Parte I

ЧАСТЬ I

Надо всегда говорить "нет"

Недавно умер Леонард Коэн. У Вас с ним были какие-то отношения, помимо обычных?

Он – один из немногих артистов, с которыми я не был знаком лично. Хотя мы, артисты, мало с кем знакомы в реальности: мы всегда в разъездах и никогда не пересекаемся. Это очень сложно. Раньше раз в неделю устраивали дополнительный концерт в два часа ночи (его называли «la golfa»), чтобы все артисты могли по очереди посмотреть выступления друг друга. Но я никогда не видел Леонарда Коэна.

Иван Ферреро в восторге от песни, которую он сочинил для Вашего диска («Carrusel»).

Дело в том, что я вхож в дома всех людей. Я привлекаю пристальное внимание тех, кто начинает свою карьеру. И еще более пристальное – тех, кто начал ее раньше и следил за моим творчеством. Для меня это удача – иметь возможность работать со всеми ними. Когда они спрашивают меня, чего я хочу, я всегда отвечаю: «у вас свободная тема». «Но как ты ее видишь?» Я говорю им: «Пиши – и все тут». Они были совершенно свободны, и создали для меня несколько великолепных песен.

Это развенчивает миф о том, что в Испании не ценят труд, и о том, что все завидуют друг другу. То, что делают с Вами молодежь – это признание корпоративной этики.

Пятьдесят пять лет непрерывной работы – это убийственный аргумент. Он разбивает все сомнения относительно меня, которые могли бы возникнуть: приходится сдаться перед очевидностью. Этот господин все еще тут, он здесь, голос у него лучше, чем было когда-либо. Я также играю с форой. Обычно чем старше артисты, тем они лучше. Но есть одна вещь, которая их подводит: силы. А у меня, из-за некоторых жизненных обстоятельств, они как у тридцатилетнего мужчины.

В песне «Ahora (сейчас)», которую написал для Вас Бунбури, говорится о Вас, о Вашем характере. Видео очень хорошо отражает это «сейчас».

Дело в том, что Энрике - мое детище. Он знает меня до тонкостей, потому что изучал с тех пор, когда ему было четыре года.

Никто не понимал Рафаэля так хорошо.

Таких людей несколько, и Энрике – один из них. Энрике уже писал для меня песни до того, как он об этом узнал. Сейчас мы хорошие друзья. Он сказал мне: «Знаешь, когда я узнал о тебе?». Я ответил, что не знаю, и он рассказал мне, что познакомился со мной в Сарагосе, потому что он оттуда родом. Что его мать все время водила его в театр… в возрасте четырех лет. Он все время слушал Рафаэля. 

А во сколько лет Вы поднялись на сцену?

Я начал с выходов на школьные сцены.

На одной из них у Вас треснули брюки, и Вы остались обнаженным перед всеми.

Да, да. С испанским знаменем.

Вы начали петь в хоре падре Эстебана Сегоньяля при базилике Иисуса Мединасели.

Нет, не в храме Иисуса Мединасели. Это был хор при храме святого Антония Падуанского в Куатро Каминос. Я жил в доме напротив. Когда падре Эстебана перевели, он взял с собой солиста – то есть меня.

Как Вы вспоминаете – Вам когда-нибудь было страшно?

Нет.

Даже когда у Вас порвались брюки?

Нет (смеется). Теперь у меня брюки не рвутся, но со мной случаются другие вещи. Если в какой-то день я пою и вижу, что публика замечает, что со мной что-то происходит, я говорю: я не в форме. И я знаю, что тогда все изменяется, и идет хорошо. Я оправдываюсь. Я рассказываю публике о положении, в котором мы оказались. Это то же самое, что было с порвавшимися брюками. Со мной на сцене много чего бывало, и я всегда решал проблему вот так – рассказывая о ней. 

Например?

