XI. El dia de la gran noche
XI. ДЕНЬ БОЛЬШОГО ВЫСТУПЛЕНИЯ
Тяжелые и длительные часы ожидания… Приговоренный к смерти просит последнего слова… Медленная агония большой победы...
5 ноября 1965 года Рафаэль встал с семь часов утра. Он раздвинул шторы на окнах, поднял жалюзи и мрачный, угрюмый, ужасный день заполнил комнату. Еще не рассвело, но не переставая лил дождь. По улицам стлался туман…, машины, которых было совсем мало, фарами освещали завесу дождя.
Рафаэль прислонился лбом к стеклу. Ему не было ни холодно, ни страшно, он не хотел спать… Он не чувствовал ничего. Начал медленно одеваться. Рафаэль не знал куда идти…, но он должен был идти куда-нибудь. Было невыносимо сидеть взаперти. Ему надо было промокнуть и идти, идти куда-нибудь…
"Que largo es el camino" ("Какая длинная дорога!")...
Ему надо было затеряться среди улочек, забыть обо всем, не думать ни о чем, скоротать, убить время до вечера, до его "великой ночи" или "ночи его поражения".
Он вышел на улицу. На нем был плащ цвета морской волны. Рафаэль быстро промок. Он шел дальше и через некоторое время оказался на улице Браво Мурильо. Он начал вспоминать былые дни. Небо блестело, на улицах было больше прохожих, трамваи были полны людьми, спешившими на работу. Дойдя до церкви святого, Антонио одну минуту он колебался. Если он войдет в церковь на него обрушится множество воспоминаний, но если он не войдет… Он вошел перекрестился и спрятался в угол почти пустой церкви. Он не мог молиться, не мог просить ничего. Он медленно дошел до алтаря и повернул голову к хорам. И увидел себя самого… Он угадывал свою белую тень, представляя того маленького мальчика, который едва доставал до перил. И он слышал свой голос, поющий "Аве Мария". Огни восковых свечей дрожали, было очень холодно, священник благословлял верующих…, а Рафаэль продолжат слушать Рафаэля, но без "Р" и "Н", который пел в хоре.
Так прошло много времени. Может быть, в те минуты ему хотелось снова стать Рафаэлем Мартосом, не более… В его мозгу, как молния, промелькнула вся борьба, которая ждала его в тот день. И он почувствовал себя усталым, испуганным, готовым отказаться от всего этого. Зачем, для чего ему нужно все это? Зачем ему это волнение, которое заставляет его дрожать, зачем бороться таким способом?..
А, тем временем, там, наверху, Рафаэль Мартос продолжал петь….
* * * * *
Дождь продолжался. Он становился все сильней и сильней. Уже рассвело и этот серый и темный день казался печальнее ночи. Гасли последние фонари..., торговцы раскрывали двери своих лавок. Было уже больше народу, больше машин, больше шуму... Рафаэль был безучастен. Он пошел дальше по улице Браво Мурильо и остановился на улице Каролинас.
Дождь продолжался. Он становился все сильней и сильней. Уже рассвело и этот серый и темный день казался печальнее ночи. Гасли последние фонари…, торговцы раскрывали двери своих лавок. Было уже больше народу, больше машин, больше шуму… Рафаэль был безучастен. Он пошел дальше по улице Браво Мурильо и остановился на улице Каролинас. На том углу раньше был ларек с дынями, который он охранял, когда был еще совсем ребенком…, а в этом подъезде он встречался со всеми друзьями, чтобы объявить войну улице Тициана… А здесь был его дом, дом его детства, дом его самых дорогих воспоминаний…, дом, который они должны покинуть под давлением обстоятельств. А здесь, здесь еще цел забор с любовными надписями, с сердцами, пронзенными предательской стрелой… С множеством имен и дат. Он нашел и свое имя, уже почти стертое: "Рафаэль Мартос", и дату : "8 августа 1953 года".
