
В объектив фотоаппарата попадали плывущие по Невскому проспекту людские реки, укрытые от дождя пестрыми зонтиками, а над ними, как вызов мирской суете, каменные скульптуры укротителей вздыбленных лошадей на Аничковом мосту. Толпы людей, подпирающие внушительное здание Дома книги в ожидании его открытия. Кленовые листья на зеркальной глади озерка в тенистом парке и отражения вековых деревьев, растущих по берегам. Реки, речки и каналы, каменными берегами расчертившие улицы города. Я доставала фотоаппарат и делала уникальные кадры, которые цепко прихватывал мой сторонний взгляд. Уже через неделю я смертельно заскучала без своих друзей и без Сережи и с радостью засобиралась в обратный путь.
- Привыкла я к тебе, сестра, - взгрустнула Таисия. - Как я буду спать одна?
Девчонки проводили меня до Московского вокзала, постояли со мной немного и отвалили. Осталась я одна. Впереди столько мытарств! Добралась до Москвы. Полдня болталась по вокзалам. Я чертовски устала, горе-путешественница.
Наконец, я в поезде, который, минуя города и веси необъятной страны, мчит меня в Сибирь. Вот уже ровно сутки, как мы покинули Москву. Мне очень хочется есть. Запах малосольных огурчиков, крутых яиц и прокопченной колбаски, всей притягательной снеди, которую берут с собой в поезд, вызывает безответную реакцию. У меня есть нечего. Деньги, заработанные в стройотряде, потрачены до копейки. С другой стороны, хорошо, успокаиваю я себя, лежа на второй полке: легкость в теле порождает легкость духа. Я смотрю на Сережино фото и слушаю, как, шурша свертками, переговариваются внизу тетки, предающиеся смертному греху чревоугодия.
Парень, следующий в Ачинск, назовем его «Кореш», потому что коренастый и крепыш, приходит из соседнего купе, чтобы с юношей Толей разделить трапезу. Они вместе кушают за столиком и о чем-то степенно разговаривают. Юноша Толя с раскрытым ртом благоговейно внимает речам бывалого Кореша. А тот говорит и стреляет на меня глазами. Я вяжу, лежа на своей полке, прячу лукавую улыбку и досадую, что не с кем обсудить примечательные черты его самобытного характера. Наконец-то, Кореш осмелился заговорить со мной и задал вопрос, который мучил его на всем пути следования:
- Почему вы целый день ничего не кушаете?
Разница во времени уже три часа, а мы с теткой (мне даже не любопытно, как ее зовут) ложимся и встаем по московскому времени. Поезд стучит колесами, и этот ритмичный перестук радостью отдается в сердце: вперед-вперед-вперед! Я проснулась утром и улыбаюсь: Боже мой, еще две ночи переспать, и я окажусь там, где Сережа. Поезд опаздывает на два часа, делает остановки постоянно. Уже проехали Красноярск, где вышел юноша Толя. В Ачинске сошел Кореш, небритый и помятый. Попутчики сменились. Из постоянных пассажиров остались только мы с «мухерситой» (бабенкой). Оставаясь друг для друга безликими и безымянными спутниками, не нашедшими точек соприкосновения, мы, тем не менее, «разговоры разговаривали». По радио врубили «Boney M». Заслышав знакомые ритмы, я почувствовала себя человеком, у которого есть друзья, привязанности, какое-никакое прошлое.
- Высоцкий, что ли? - навострила уши «мухерсита».
Я смеюсь и смеюсь. О чем с ней можно разговаривать? Скорее, скорее в Иркутск! Этот долгожданный момент наступает. Я не верю своему счастью: я в родном городе, и «дым отечества мне сладок и приятен». Где-то рядом Сережа. Я улыбаюсь, ступаю важно, как хозяйка, ревниво оглядываюсь вокруг: все ли в порядке тут без меня?
В нашей комнате полный развал. Женька отиралась у Тертышкиных. Что-то соображали на троих. Разом повернули головы на мой стук и обмерли в счастливом изумлении. Женька с криками бросилась ко мне, по пути уронила табуретку. Не находя нужных слов, чтобы выразить свою радость, она повалила меня на постель и неистово заколотила кулаками. Меня усадили за стол, накормили, напоили. После голодовки в поезде мне хватило глотка вина, чтобы окончательно размякнуть и «поплыть» в состоянии приятной невесомости: «Эх, ребята, как мне вас не хватало! Я благодарю судьбу, что она не обделила меня хорошими друзьями».
Ночевали мы с Женькой в своей комнате, лежа на голой кроватной сетке и прикрывшись покрывалом. Разговоров хватило до утра. Ночь кончалась, а уснуть так и не удалось.
Наталья Борисова
Братск (Россия)
Из книги "Куда уходит нежность?"
Записки Насти Январевой"
Опубликовано 02.07.2017