Однажды в Мексике мы устроили конкурс паэльи, там были Марио Морено, Кантинфлас, Хакобо Заблудовский (который работал на телевидении), Гарсия Маркес. Мы закончили очень поздно, а в семь мне надо было быть в театре. Это единственный раз, когда я явился туда не поздно, но переевший. Я начал выдавливать звуки из горла, которым не мог управлять, потому что перебрал с едой. Я остановил оркестр и сказал: «Если вы когда-нибудь слышали, как говорят, что я хороший профессионал, то это ложь. Хороший профессионал не появляется так поздно, объевшись паэльи». Зрители были удивлены. Я сказал им: «Вы дадите мне пять минут?». Они решили, что я собираюсь уйти. Я уселся перед ними, и когда чувство тяжести прошло, я встал и начал нормально петь. Все забылось. Я всегда говорю публике правду, поэтому что это позволяет мне петь в свое удовольствие и без всяких проблем. 

В Мадриде Вы пели по три часа днем и три часа вечером.

В Мадриде? И в любом захолустье. Трех часов не планировалось, но дело в том, что публика вынуждает меня петь столько. Обычно я хочу, чтобы концерт продолжался два с половиной часа, потому что я полагаю, что это долго и я могу исполнить много песен. Но публика не разделяет моего мнения. 

Днем и вечером.

Да, это было так.

А голос?

С голосом у меня никогда не было проблем, но были проблемы с физической усталостью. Раньше концерты начинались в семь и в одиннадцать. Один за другим. А выходной был только в понедельник. В семь и в одиннадцать ты должен петь, может быть, в субботу, давая два концерта, но потом надо отдыхать в понедельник и вторник, и даже в среду. А я отдыхал в понедельник, а в остальные дни выходил в семь и в одиннадцать.

Когда у Вас были проблемы с горлом, Вы начинали с самых сложных вещей. А песни, исполняемые вполголоса, оставляли на финал.

Это только предположение. Что знают посторонние! (смеется). Кто знает, как я решаю мои проблемы. Нет, невозможно начинать с песен, требующих мощного голосового потока, потому что тогда ты хрипишь.  

Значит, стоит начинать вполголоса.

Это нормально. Еще и потому, что если я начну с мощных вещей, то, так как я предварительно не распеваюсь, я там и останусь. Ты должен выходить на сцену, делая то, что должен был бы проделать на репетиции.

Вы репетируете?

У меня нет привычки репетировать. Когда я меняю оркестр – тогда да. Сейчас, например, я провожу турне с симфоническими оркестрами. Все, что я делаю – это пробу звука с оркестром, с которым мой дирижер провел репетицию вместо меня. У симфонического оркестра все записано. Я каждый день буду слышать одно и то же, будь то один оркестр или другой.    

Вы никогда не импровизируете?

Да, а как же иначе. Я много чего изобретаю. Даже в самых известных песнях. Я что-то забуду или вдруг мне что-то втемяшится в голову, и я замечаю, что зрители начинают толкать друг друга в бок. И они говорят себе: «Что он несет?» (смеется).

Есть одно интервью, которое Вы очень много лет назад дали на TVE Солеру Серрано.

Это маэстро.

Вы совсем молодой, говорите как ветеран, потому что Вы очень рано начали карьеру.

Мне тогда было лет двадцать.

Пожалуй, немного больше. Вы рассказали, что впервые приехали в Линарес в возрасте трех лет, и уже как артист.

Я познакомился со своей родиной, когда мне было четырнадцать лет. Я приехал участвовать в фестивале, петь. Потому что оттуда меня увезли в пеленках, когда мне было несколько месяцев. 

И Вы уже пели.

Я исполнял такие песни, как, например, «Un largo camino». Они все есть у меня дома. И я храню их, потому что мне было очень грустно, когда мне вручили мою историю – и все что мне дали, была крошечная pendrive (флэшкарта). Мне нравится держать в руках пластинки. Я пел пятьдесят пять лет – и все это здесь.

Снова вернулась мода на виниловые пластинки.