Он погладил рукой надпись… И еще и еще раз провел рукой по своей "каменнописи". Он не знал, плачет ли он или это капли дождя текут по его щекам. И он продолжал свой путь. Он не хотел брать такси, ни садится в автобус или трамвай…, потому что он не знал, куда он идет. Но в глубине души он знал, он прекрасно знал, что идет в Театр Оперетты, на место его "казни".
Он подошел к входу в Театр Оперетты. На огромных афишах было написано: "Антонио и его балетная труппа", всюду был Антонио: в фас, в профиль…. И там же висела почти незаметная красная табличка, на которой было написано черными буквами: "Сегодня вечером единственный концерт Рафаэля"… Он приблизился, посмотрел на свое имя, на название театра Оперетты, на имя Антонио… Сравнил размеры и расположение и остался доволен. И на минутку вспомнил клятву, данную в Хаене, и подумал о том, что один из его снов сбывается. Окончательно, решительно, бесповоротно.
Он прислонился к стене напротив Театра и долгое время стоял в безмолвии. Ему виднелись огромные очереди перед кассой. Еще не было девяти. Никого, никого… Ни единого человека не было у Театра. Им овладела глубокая тоска при мысли о том, что, может быть, никто ничего не знает о готовящемся событии, и он представил, что вечером в зале не будет НИКОГО, и он будет выступать перед пустым залом, перед кучкой друзей, один на огромной сцене, ослепленный множеством прожекторов.
Рафаэль быстро зашагал. Время от времени он оборачивался с надеждой увидеть кого-нибудь. Но никого не было. Его любимый Театр Оперетты, погруженный в туман и дождь, был безлюден. Он очнулся в церкви Иисуса Мединаселли, куда пришел не отдавая себе отчета в своих действиях. Неожиданно для самого себя он справился об отце Эстебане. И вдруг увидел его перед собой.
- Ну что ж, Рафаэль, это будет большим событием в твоей жизни.
- Мне страшно, - ответил Рафаэль. Это было единственное, что он мог произнести.
Отец Эстебан пригласил его в ризницу, и там они поговорили о многом. О церкви Святого Антония, о фестивалях, организованных церковью, на которых, как говорил отец Эстебан, Рафаэль танцевал лучше, чем пел… О той борьбе, которую он выдержал для того, чтобы добиться выступления в Театре Оперетты. И об огромной вере Рафаэля в свою победу, которая никогда не покидает его.
- Отец Эстебан, я хотел бы, чтобы вечером Вы пришли в Театр.
- Сын мой, я тебе очень благодарен, но "мы" не можем никуда выходить по вечерам.
Рафаэль вышел из церкви почти довольным. Он снова был воодушевлен, им снова овладел оптимизм. Все еще шел дождь, но уже не такой сильный. Было светлее, ему казалось, что люди улыбаются, перед отелем Паласе останавливались все новые и новые машины. Не выдержав, он снова пошел к Театру Оперетты. И там он увидел то, чего бы не хотел видеть. Перед кассой, перед табличкой "Единственный концерт Рафаэля" не было никого, ни одного человека. А перед кассой, где продавались билеты на концерт "Антонио и его балетной труппы", толпились пятьдесят, сто, тысяча человек. Это было настоящее столпотворение…, настоящий базар. Полицейские наводили порядок в очереди, и из-за зонтиков путаница была еще больше. И увидев, что у "его" кассы никого нет, Рафаэль сел в первое же такси, которое проезжало мимо.
* * * * *
Он вернулся домой весь промокший и в нервном возбуждении. Он не хотел есть. Вдруг зазвонил телефон. Это был его брат Хосе Мануэль: "Слушай, пришло пять, шесть человек, чтобы купить билеты на твой концерт… Я позвоню тебе через пять минут". И так он звонил ему все утро: "Еще девять человек"… "Еще двенадцать"… "А сейчас только три, потому что дождь усилился…". Он звонил до тех пор, пока, не в силах больше сдерживаться, Рафаэль не сказал: "Сейчас я сам поеду в Театр буду репетировать".
