XVI. El largo mes de agosto

XVI. ДЛИННЫЙ МЕСЯЦ АВГУСТ

Рафаэль, оставляя на каждой сцене часть своей жизни, путешествует в Испанию. Один из вечеров, одно из выступлений.

Закончились съемки "Al ponerse el sol" Рафаэль записал программы для телевидения Лондона, Германии… Записался в Париже… Отправился в Нью-Йорк подписать контракт с "Колумбией".

И начался август, месяц без начала и конца. И как у знаменитых тореро, у него были сопровождающие. Среди них я… Вот мои впечатления от одного из вечеров, от одного из выступлений…

* * * * *

С самого утра начинается все та же песня:

- Сегодня у меня плохо с голосом, плохо, плохо….

Бесполезно что либо говорить:

- Ну уж я-то, наверное, знаю! Уж, наверное, я это знаю получше вас!

Однако он этого не знает. С голосом у него хорошо, но ему страшно. Это ужасный страх настоящих артистов. Ужасный страх, который сжимал горло Пиаф перед каждым выступлением. Естественный страх. Тореро бледнеет, когда появляется бык. Гимнаст замирает, когда трапеция летит ему навстречу. Студента трясет до тех пор, пока преподаватель не задаст экзаменационный вопрос. Страх, вечный страх. И Рафаэль тоже боится. Боится открытого окна, холодного напитка, сквозняка, цветущих акаций, моря, солнца, горного воздуха… И я даже думаю, колебаний воздуха от проигрываемой пластинки. Страх, страх с большой буквы, глубокое страдание, учащенный пульс, биение сердца, которое почти слышно в пустой комнате.

- Я хочу чаю, горячего чаю…

Но чай почти остывает в чашке. Рафаэль встает и подходит к зеркалу. Пристальный, изучающий, усталый взгляд…

- Да…, я очень плохо выгляжу, очень плохо…

Бесполезно разубеждать его, подбадривать. Всегда одно и то же.

- Ну, уж я-то, наверное, знаю! Уж, наверное, я это знаю получше вас!

Играет пластинка. Это Петула Кларк, большая любовь Рафаэля. Иногда в середине какой-нибудь фразы, Рафаэль мысленно восклицает "оле", "оле" его Родины. Он всегда говорит о ней: "Эта певица поет изумительно, великолепно…" Он, не выбирая, ставит другу. Пластинку: "Который час?" Потом: "Уж совсем не осталось времени…" Хотя до выступления три часа. "Я хотел бы еще чаю…" "Не открывай окно…, что это там шумит…?" Это вентиляция в соседней комнате. Он никогда ее не включает. В комнате сильно накурено, хотя он сам и не курит, но позволяет курить другим. Только в своей артистической он этого не разрешает.

- Ну, я буду одеваться…

Но он не одевается для выступления. Нет. Он просто в очередной раз переодевается. Рафаэль переодевается пять-шесть раз в день. Он торопится показать все то, что покупается и никогда не носится. У него сотни свитеров и рубашек, купленных в Нью-Йорке, Буэнос Айресе, Мехико или Лондоне…, и которых у него никогда не было случая надеть. Время от времени он их дарит: одну, несколько. И часто даже забывает, кому он их подарил. "А твоя желтая рубашка такая красивая из Рио…? Он вспоминает, вспоминает…, так и не может вспомнить. Конечно, у Рафаэля мало времени, чтобы думать, чтобы запоминать имена, даты или названия мест…, все свое внимание Рафаэль уделяет своей работе, своим выступлениям…

- Я иду одеваться….

Он исчезает в ванной. На улице легкий ветерок покачивает пальмы. Снова и снова доносится шум моря. Луна бежит по небу, преследуемая облаками.

Рафаэль выходит совсем бледный.

- Скоро пойдет дождь, я уверен, скоро пойдет дождь….

Бесполезно говорить ему, что метеорологи утверждали, что дождя не будет, бесполезно говорить, что уроженцы этой местности клялись, что ветер всегда проносит облака стороной, он не слушает ни убеждений, ни трезвых размышлений…

Если бы даже он предстал перед Святой Барбарой (кажется, так зовут покровительницу дождей…), он и ей бы отказал в праве на засуху.

- Сколько времени? - спрашивает он резко. - Нет, не может быть, чтобы было так поздно!