Да. Некоторые диски выходят на CD, но по большей части они появляются на винилах (старинных), потому что мои слушатели хотят иметь их на пластинках. Кроме того, как я понимаю, через три года CD уйдут в прошлое, их не будут выпускать. Помню, как в девяностые мне принесли выпущенный мной диск «Las aparencias engañan». Это был первый CD он стал премьерным. Мне принесли его, и я сказал: «Это что такое? Вы продаете пластинки, а это можно скопировать». Мне сказали, что это так. «И вы так спокойно об этом говорите?» Я никогда не понимал этой индустрии. Она все время прет поперек себя. Она терпела пятнадцать лет. «Когда люди поймут, что это можно скопировать… Вы ведь каждому человеку дарите пластинку. Оригинал. Это ужасно». 

Вам никогда не приходилось говорить «нет»?

Всегда надо говорить «нет». Чтобы сказать «да», всегда найдется время. Я всегда говорю «нет, нет, нет и нет». А потом: «Ну посмотрим, рассказывай». И тогда отвечаю «да» или «нет».

У Вас нет чувства, что Вы чего-то не сделали?

Нет. Я всегда выполнял то, что собирался сделать. 

Вы о чем-то жалеете?

Нет. Возможно, я делал что-то, что получилось не слишком хорошо, но знаешь что? Мне даже это пошло на пользу. Нет, я ни о чем не жалею. Я хорошо вел себя.

Ваш отец был строительным рабочим, и Вы приехали в Мадрид, когда были ребенком.

Мне было восемь месяцев.  

В столице у Вас начались отношения с музыкой и искусством.

С музыкой, и виноват в этом мой брат Хуан. Он ходил в школу, расположенную напротив нашего дома в Куатро Каминос, и у него спросили, нет ли у него брата, который мог бы петь. Он ответил, что есть один брат, который поет не переставая. «А какой у него голос?» «Очень громкий очень громкий!». Мой брат пел вторым голосом. И он привел меня туда, и я оттуда не уходил. Я остался там. Уже навсегда. Я начал петь, потому что взамен я учился бесплатно.

Как эту новость восприняла Ваша семья?

Моя семья этого не осознавала, пока однажды я не вернулся домой в час ночи (мне было одиннадцать лет). Я пришел из театра Кальдерон. Путь до Куатро Каминос был долгий, потому что я шел пешком. Я был ребенком и еще носил короткие штанишки. Моя мать отвесила мне хорошую звучную пощечину. Я сказал ей: «Такой праздник будет у нас каждый день…» «Как это каждый день!» Я заявил, что буду продолжать ходить в театр. Потому в театре я к тому же не платил, меня сажали на свободное место. Я был очень популярен во всех мадридских театрах. Я вставал перед контролером, и когда зрители входили, заходил и я, потому что всегда где-то оставалось место.  

Это призвание.

С самого начала. Но я ходил смотреть не только на певцов. Также на балет, комедии и драмы.

Вы все это усвоили.

Я видел все. Однажды Тина Каско, выдающаяся актриса, пришла во Дворец Музыки посмотреть на меня. Ее привели ко мне в гримерную, и она сказала: «Вы не знаете, кто я». «Как это я не знаю, кто Вы! Будто я никогда в жизни не стоял в очереди, чтобы увидеть Вас!»

Вам удалось увидеть Вашу любимую Эдит Пиаф?

Было объявлено наше совместное выступление, но она умерла. Есть афиша с праздника Фальяс в Валенсии, на которой огромными буквами написано «Эдит Пиаф» и маленькими «Рафаэль». Она заболела и через два месяца умерла, но ей прислали замену - Жюльетт Греко. Я был в гримерной, в которой она одевалась.

В настоящий момент есть какая-нибудь Эдит Пиаф?

Она неповторима. И так лучше. Должно появляться что-то другое. Те, кто у нас уже есть, пусть остаются, даже если они мертвы. Если кто-то сумел стать оригинальным, он будет им всю жизнь и останется таким. Он пребудет с публикой. «Ты помнишь этого…?» А прошли века. Так, например, получилось с Гарделем.

В Вашем случае будет труднее. Первый сингл с Вашего нового диска «Infinitos bailes» является отражением нового этапа.

Я уже делал подобное, когда начинал. Песни такого рода.

Но они обновлены. Слова включают «эмоциональный опыт» XXI века.

В песнях больше всего улучшились именно слова. Я считаю, что прежние мелодии выше классом, но тексты лучше сейчас.