Он приехал в Театр в час дня. Антонио уступил ему свою артистическую, потому что сам он часто использовал вместо артистической свободные закутки между кулисами. В артистической было большое зеркало, окруженное лампочками, шкафчик, диван. Рафаэль сел перед зеркалом и не узнал себя. Мокрые волосы падали ему на лоб. На нем был черный шарф… Хуже выглядеть он не мог.
Бледный, мешки под глазами, прядь волос на лбу. Он взял одну ноту и открыл, что голос, несмотря на влажность и все остальное, звучал великолепно. К нему разом вернулась вся его уверенность. Он вытер голову полотенцем, весело улыбнулся и подумал: " Вот я и снова Рафаэль…"
Два или три часа он репетировал. Он не уставал снова и снова повторять одну и ту же песню. Он прикинул, где что должно находиться, и открыл, что сцена огромна, невероятно огромна. И вдруг он сам себе показался маленьким, ужасно маленьким…
Но его голос заставлял дрожать стены и проникал в самые отдаленные уголки зала. "Хорошо,- подумал он,- теперь остается наполнить зал…"
С другой стороны Пако Гордильо пришел с хорошими новостями: проданы все места в партере, только осталось немного мест в бельэтаже, несколько лож и несколько мест в первом ярусе. Услышав слово "несколько", Рафаэль снова начал дрожать. Ему нужна была табличка, о которой он столько мечтал, которую ждал с таким волнением… И ей суждено было появиться через несколько часов, когда Рафаэль уже перестал волноваться.
* * * * *
Он заперся в артистической. Он хотел поспать, отдохнуть немного, чтобы приобрести хороший вид. Но это было трудно. Спать было почти невозможно. Он пробежал взглядом по стенам артистической. Увидел фотографии Антонио: во время выступлений в Лондоне, Нью-Йорке, Париже. И вдруг, как молния, в его мозгу промелькнуло воспоминание о той очереди, которая толпилась перед кассой Антонио.
Образ танцовщика преследовал его повсюду. Рафаэль занимал место, которое не принадлежало ему, артистическую, на двери которой даже не было написано его имя, ему предстояло выйти на сцену, еще хранящую отзвук каблуков Антонио, когда он танцевал "Сапатеадо" Сарасате. Все эти смущения с одной стороны пугали его…, а с другой - давали уверенность.
В 6 часов вечера дверь неожиданно открылась. "Уже висит табличка, уже висит табличка! Уже нет ни одного билета! Театр будет полон, полон до отказа…" И Рафаэль смог только произнести :"А дождь все идет?" - "Идет. Ну и что? Ведь все билеты проданы…"
Рафаэль снова посмотрел в зеркало. И он узнал себя. Ему захотелось горячего чаю, потом он поговорил со своим врачом доктором Барандиараном, который сейчас повсюду сопровождает его.
"Вы думаете, я выдержу до конца?" - ""Если ты не очень будешь выкладываться в начале…" Но он знал, что должен был выкладываться с самого начала. Он знал, что должен захватить публику с первого же момента и больше не отпускать ее. Он знал, что должен был отдать, если это нужно, свою жизнь и остаться там бездыханным под светом прожекторов.
Он повторил весь свой репертуар. Все советовали ему исключить две-три самые сильные песни: "No vuelvas", "La noche", "Huapango torero"…. А он подумал, что надо петь сильные, очень сильные песни, чтобы публика на минуту подумала, что он сейчас не выдержит, рухнет, разорвется.
В ту ночь его успех граничил с опасностью…, и опасность - со страхом. С его страхом, огромным страхом, который и сейчас не покидает его.
Прозвенел звонок: было уже пора. В его комнате толкались человек 8-10. все желали ему удачи, все "предчувствовали", что она у него будет, горячо напутствовали его. Рафаэль попросил, чтобы все вышли. Абсолютно все.