Осталось два с половиной часа. И тут начинается "танец часов", но без музыки Пончелли. Нервы не выдерживают, начинается спешка, все вертится вокруг человека, который должен предстать перед публикой. Разговор всегда один и тот же:

- Поезжай в зал и позвони мне, сколько народу…

Ответ всегда одинаков:

- Все столики забронированы, сотни человек хотят войти, пришлось закрыть двери…

- Ну, поезжай и позвони мне…, - он даже не слушает ответа.

Ходит по комнате, смотрится в зеркало, чтобы удостовериться, что по-прежнему плохо выглядит: осунувшийся, с мешками под глазами, с кривой усмешкой. Снова идет в ванную. Слышится шум электробритвы. Выходит. Открывает шкаф. И смотрит и смотрит. Спрашивает: "Что мне надеть…?" Дюжина брюк, штук двадцать рубашек… Сваливает все на кровать. Начинает выбирать. "Это и то,… нет, лучше это… Может быть, все белое… или красную рубашку…"

И весь этот тщательный отбор, который даже вгоняет его в пот, он производит только для того, чтобы спуститься по лестнице отеля, сесть в машину, прижаться лицом к стеклу и слышать истерические крики своих поклонниц. И то же самое после концерта…

- Будет ли сегодня публика? Не знаю, не знаю, потому что, если пойдет дождь… и, кроме того, так холодно…

Ответ всегда одинаков:

- Рафаэль, зал полон до отказа, люди уходят, потому что не могут войти, ветер прогоняет облака, стоит ужасная жара, и у тебя будет огромный успех…

Но он смотрит удивленно, с сомнением. "Огромный успех, огромный успех…" Постепенно он начинает осознавать это.

Высовывается на террасу. Снизу, с улицы, несколько хорошеньких девочек кричат: "Рафаэль, Рафаэль…" И он улыбается им. Они как бы вернули ему спокойствие. Но это только на мгновение. На то мгновение, что он улыбается. Потом его лицо снова становится серьезным, бледным, озабоченным.

- Почему мне не звонят? Почему никто за мной не едет?
- Но ты же не даешь им времени приехать за тобой,… ты же не можешь ехать на полтора часа раньше, потому что ты же знаешь, что в этой артистической очень жарко…
- Да, да, конечно…, но… почему мне звонят?

Бессознательно он снова ставит пластинку Петулы. Вдруг в быстром ритме с силой щелкает пальцами. Садится на край кровати. Но тут же поднимается, подходит к зеркалу, открывает рот и смотрит горло. "Нет я был прав: я болен…, я уверен, у меня температура…"

Молчание. С ним никто не спорит. Лучше пусть у него будет "температура", чем мы будем спорить, разубеждать, предлагать градусник… Хорошо, у него температура, он плохо выглядит, у него болит горло, нет голоса, он устал, у него болит голова… И, кроме того, неизвестно, будет ли сегодня публика на его концерте. Это страх, свободный, капризный, абсурдный и у каждого свой!

Звонит телефон. Пако повторяет то же самое, что сказал в комнате, но еще уверенней, потому что сейчас еще больше людей, которые хотят войти и не могут. Рафаэль даже не меняется в лице. Кладет трубку:

- Он говорит, что зал полон, но… А если пойдет дождь? Что будет? А потом сегодня так холодно, … и я себя плохо чувствую.

Кажется, что овеваемые легким средиземным бризом пальмы смеются.

* * * * *

- Возьми, в этом я сегодня буду выступать, рубашку… Какую взять: белую или черную? Возьму обе, на всякий случай. Жилет, шляпу… Нет, шляпу я надену…

Скоро протрубят трубы. Трубы страха. До начала корриды осталось совсем немного. В комнате "маэстро" всего несколько друзей, которым он разрешает быть с ним в эти часы агонии. Он снова смотрится в зеркало, снова находит подтверждение тысячи своих болезней и выходит из комнаты. Горничные провожают его, улыбаясь до ушей! Он тоже улыбается. Немного машинально. Не слишком думая об этом. Внизу его ждут поклонницы, его верные поклонницы, которые часами стоят у дверей отеля,… потому что их не пускают даже в холл. А сейчас эти бедные поклонницы могут увидеть его 10-12 секунд. Рафаэль садится в машину, надвигает шляпу на глаза, поворачивается спиной, и улыбка замерзает у него на губах. Иногда он поворачивается, чтобы посмотреть на хорошенькое, молоденькое, улыбающееся лицо, обладательница которого что-то говорит ему через стекло. И иногда Рафаэль протягивает руку и гладит это личико.