Когда Рафаэль был уже одет и до начала оставалось 6 или 8 минут, он вытащил фигурку Иисуса Мединаселли, поставил на столик перед зеркалом. Оглядел ее, и она показалась такой маленькой, такой грустной… Потому что перед ослепительными лампочками она выглядела гораздо более печальной, чем в полутемных артистических маленьких провинциальных театров. Он ничего не просил у Бога, а только сказал: "Вот видишь, настал мой вечер…, если все будет хорошо…" Он хотел сказать ему, что если все будет хорошо, к нему придет успех. Посыпятся контракты. И он будет знаменитым… и богатым. И его имя будет котироваться…, и у него будет легион поклонниц, и легион импресарио, которые захотят заключить с ним контракт, и целые страницы газет… Словом, он хотел сказать своему богу, что если все будет хорошо, ему придется привыкать к сиянии. Этих лампочек…, потому что удача улыбнется им, и они оставят позади темные артистические темных театров.
* * * * *
Он направился по коридору к сцене. Вдали слышался шум, шум публики. Он остановился за кулисами и глубоко вздохнул. Дирижер Грегорио Гарсиа Сегура с силой пожал ему руку. Пако Гордильо ничего не сказал. Пако Бермудес сидел в ложе. Его друзья, его немногочисленные друзья сидели в партере. И в зале - все профессионалы. Он сам себя ущипнул, встряхнулся, вышел на сцену и был встречен вежливыми аплодисментами.
Он начал с "Que largo es el camino" … Аплодисменты усилились. Одну за другой он пел все свои песни. И с каждым разом - все больший успех. Овации публики все росли. Послышались первые крики "браво", … а когда Рафаэль спел "Brillaba" люди поднялись со своих мест в едином порыве, словно повинуясь приказу свыше. Весь зал стоял. Бешенные аплодисменты, крики "браво"…
Вот тогда он и заплакал. Слезы, то, чего ему так не хватало весь этот день, пришли к нему. В этот сказочный момент, когда весь зал Театра Оперетты встал, чтобы приветствовать его.
Да, приветствовать стоя, крича "браво" мальчику из Линареса, которого звали Рафаэль и который три года назад за 200-300 песет пел в залах Карабанчеля.
Когда кончился концерт, Рафаэль подошел к рампе и, широко раскинув руки, опустился на колено. Он не просил милости, ни прощения, а только благодарил. В более чем скромной позе: на коленях. Он исполнил больше песен, чем было предусмотрено, но совершенно не чувствовал усталости. Он был очень счастлив.
Артистическая наполнилась людьми, они толпились в дверях, протягивая программки для автографов. Все это походило на выдумку, на сказочный сон.
В половине третьего ночи Рафаэль с небольшой группой друзей направились в "Маноло Мансанильи", который находился по дороге в Барселону. Они хотели отпраздновать победу, перекусить картофельными лепешками, ветчиной, выпить немного белого вина, виски, все равно чего. Они хотели быть вместе. Они говорили и говорили. К ним присоединились гитарист и певец, исполнитель народных песен. И начался веселый кутеж. Рафаэль в 4 часа утра после своей знаменитой и решающей ночи пустился плясать народные танцы. А потом он стал петь. Все, что угодно, на любой вкус. Он пел снова и снова. И никто не говорил ему: "Будь осторожен с голосом…, побереги свой голос…, здесь очень накурено, не забудь, что потом ты выйдешь на холодный воздух…" Никто ему не говорил ничего подобного. Да и зачем?
На следующий день Рафаэль должен был идти в армию. Рафаэль, победивший этой ночью, на следующий день должен был начать свою военную службу. Не правда ли, все равно, хороший или плохой у него голос для того, чтобы носить на плече винтовку?
Перевод Галины Соколовой
и Аллы Ищенко
Обновлено 14.03.2013