Дорога до "эшафота" почти всегда проходит в молчании. В этот момент Рафаэлю не нравится шутить. Фары освещают дорогу. Можно услышать дыхание каждого. Иногда Рафаэль издает несколько нот, которые оглушают нас. Потом кашляет. Ему хочется сказать, что у него плохо с голосом, но я думаю, он не осмеливается. Наши барабанные перепонки могли бы убедить его в обратном. Остается уж совсем немного. Рафаэль спрашивает: "Поставили наверху орган,… а сзади поставили пианино, повесили фотографии у входа?" Он неутомимо вспоминает обо всем. Он ни о чем не забывает. Никогда.

Уже слышны крики поклонниц, увидевших машину Рафаэля. Я вижу лишь вооруженных полицейских. А Рафаэль говорит одно и то же: "Ради бога, Пауль или Пако или Пепе… подъезжай поближе, туда, туда, еще немного…" Когда-нибудь его придется доставлять на машине прямо к артистической, как приходилось делать Гарбо, когда она приезжала в студию Метро.

Рафаэль уже не улыбается. Ему хочется только скрыться, исчезнуть, убежать и где-нибудь запереться. Как будто он увидел шесть быков Миуры, с которыми ему надо сразиться. Он быстро проходит, охраняемый с двух сторон полицейскими. Девочки кричат: "Мы здесь уже три часа, пять, весь вечер…" А он только поворачивает голову и отвечает: "Попозже, потом, после концерта…" И девочки остаются ждать своего идола, не зная, что попозже, потом, после концерта… будет гораздо хуже, потому что толпа сметет Рафаэля, и он снова исчезнет в глубине машины.

* * * * *

Мы пришли в артистическую. Невыносимо жарко. С потолка свисает лампочка без абажура. Еще три или четыре оформляют зеркало. Рафаэль не смотрит в него. Он садится. В дверь стучатся артисты, выступающие в первом отделении. Все хотят получить фотографию или автограф на пластинке, которую они купили недавно… или сфотографироваться с ним, чтобы эти фотографии ходили потом по всей Испании. Но сейчас Рафаэль не хочет никого видеть. Изредка появляется импресарио: "Рафаэль, театр полон!" Рафаэль невнятно бормочет: "Дождя не будет, правда?", он не спрашивает будет ли снег, потому что он еще не совсем обнаглел, ведь сейчас август. "Даже если бы и пошел дождь…,"- говорит кто-то. И Рафаэль вспоминает Сантандер или Ла Коруньо, где он выступал перед морем мокрых блестящих зонтиков. "Да, да, но пусть лучше дождя не будет…"

Все выходят из его комнаты. Рафаэль будет одеваться. Кто-то ему сказал, что осталось всего полчаса. Ему хотелось бы облачиться в костюм тореро… Одевшись, он стоит неподвижно и смотрит невидящим взглядом, может быть, думая, может быть, шепча молитвы. Он не хочет, чтобы кто-то с ним говорил, расспрашивал, тревожил. Он хочет один смотреть в лицо своей судьбе.

Кто-то стучится в дверь: "Пора, Рафаэль…"

Он поднимает голову, выпрямляется, смотрит в зеркало, но не видит себя… Открывает дверь и выходит в коридор, где его уже ждет топа. Он проходит через нее не улыбаясь, ни на кого не глядя. Кто-то берет его за руку, или протягивает фотографию, или что-то говорит. Он не отвечает. Он идет по намеченному пути, ничего не чувствуя, почти в трансе. Вот он почти дошел до сцены. Вокруг темнота, лишь впереди пересекаются лучи прожекторов. Слышен гул зрительного зала. Рафаэль знает, что лишь несколько шагов отделяет его от публики. ОТ ЕГО ПУБЛИКИ. Он собирается с духом, его руки дрожат. Рафаэль торопливо крестится, смотрит невидящим взглядом. Безмолвно прощается с нами. Оркестр играет вступление. Затем кто-то объявляет: "Перед вами Raphael!" Овации, крики, овации… А Рафаэль словно считает: "один, два, три, четыре, пять…" До скольких ты считаешь, Рафаэль? Я не знаю этого. Каждый раз ты считаешь по-разному…

Он выходит на сцену и преображается. Словно вырастает. Он выходит на озаренную прожекторами сцену, как должно быть выходили гладиаторы на арены римских цирков. С надеждой, с силой, с уверенностью, с жаждой победы и славы…

Но я знаю, что у него еще дрожат руки, когда он склоняется перед публикой, когда он приветствует ее поклоном до земли, когда он улыбается сотням девочек, которые восторженно приветствуют его. Я знаю, что в эти минуты им еще владеет страх, почти ужас…, словно невидимая рука сжимает его горло, сердце бешено колотится, в висках стучит, его бьет дрожь…

Ослепительный луч освещает его лицо. Начинает играть оркестр. Сейчас Рафаэль будет петь. Сейчас, сейчас в эту самую минуту…

Чистый, сильный, изумительный голос заполняет зал, поднимается к вершинам деревьев, рвется в вышину, бросая вызов Луне, которая очистилась от мрачных туч. Сказочный, невероятный единственный в своем роде голос… "На закате солнца на небе высыпают звезды, на закате солнца начинается ночь, можно кончить жизнь и начать новую… на закате солнца…" Рафаэль простирает руки к небу. Его руки уже не дрожат. Они подобно стрелам, готовым пронзить пространство и время.

Он уже перед людьми, перед оркестром, перед микрофоном. Его "игра" началась. Теперь он поет свои песни, без спешки, без пауз, без нервов. Он словно смелый и решительный борец в вечном бою. Овации продолжаются, голоса хрипнут, лучи прожекторов находят Рафаэля, ярко освещают его… А он улыбается или серьезен…, кланяется, протягивает руки, отдает частицы своей жизни, своей души. В эти минуты Рафаэль ни о ком и ни о чем не думает. Его мысли сосредоточены на темной массе людей, на этой публике, которая сдерживает дыхание, когда он поет; на этих глазах, тысячах пар глаз, устремленных на него, на тысячах рук, которые в конце песни будут бешено аплодировать, подтверждая таким образом его успех, его триумф, его славу.

После шестой или десятой песни, не знаю точно, Рафаэль полностью отрешается от этого мира. Он никого не видит перед собой. Он ищет руками полотенце, которое ему протягивают, вытирает пот с лица, глубоко дышит. Никто из нас не может сказать ему: "Отлично, Рафаэль, прекрасно, ты сегодня как никогда…" А, если мы скажем это, он нас все равно не услышит. Он смотрит на нас невидящим взглядом, иногда пытается улыбнуться, иногда протягивает руку в поисках дружеской руки. И снова появляется под лучами прожекторов. Со своей улыбкой, с новыми силами, со стремлением к борьбе, с его собственным стремлением ПОБЕДИТЬ В ЭТОЙ БОРЬБЕ. ЕГО БОРЬБЕ. Борьбе ежедневной, ежеминутной, ежесекундной. Завоевать в этой борьбе аплодисменты, восхищение, славу. Услышать эти овации, гул многотысячной толпы, знать, что снова и снова публика скажет "да" в любом городе, в любой стране. Под этой вечной луной. Вернее сказать, под этими лучами прожекторов, которые ищут его, схватывают и обволакивают белым светом, отчаянно белым, жестоко белым, былым, белым…

Пятнадцать, шестнадцать, двадцать песен… Еще и еще. Одна за другой. Люди, уже охрипнув, продолжают кричать, он уходит для того, чтобы снова и снова возвращаться.

Однажды его попросили спеть какую-то песню, и он ответил: "Время есть, я не спешу…" Но Рафаэль уже больше не может. Он отдал уже слишком много. Он весь мокрый от пота. Теперь он должен вернуться в артистическую, закутавшись в белый халат, который подчеркивает бледность его лица. Зал почти опустел. Все бегут к артистической Рафаэля в надежде увидеть его еще хоть немного. Присутствующие артисты кричат: "Это гениально, вот настоящее искусство!" И добавляют массу невероятных эпитетов. Начинает свою деятельность полиция. И вот тут-то начинаются мучения для тех, кто сопровождает Рафаэля. Нужно предъявить документы и поклясться, что принадлежишь к его "клану". И все-таки они сомневаются. Надо постучать в дверь условным стуком, и каждый раз, как эта дверь открывается, протискиваться, разумеется, боком. И все равно в комнату падает масса фотографий, цветов, пластинок…

Бесполезно говорить о другом. Рафаэль живет только этим. "Слушай, Niño, сегодня ты победил. Ты очень, очень много заработал, и твой импресарио тоже. Завтра у тебя будет такой же успех. И еще, и еще. И почему же нам сейчас не поехать туда, где тебя ждут французские, немецкие или испанские девочки, потанцевать с ними?"

И мы едем. У входа - снова восторженные приветствия. Оркестр играет мелодии песен Рафаэля. Девочки в невероятных мини-юбках ссорятся из-за того, кому танцевать с Рафаэлем. Фотографы наводнили зал. Все пьют виски, а Рафаэль… апельсиновый сок без льда. Выстраивается очередь девочек, жаждущих сфотографироваться с кумиром. Рафаэль улыбается. Но все же использует любой момент, минуту, когда две девочки спорят, кому сняться с ним первой, чтобы подойти к нам и сказать: "Как ты думаешь, может быть, будет лучше поставить назад "Sierro mis ojos" и петь сначала "Sera major"? Я думаю, если так сделать, то…" В зале не продохнуть от дыма, в стаканах плавают кубики льда, на столах горят лампы.

- Я уже думаю о фестивале этого года во Дворце Музыки. Но, конечно, сначала нужно съездить в Чили… А потом… Слушай, ты знаешь, что я буду петь это…?"

И он тихо напевает. Он уже не с нами и не в Бенидорме, Аликанте, Малаге или Кадисе… Его уже нет здесь. Он на своей земле. Он перед своей публикой. Он лицом к лицу со своей судьбой. А его судьба - петь. Поэтому он продолжает потихоньку петь, словно молится. А в это время, на улице уже начинается день, гудят первые автомобили…, и у людей сонные лица после бодрствования целую ночь…

Рафаэль поет тихо, очень тихо. У него не дрожат руки. Он спокоен уверен. Рафаэль - такой… а, кроме того, он хочет быть таким. И поэтому у него есть все это: слава, успех, триумф… и страх. Ужасный страх этого мальчика, который здесь в 5 или в 6 утра, тихо, очень тихо поет.

Рафаэль сидит в углу комнаты. Он устал. Он робко, нежно улыбается, словно маленький ребенок. "Тебе понравилось?" А когда начинаешь говорить ему то, что думаешь, он быстро прерывает: "Предупреждаю, я сегодня был не в голосе, и потом, во время третьей песни меня не было слышно, и потом…"

Хватит, Рафаэль, надоело. Мы и так с пяти часов героически держались, выслушивали монотонное перечисление твоих несчастий. Мы долго слушали, что у тебя нет голоса, что у тебя болит голова, что слишком бледен, что у тебя температура, что будет дождь и на улице холодно, что люди, наверное, устали после пляжа, что прожекторы не работают, что микрофоны свистят, что оркестр ошибается…

Это и многое другое. Дай же нам теперь хоть немного отдохнуть после твоего ослепительного, шумного успеха. Дай нам спокойно сказать тебе правду о твоем успехе и о тебе. О твоей манере петь. О твоем выступлении, о тебе, как об артисте и звезде, о твоей власти над публикой, о твоей самоотдаче, о том, что ты оставляешь часть своей жизни на сцене. Дай нам сказать тебе правду, ни больше, ни меньше…

Но он не дает: "Завтра я пою в Торремолиносе…, или в Бенидорме, или в Сантандере. И я не знаю, как у меня завтра будет с голосом. А потом мне сказали, что на севере… или на юге… Или на западе…, или на востоке… будет дождь. Да, да будет буря… А потом люди уже возвращаются из отпуска, они не захотят пойти вечером в театр…"

Мы говорим ему: "Поедем куда-нибудь, где поменьше народу, поговорим…"

Но сначала нужно выйти, а значит вытерпеть давку, крики, но самое трудное - сдвинуть с места машину, к стеклу которой прижимаются восторженные лица.

Уже в машине, где почти всегда очень тесно, Рафаэль снова спрашивает: "Тебе, правда, понравилось? А какая песня больше всего?" Он уже успокаивается, страх проходит.

Перевод Галины Соколовой
и Аллы Ищенко
Обновлено 14.03.2013